Хворь

Хорошо горят свечи, ярко, тепло. Золотистые шарики света, как нимбы над ангельскими головами, колышутся и трепещут. Краси-и-иво.       — Мамушка, сказку!... Федяше жарко и тяжело, болит что-то в груди, мокро и больно, сухо скребет, забивается мерзким комком; дышать едва ли не сложнее, чем думать. А мысли кружились, путались, бились в голове. И все это таким горячим, опаляющим бредом затянуто, что мнится — хоть глотка воды ключевой, морозного воздуху... Душно, ах, как же душно!...

Вон хочется!

Вон!       — Мамушка, пить!... Черные волосики липнут ко лбу и вискам, пот льется ручьями. Щекотные струйки, кажется, юркими змейками вьются по шее; пуховая подушка насквозь промокла, смятые простыни топорщатся острыми, жёсткими складками. Тени влажные, неестественно-синие. Грязную, серую муть вкруг себя по углам горницы распаляют. И душно, и тошно, и только пламя жёлтым лисенком бьётся, колышется пред ликами святых и блаженных. А за окнами воют ветра, вьются белоснежные змеи, острые иглы снега впиваются в землю, сугробы под окнами ввысь все растут, рыжевато-синие тени как ленты девичьи по спинам их стелятся. А небо как бархат, как ряса монашеская, глухо, черно; угольно, да затянуто пепельной мглою, растянутой, кисельно-молочной, пепельно-грязного цвета. И ни единой звезды на нем не блистает. Губы пунцовы, дрожат, покрыты плотными корками; и горят как в огне. Оближешь разок, но такая жгучая сухость на языке остаётся, что лишь хуже, жарче становится. И ломит, давит в груди. Сухая, жилистая рука нянюшки гладит покрытый испариной лоб, подносит прохладную, так восхитительно-влажную тряпицу. Федяша ловит желанную влагу губами и еле-еле ими шевелит; личико его так исхудало, что смотрится страшно на этой белой подушке, в полумраке горницы. Глаза запали, потускнели, потеряли свой блеск, серы и мертвы, как тонкий ледок на водице болотной. Яркое шитье сиротливо вьется у ног, цепляясь нитками и привлекая внимание; кошка теребит клубок, покуда внимание все устремлено, неестественно, пугливо приковано к лицу, к губам, к взгляду и жесту больного ребенка. И сбитый платок на голове усталой старушки, и тяжко чадящие свечи, и матовое пятно красной лампадки пред лицом пречистой Богоматери-Девы.... И опять они, больные, потухшие, как тающий в горнице лёд, умирающие и пустующие глазенки малолетнего Феденьки. — Живи, дитятко, живи, — шепчет старая нянька, дрожащей рукой поглаживая слипшиеся, угольно-черные (как небо в зимней ночи!) локоны, разметавшиеся вкруг головки ребенка.       — Живи, славный, живи, болезный, живи-живи, голубок, соколик мой ясный... Держись за жизнь, дитятко мое ненаглядное... Переживи, перетерпи эту ночь. Настанет утро и, даст Бог, переболит, пройдет, на поправку пойдешь... Смилуется над тобой заступник твой, великомученик Феодор Тирон, умолит милосердного Царя Небесного Нашего... Дарует тебе исцеление Боже наш праведный, Боже наш милостивый и сострадательный к детям беспутным своим... Живи, голубь мой сизокрылый... Живи, Феденька... Глазенки смотрят больно и устало, без слез, без муки, без жалобной обиды; и очи эти — прозрачные очи святого, ангела божьего. Так и блестят ключевою водой.       — Мамушка, сказку!... И вздрагивая, убирая с горящего пламенем лба свою слабую, старушечью руку, усталая нянька баюкает хворого младенца Феодора, всё ещё шепча, как в отупенье молитвы, — да куда там! — обрывки молитв. Потом, вроде, очнувшись, напрягается разом, и ласково, тихо, глотая боязливые слезы шепчет слова заученных сказок.       —Было у старика... было три сына, три сына... Вот, выросли сыновья молодец к молодцу, в руках силы не меряно, волосы кудрявые, на щеках румянец играет...и... Федяша весь дрожит, мёрзнет, жмется к худому нянькиному телу, лицом в ее цветастые, мукой и травами пахнущие юбки; а сам горит, обжигает, будто в огни Гиены срывается, тонет. И больно, и страшно, и жалко его не выразить как, до крика, до сумасшествия, кажись, вместо него бы пошла, коли пустили б, жалко, жалко его, горемыку!... Да на всё воля Божья.       —...Вот однажды отец и говорит... Федяша мечется, бьётся, все его тельце жалко, страшно трясется. Он пронзительно, тонко кричит, стонет и хнычет, по-детски, испуганно и беззащитно, покинуто жалуется. И весь горит, весь полыхает огнем.       Свечи сгорели ровно на половину, шея и руки болят, старая нянька моргает глазами и тихо, испуганно молится. Жалко, жалко ребенка!       —Мамушка... — шепчет, забываясь, Федяша. — А...а звали-то как...сыновей?...       — Ну как звали?... — теряется старушка, глотая слезы и стараясь не пугать младенца сильнее. — Иваном, вестимо, меньшого... Не хочешь?!.. Феденька упрямо качает головой и вновь забывается жаром.       — Федяяяша... — шепчет он, едва шевеля губами. Они как склеились да так и пашут огнем. — Федяяяшей...пусть...кличут...       — Пусть Федяша, соколик! — быстро и покорно, сама не своя от страха и боли, той страшной, душевной боли из страха за что-то слабое и дорогое, но ускользнувшее из твоей собственной власти, соглашается нянька. — Так вот... Ее голос ощутимо дрожит, но она находит силы смеяться в нужных местах, и даже вздохнуть лишний раз ровно, не пугая ребенка; рукам больно и тяжело, в глазах нестерпимая резь, будто песка или сучков древесных насыпали. Но надо терпеть. Надо держаться спокойно и качать на руках больное дитя, которые стонет и плачет, которое невыносимо страдает, и от муки да страха обливается кровию сострадательное, женское сердце. Она находит в себе силы рассказывать о безродном парнишке (которого по просьбе хворающего Федяши она зовёт его именем), и что парнишка тот, увидев как-то сон вещий, уходит из отчего дому и оказавшись в услужение царя всего себя ему отдает, верой и правдой, по совести служит, от невзгод заслоняя собой. И что царь в благодарность, но это уже в самом конце, отдает ему в жены сестрицу свою — в семью безродного приняв. Старая нянька не слышит как звучит ее голос, не следит за течением сказки — до нее ли сейчас! За окнами воют ветра и беснуется злая метель, свечи горят совсем низко, их язычки широки и красны, страшны своей краснотой; и хмурые, измождённые лики святых безмолвно и внимательно следят за бьющимся в горячке младенцем и согнувшейся над ним, перепуганной насмерть, плачущей и невнятно молящейся нянькой.       .... С утра в окна проливается, как ручей меж камней, голубоватая шаль слепящего света; всходит золотистое, как полевые цветы, солнце. Снаружи светло, невнятно хрустят снега и дрожит иней, прогоревшие свечи скромно прячутся в подножии образов, глядящих в утреннем свете даже слегка благосклоннее. Белая, как снеговая, постель смята и разворочена, но спокойна, тиха, как мерно вздымающаяся грудь ребенка, спящего в груде пухового одеяла. И ярким пятном, красно-черным, как клубок и лампада, потерявшиеся в наступлении дня, выделяется на белых перинах цветастое нянькино платье. И есть что-то звеняще-трогательное, что-то спокойное и вдохновенное в этом мгновении долгожданно тихого утра.       — Мамушка, а мамушка... Старая нянька вздрагивает и просыпается в ту же минуту, потерянно и отупело глядя в кристально-чистые, как светлое, зимние небо глазенки.       — Мамушка, — младенец слабо смеётся, но несомненно смеётся, и лицом, и глазами, и всем своим существом. — Мамушка...       — Чего тебе, соколик?       — Кисельку бы мне, мамушка... — мечтательно тянет он, ласково улыбаясь. — С цветочным медком... И тут же невольный, полный животрепещущей радости крик на одно мгновенье совершенно оглушает Федяшу.