Джима Мориарти нет

Сегодня с утра по телевизору обещали проливной дождь. С громом и молниями. А здесь, среди серого и безликого моря однообразных зданий все блестит и перемигивается от палящих солнечных лучей. Он щурится - ему не хочется на все это смотреть. Сейчас лучи как снайперские лазеры - кажется, будто пронзают насквозь. Ощущение не из приятных, и он вынужден снова бросить быстрый взгляд вниз - какой по счету? Третий? Сто пятьдесят седьмой? А разница? Горе-самоубийца неизменно лежит под ним и пялится в небо своими широко распахнутыми глазищами. Моран вспоминает, какими они были: две засасывающие Чёрные дыры, как у черепа. Иногда они блестели маниакальным блеском, как прожекторы, иногда были почти мягкими, нефтяными, маслянистыми. А на дне всегда ненормально широких зрачков плескался и драйв, и похоть, и идея, и безумие, и пустота. Особенно - пустота. Под головой у Мориарти растекается алая лужа. Солнце жжет и вязкий поток поблескивает в ответ, словно подмигивает ему с поверхности крыши какого-то госпиталя на "Б". Моран не помнит. Уже нет. Он садится на корточки и обводит тело почти жалостливым взглядом, поджав губы и сокрушенно качая головой. - Устал, наконец. Допрыгался и добегался. Все опробовал. Умница. Его губы дергаются в усмешке, механической и неестественной; он вытягивает руку и дружески треплет Джима за щеки. Джим вяло мотает простреленной головой в такт движениям и хлюпает чем-то у себя в затылке. Моран теперь уже осторожно поглаживает Мориарти по бледнеющей коже. Будто убеждаясь – вот он, мертвый, прямо перед тобой. Свершилось. От средоточия хаоса, истерики и безумного движения остался только хладный труп. Лежит и пялится на яркое солнце. А ведь последние недели носился с этим Холмсом, как с писаной торбой. Моран поначалу думал – очередная игрушка, оказалось – нечто большее. Целое средство для достижения конечной цели. Фееричная смерть, настоящее представление для одного. Он так где-то и слышит рукоплескание невидимых зрителей. «Артист погорелого театра». Так носился, что хоть доставай камеру, снимай и загружай во всемирную сеть. Глаза горели; постоянно босиком по холодному полу; постоянно дергал за рукав, высказывая очередную свою двинутую мысль, постоянно бормотал себе под нос свою сказочную или компьютерную ересь. Пока Моран методично начищал винтовку, он успевал все переделать - просидеть, сгорбившись в три погибели, за ноутбуком, побродить по комнате, полежать на полу, глядя в потолок сосредоточенным взглядом, громко проныть что-то про скуку, запустить в невозмутимого снайпера первым, что подвернется под руку и вновь прилипнуть к экрану. - Нашел себе развлечение? – безразлично интересуется Моран, мельком обводя взглядом бледную физиономию в обрамлении каштановых курчавых волос на экране его ноутбука. Джим не отвечает - зато по его лицу расползается довольная ухмылка, и Себастьяну не нужно видеть её, - он чувствует её всей кожей. И силой подавляет невольный холодок, пробегающий по позвоночнику. Джим изменчив. Ещё более изменчив, чем вероломный ветер. Иногда Морану казалось, что в его тщедушном тельце проживает с десяток человек, если не больше. Бывали периоды истерик, криков, ледяного спокойствия и отчужденности, бывали приступы и детское нытье, и расчетливость, и сосредоточенность на работе, и дни полнейшего безделья и лени, неожиданных, совершенно безумных желаний, периоды полной апатии на пару с эпизодами сумасшедшего всплеска активности и психопатических срывов. Себастьян не успевал угнаться за ним, да и с некоторых пор перестал пытаться. Моран не слишком-то отдает себе отчет в том, что делает. Но он делает. Он садится на этот безвольный труп верхом, прямо на живот, согнув ноги в коленях, и неотрывно глядит в лишенное привычки усмешки лицо. Джим противно хихикает и вертится перед ним в сомнительном прикиде – в тонкой белой майке и узких штанах, из которых недвусмысленно выглядывает отвратительно яркое белье цитрусового цвета. - Ну как тебе? Он крутится перед Мораном, как девка в новом наряде, и полковнику не смешно. Белье режет глаза, но ещё больше режет глаза засасывающая тьма, которая так и ходит за Джимом по тихой квартире, как тень, как призрак. И смотрит из его глаз. Себастьян улыбается - но это не улыбка, это черти что, перекошенный в оскале рот. Последние недели, эти гребаные последние недели. Он спал на диване, сгорбившись, а Джим валялся на громадной кровати, не позволяя Морану даже заходить в комнату. Весь обложенный ноутбуками и телефонами, с залегшими под глазами синюшными кругами. Неугомонный спал по часу в сутки и считал, что этого хватит. Эти круги и сейчас у него под глазами – ещё более синюшные, почти багровые на белесой коже. Моран ведет по ним пальцем, и солнце смотрит на него из глаз Джима, лукаво поблескивая. Джим ловит его губы своими, как воздух, извиваясь при этом подобно змее, пошло стонет ему в рот, елозит руками по телу, и его чуть ли не бьют судороги. Моран, полурыча, по частям срывает с него один из тысячи его вечных костюмов, в которых он играет в свои театральные игрульки. Корчит рожи, полувизжит, язвит. Он говорит, что в костюме он – Мистер Мориарти. Моран силой срывает с него «мистера Мориарти» и намертво прижимает к стенке. Так, что Джим чуть ли не пищит и заливисто ржет, уткнувшись куда-то ему в плечо, прежде чем громко вскрикнуть, выгнувшись всем телом и больно ударившись о поверхность своей гениальной головой. Это все походит на абсурд. Себастьян прикрывает глаза, когда накатывает легкий ветер, трепля его редкие выгоревшие волосы. Трепля ресницы Джима. Слишком маленький, слишком простой, слишком скучный мир для тебя, да, Джимми? Все рвешься куда-то, все суетишься, машешь руками, как дирижер, и все пляшут в такт, и тебе ещё скучнее. Полковник чиркает спичкой и прикуривает. Дым вязкой субстанцией расползается по легким, жжет горло, клубами вырывается изо рта и, извиваясь, улетает в несуществующее небо. Сейчас ничего не существует. Он склоняется над ним и смотрит в вытаращенные остекленевшие глаза. В руке печально тлеет сигарета. Себастьян не думает, что он делает. Себастьян подчиняется захлестывающему порыву, как бумажный кораблик — внезапно нахлывнувшей волне, не контролируя, не фиксируя в мозгу ни одной так востребованной сейчас мысли. Он подносит дымящийся окурок к широко открытому правому глазу Джима. - Ты переступаешь черту. Моран оглядывается, будто сейчас, благодаря какой-нибудь чёрной магии, Джим, живой и здоровый, окажется у него за спиной. Живой, здоровый и до ужаса злой. Это не страх. Это не фобия. Это не болезнь. Когда он будет каждый день подниматься и смотреть на свою лишенную мимики физиономию в зеркало, надо будет повторять это себе почаще. Джима Мориарти нет. Моран касается глаза подгорающим кончиком сигареты, опаляя ресницы Джима, вдавливая завернутый в трубочку табак в слизистую оболочку. Моран предельным вниманием наблюдает, как роговица расслаивается, ожог стремительно расползается ломаными чёрными линиями, веко сминается внутрь и вся эта жженая каша вытекает, оставляя глазницу зияюще пустой. В воздухе пахнет паленым. Стереть эту пустоту с лица земли. Забыть это въевшееся в память, засевшее под коркой мозга лицо, умеющее ухмыляться и насмехаться, оставаясь неподвижным, лишенным глаза, оставаясь при этом, мать его, мертвым! Это злит и уничтожает нервные клетки. У Джима громадные, выпученные глазищи. Его ощутимо водит из стороны в сторону, он виснет у него на коленке, какой-то больной, жалкий и страшный одновременно. Он дышит ему в ухо, как загнанная лошадь, лоб покрыт испариной, волосы всколочены. Опять чего-то нанюхался. - Что за цирк, Джим? В этих пустых чёрных тарелках отражается панический, засасывающий страх. Мориарти ощутимо трясет, как осиновый лист. Странное, очень странное ощущение, будто сейчас он распадется на атомы, такой хилый, прозрачный, пустой, растворится в воздухе. Моран никогда не видел такого Мориарти. Он не хочет этого признавать, но ему тоже становится страшно. - Если бы ты только видел, Бастиан, эти мерзкие щупальца, которые душат меня, душат, сворачивают мне шею, забираются в глотку, - рот Джима приоткрыт, словно бы его вот-вот стошнит, - вытягивают из меня жизнь, каждый час, день, секунду. - Нанюхавшись, ещё и не такое увидишь, - отмахивается от него Моран, как от назойливой мухи. «Ответь на вопрос, Себастьян Моран...» В нем и так скрывалась мертвенность, где-то за этим наигранным камуфляжем. Что-то вымершее. Сейчас труп с отсутствующим правым глазом смотрится донельзя гармонично. Идиллия. «...не сыграл ли ты во всем этом громадном Театре Абсурда одну из главных ролей?» Себастьян привык к палящему солнцу Афганистана и иссушающей, перемалывающей кости жаре. Он готов посидеть здесь ещё немного. Ещё пару десятков лет. Но Моран встает и уходит, громко хлопая плохо смазанной дверью, ведущей на чердак. Нет, он никогда не замечал за собой никаких психов, но с этим придурком, как и с его трупом, все бывает в первый раз, правда? Дома его ждет бутылка пива и звенящая тишина.