Золотой театр

Когда-то мать говорила ему: «посмотри вокруг и задумайся» — и он оборачивался во все стороны и ничего не видел. Она говорила: «замри и прислушайся» — и он дышал тише и стоял ровно и ничего не слышал. Тогда её лицо, бледное и утончённое, эфемерно улыбалось, а глаза наливались грустью — и она говорила: «твой отец тоже не видит и не слышит». И маленький Эдмунд сердился. Он многое видел — само их поместье было одним из самых больших в округе. Сады-лабиринты, террасы с роскошными панорамными окнами под тонким стеклом, личное поле для гольфа отца, бассейн для матери и десятки огромных светлых комнат с тяжёлыми портьерами, статуями и мраморными лестницами. Он даже не мог запомнить все имена слуг, так много их вертелось вокруг в своём чёрно-белом потоке. Он многое слышал — как его отец ругается по телефону, поднимая престиж и деньги семьи, открывая золотые реки дорогой к ним в дом; наигранный смех матери, когда она собирала в особняке вечеринки со сливками общества; приглашённых чёрных музыкантов с иностранными голосами, чудным говором и ещё более чудной музыкой; шум дорогих автомобилей на гальке у парковки; оглушительные взрывы ярких фейерверков и шёпот золотого шампанского в бокалах. Он не понимал, отчего улыбка на бледном лице матери эфемерна, а глаза печальны. А потом она разбилась; разбитый автомобиль увлёк её с моста в бездну, из которой нет возврата; увлекла она и отца, что сидел с ней на пассажирском сидении. Эдмунд никогда не мог себе представить их смерть. Он закрывал глаза и думал — если мать, мерцавщая словно вывеска киноафиши, и строгий золотой отец упали, они не должны были разбиться, разве что стать бледно-золотым лучом, переплюнув красотой даже лунную дорожку, и уехать в небо на искрящемся, словно праздничный фейерверк, автомобиле, ведь они жили так ярко, что не должны были умереть тускло, на полувздохе, без прощаний и проводов, невзначай и случайно. Но они умерли, и Эдмунд успел научиться некоторым вещам у отца, но всё ещё ничему — у матери. И он вступил — в совершеннолетие, свои права и игру — и сорвал куш. Первый, второй, третий, четвёртый, всё лучше и лучше. Он вырос на коленке у роскоши, игроки и правила ему были более знакомы, чем овсянка на завтрак. И Дэвис вырос из тени родителей, и софиты обратились к нему, а он их и ждал. Иногда ему казалось, что мать могла бы быть прекрасным репортёром. Он не знает, когда точно увидел. И совсем не уверен, насколько хорошо в первый раз услышал. Но образы увиденного и эхо услышанного преследовали его по просторным и богатым комнатам особняка эфемерной печальной улыбкой матери. Ты живёшь на сцене, Эдмунд, в миленьком кукольном домике. Твои друзья — такие же куклы. У кукол получше есть свои собственные ниточки. И никому нельзя доверять, у них ведь красивые нарисованные улыбки. А в деревянной ладошке — нож, или пистолет, или твой крах в нескольких документах. Но есть куклы и похуже, облезлые и грязные, у них нет лица, оно давно стёрлось сажей и потом, а на новые краски денег нет. У них нет денег ни на что, порой даже на похороны. И легче отвернуться от ветхих кукол, что всегда на грани поломки. Но разум, а может и сердце, не могут его заставить. И Эдмунд смотрел и слушал, и прятал искусственную, как блеск киноафиши, улыбку матери в своём бокале с шампанским, золотом и запретном, словно яблоко из райского сада. Глаза было не спрятать, но в них никто не глядел. Благо, он шутил остроумнее всех и галантнее прочих целовал поданные женские руки, иначе игра проиграна. Роль должна быть исполнена. Люди должны видеть то, что они ожидают увидеть, не более. Правду расскажет газета, единственную правду на весь Чикаго, а Эдмунд потерпит, промолчит, но напишет. И он будет терпеть, молчать и писать, но поддаваться игре эпохи — ведь пока блестишь и искришься, никто не видит «настоящего я», ослеплённый богатством и обещаниями Нового Века. И тем не менее, посреди нескончаемого шума кишащего жизнью города, среди толп молодых инвесторов с американской мечтой в глазах и текущими слюнками от ожидания богатства, среди молодых кокеток с томным от морфия взглядом и изысканными комбинациями под утончёнными платьями, был один чистый взор и один чистый слух, преисполненный то ли чрезмерной невинностью, то ли эзотерической мудростью — был актёр, точнее актриса, без маски и роли, душа без мерцания золота, шампанского и жажды жизни на широкую ногу. У души было тело, а тело имело имя — Элизабет Колвин. И в сравнении со всем напыщенным блеском Чикаго она казалась чем-то инородным, но глубоко знакомым. Как когда просыпаешься поутру после очередной вечеринки, спасаясь от города и прячешь внимание в простом и изящном — например, в созерцании старой цветущей яблони, нетронутой блёстками, что стояла и будет стоять наблюдателем; не искусной декорацией, не нагримированным судьёй, а самобытностью, от которой так в последнее время бежало человечество. От Элизабет Колвин разбегались и искусственный свет с наигранным смехом и страшные грязные тени. Она не понимала иронии богатых и не понимала алчности жадных, но сама светилась состраданием и добротой, словно заблудившаяся Дева Мария, забытая за свою кротость в слишком быстром колесе времени. — Снова ты надо мной шутишь! — дулась она. А Эдмунд и не привык не шутить, ведь тогда его увидят таким, какой он есть. Маска спадёт, и его загрызёт голодный до сплетен город. И её саму пытались заставить молчать, припорошить ясный взор и чистый слух золотым порошком нового века и новой эры, но Элизабет Колвин каждый раз отряхивалась и поднималась на ноги. И нельзя было ничего не почувствовать глядя на неё. И Эдмунд наблюдал и не давил в себе восхищение и нежность. Ведь некоторые люди стоят того, чтобы снять маску и уйти со сцены.