Ложные грезы

      Свет всегда нес спасение, сколько он помнил рассказы других. Его не боялись, не запирались в темных местах, с опаской выглядывая наружу. Ему как-то попалась книжка, вроде даже детская, несущая мысль, что добро всегда побеждает зло, а свет — тьму. Он быстро вернул ее на место, боясь подозрительного внимания отца, более не вспоминая содержание до сегодняшних дней. Кажется, его снова начинало клонить в сон. Над головой донеслось улюлюканье. — Глупый мальчишка, ты здесь уже прятался, — голос был высокий, режущий слух. Его нельзя назвать мелодичным, даже наоборот, он часто срывался на скрип. — Заточить великое божество, и даже не удосужиться позаботиться о его развлечении, очень похоже на создание черва-узурпатора. — Я не собираюсь играть с тобой, — Полый грубо бросил слова, быстро начав перебираться с одного укрытия в другое. На голос он никогда не оборачивался, не мог смотреть. Не только из-за света, вечно исходящего от божества, но и из-за личной неприязни, вызывающей отвращение к огромной моли.       Летающие вокруг обломки редко могли скрыть вытянутый силуэт, в мире грез в принципе не было места для пряток. Он просто сидел на одном месте до тех пор, пока снова не услышит дребезжание мотылька, после чего лез под новый камень. Год за годом, вечно повторяющийся процесс, кажется, сводящий его с ума. Это его пугало. — Неужели тебе не одиноко? — Она не отставала, она всегда преследовала его какое-то время, пытаясь вывести на диалог. Он молча убегал.       Рыцарь ловко залез между обломков колонн, сливаясь с тенью и укрывая белые глаза плащом, прячась и сильнее забиваясь в угол. Иногда не хватало его физического тела, все-таки, ему тоже нужен был сосуд, в котором можно было бы чувствовать конечности, а не рассыпчатую тень. Он прижал к себе гвоздь, единственное, что осталось с реального мира, все такой же тяжёлый. — Поговори со мной, — снова голос божества, бесцельно кружащегося над обломками. Кажется, иногда он даже слышал его у себя в голове.       «Нам не о чем говорить», — едва пронеслось в голове сосуда, как он быстро отрезал любые мысли. Приподнял над головой плащ, дабы сверху его по-прежнему не было видно, но сам он мог разглядеть хотя бы кусочек действительности. Иногда образы в голове смешивались, он видел то мир грез, то иногда падал в темноту, возвращаясь в сознание и комнату, полную цепей.       Перед ним упало белое перо. Они везде тут летали, казалось, мотылек все время безбожно линял. Рыцарь осторожно вытянул руку, двумя пальцами обхватив нежный тонкий пух, иссохший сразу после прикосновения. В те секунды, что можно чувствовать его фактуру, он мог отметить невероятную мягкость, трепетность, пера словно не существовало вообще, настолько оно было лёгкое. Иногда он приходил к мысли о том, что было бы неплохо содрать это оперение с существа и набить ими пару подушек, жёсткие камни уже порядком надоели. — Я же могу помочь тебе, — снова и снова доносилось до него. Раньше он отвечал, теперь же предпочитал игнорировать. — Я помогу, помогу тебе, я могу это сделать. — Голос сопровождал взмах массивных крыльев.       Рыцарь поджал к себе ноги, все время опасаясь, как бы они не распались. Тьма была хрупким материалом. — Я хочу помочь, — продолжал мотылек, снижая высоту парения, — я забочусь о тебе. Люблю, как любила своих созданий, и как люблю до сих пор. — Откуда знакомо слово «Любовь» той, кто порабощала сознание ни в чем ни повинных жуков? — Его голос доносился из темных углов, казалось отовсюду, что и его самого иногда пугало. Не только Лучезарность имела власть в мире грез. Сосуд крепче сжался, почувствовав усиление ветра, и более активные взмахи. — Они забывали меня! Забывали! Забывали! — Все дребезжало от многочисленных воскликов, от тяжёлых ударов по воздуху. Она была ранима, часто срывалась на высокие тона, из-за чего в голосе появлялась ужасная хрипота. Такой голос не мог принадлежать ни одному жуку, ни жуку в принципе. Она была богом. — Все из-за этого глупого черва! Узурпатор! Узурпатор! — Отец не узурпатор, — рыцарь понизил голос, стараясь скрыться от Лучезарности, от ее гнева. — Он даровал жукам сознание. Не его вина, что твои мотыльки начали забывать тебя! — Его! Его вина! Он даровал жукам сознание, чтобы потом отобрать его у своих детей! — Свет проникал в углы, лился, подобно воде, все в поисках провокатора. — Ужасный лицемерный черв! Он отобрал моих мотыльков! Отобрал мою любовь! — Если бы ты их любила, то не пыталась бы подчинить насильно. — Свет вынуждал отодвигаться дальше, жаться спиной к холодной колонне. Иногда он чувствовал себя тараканом, лезущим в щели. — И он их не отбирал. Он мог любить, он не мог отобрать любовь других! — Любил? Любил! Подчиняла?! — Воздух разразил ужасный хохот, сотрясающий землю. Тьма, как дикий зверь, резко отскочила, ощетинились. Колонны с грохотом сдвинулись с места, оставляя рыцаря без укрытия. Беззащитный, он оказался среди залитого светом пространства, быстро переворачиваясь на бок и поднимаясь на ноги. — Я не подчиняла своих детей, а он не любил, никого не любил, кроме себя! Лицемерный черв, узурпатор! Если бы он любил, заточал бы он своих детей в бездну за ненадобностью? — Ложь! — Заточил бы он тебя со мной, если бы любил?! — Массивная фигура, залитый светом силуэт нависал сверху, создавая крыльями ореол. — Любил ли он когда-нибудь, глупый мальчишка?! — Да! — Рыцарь отступил назад, крепче сжимая гвоздь. Она не могла навредить ему здесь, но могла внушить страх. Он одновременно боялся, и одновременно был причиной ее вызванного гнева. — Любил! Любил свою королеву, свой народ и своих детей. Любил эти земли, и хорошо относился ко всем, даже к твоим мотылькам. — Ты считаешь меня чудовищем? — Ее голос вернулся к прежнему состоянию, понизился, даже стал звучать отчасти нормально, стал более раздробленным. Полого это напрягло. — Считаешь меня чудовищем, глупый мальчишка?       Он не ответил. — Я не злодейка, я никогда не желала никому зла. — Глаза сузились, обрамлённые темным лицом. — Я желала, чтобы мои дети помнили меня. Я желала не быть забытой. Злое ли это желание?       Снова без ответа. — Он заставил их забыть меня. Забыть свою родительницу, своего бога. Разве я злодейка, коей он выставляет меня? — Твоим поступкам нет прощения, — кое как процедил Полый. — Как и его. Он жестокий. — Отец стал таким из-за тебя! — Жестокий гнусный черв, захвативший власть, считающий, что делает всё верно. Бледный детоубийца. — Он делал это из-за чумы! — А я делала это из-за него, — крылья двигались в такт словам, подобие короны причудливо поблескивала в свете, исходящего от всего туловища. — Я не злодейка, он — не герой. Подумай об этом, Полое дитя.       Рыцарь отступил на пару шагов назад, сгорбившись и выставив перед собой гвоздь. Она пыталась заставить его думать, выводила на мысли, провоцировала. Не для того его создавал отец, не для того он стал Чистейшим сосудом. Сияние бога постепенно мутнело, словно поглощалось обратно в оперение, возвращалась тьма. Мотылек опустился, практически касаясь ногами пола, и все равно оставаясь над ним. — Мир устроен совершенно не так, как тебе всегда рассказывали, Полое дитя, — незаметно, она приближалась к нему. — Ты доверяешь мне? Доверяешь отцу? Это доверие твое личное, или кто-то сказал тебе, кому верить? — Она вытянула вперёд крыло, практически касаясь вытянутой маски. — Подумай об этом.       Тьма окончательно вернулась, дав силы темному силуэту. Отмахнувшись от нее резким ударом гвоздя, задевшим крыло, быстро, подобно пауку, он вернулся обратно во тьму, в ней же и скрывшись.       Теперь он неплохо устроился под камнем, едва протиснувшись в небольшое пространство под ним. В полной темноте, прижатый и укатанный в плащ, он снова провел ассоциацию с тараканом.       Рыцарь закрыл глаза, окончательно спрятавшись от света. Он хотел спать, очень давно испытывал эту усталость, но не мог, продолжая нести тяжёлую ношу. Тело пробил озноб, стало холодно. Он снова оказался в камере своего заточения, подвешенный, с плотно прижатыми и скованными у туловища конечностями. Совсем один, в морозной сырости. Звон цепей заставлял жмуриться, открывать глаза, пока он снова не окажется под камнем, а где-то над головой не будет слышаться взмах крыльев. Сосуд тяжело вздохнул.       Она всегда рядом. Сколько он себя помнил, она всегда была рядом, и ни разу не попыталась его ранить. Кажется, даже отец составлял ему меньшую компанию. Он вечно твердил ему: «Не думай об этом». Возможно даже знал о незримом присутствии божества, о ее визитах в грезы детей, но ничего не мог поделать, оставляя надежду на создание чистейшего сосуда без разума. Они рождались под голоса родителей, под стоны зараженных и шепот неизвестных им существ. Плащ окутывал, но не мог согреть во тьме. Да и разве тьму можно согреть?       Ему все меньше нравился внешний мир. Неужели так выглядит все, если убрать свет, и если убрать того, кто его нес? Полый тер голову, имитирующую маску, что ему дали при жизни, жался, бормоча под нос, как заклинание, одну фразу: «Не думать». Хрупкий разум окутывало сомнение, окутывали ужасные мысли, как черви, копающиеся внутри. Перед глазами все время стоял образ отца. Где-то отдаленно ему чудился игривый голос Лучезарности. «Отец любил тебя, верно?» — эхом разносилось у него в голове, но стоило сильнее потереть голову, все пропадало, оставляя лишь тишину. Это все мерещилось, подсознание играло с ним злую шутку. Оно било по больному.       Кому он служил все это время? Созданный руками бога, и видящий перед собой только его, подобных сомнений быть никогда не могло. Он служит добру, чтобы победить зло. Не зря же ему дали с собой гвоздь, с которым он обнимался все дни с момента заточения. Предполагалось, он будет держать зло через вечное сражение. Сколько дней вообще прошло? В мире грез не было времени, и не было связи с внешним миром, было вечное солнце, да и оно по итогу оказывалось пернатым божеством. Она ни разу не напала на него. Кое как перевернувшись, Полый подполз к краю камня, осторожно выглядывая. Лучезарность продолжала стоять на том же месте, только теперь развернулась к нему спиной и смотрела на облака. Крыло, попавшее под удар гвоздя, постепенно затягивалось пухом. Он залез обратно.       Каждый раз, когда речь заходила об отце, а заходила она практически всегда, она твердила одно и тоже. Верит ли он ей, или служит мерзкому узурпатору. Так она звала короля. Он ведь до встречи с ней даже не знал значения этого слова, а теперь слышит его при любом удобном случае. Иногда он даже слышит, как она неразборчиво говорит под нос одни и те же фразы. Вот и сейчас он слышит раздробленный шепот, принадлежащий явно не одному существу, а исходящий от целой толпы. Голоса совершенно разные, все они сливаются в один, искаженный, высокий и монструозный хрип, переходящий в сдавленный стон отчаянья. Так он слышал голос Лучезарности. Голос, состоящий из десятков голосов погибшего племени мотыльков. Все возвращается обратно, и если почившие существа возвращаются к создателю, вернётся ли он после смерти к отцу?       Он вспоминал братьев, так Белая Леди называла других сосудов, их было много. И он был среди них, вынужденный наблюдать жестокий отбор, слыша множественные мольбы, разносимые во тьме. Отец успокаивал их. Ласково гладил по голове, выводил пальцами контур рогов, шептал наставления. Его лицо было всегда спокойно, и плечи низко опущены. Полная противоположность взбунтовавшемуся свету. Он просил детей не бояться, среди них точно окажется достойный, кто сможет заточить ужасного монстра. Один за другим, они отправлялись в бездну.       Была ещё одна, девочка в красной накидке, имеющая вытянутую округлую мордочку. Дочь Херры, неразговорчивая паучиха Хорнет. Он видел ее пару раз, и в их первую встречу она злобно выглядывала из-за матери, иногда от скуки передвигаясь от угла к углу, постукивая острыми ножками. Хера всегда следила за ней, окликая дочь, когда та отходила слишком далеко. Интересно, где сейчас Хорнет? Он видел ее совсем маленькой, очень давно, а сейчас она, наверное, уже выросла. Она стала такой же высокой?       Он бы все отдал, что бы снова ее увидеть. Поговорить, спросить, как она, как поживает Херра. Она всё ещё спит, так же, как и он, все ещё грезит? Что ей снится?       Он помнит, как на заточении были и другие грезящие, помнил причудливую медузу, увы, имя затерялось где-то в закромах сознания, все-таки он старался не думать. Высокая, невероятно очаровательная, она стояла среди свиты короля. Позади молча стоял жук с повязанным на голове платком. Он не мешал и не останавливал ее, просто стоял, словно провожая. Интересно, видят ли грезящие Лучезарность? Видят ли они что-нибудь, а может, даже наблюдают за ним?       Мысли, некогда запретные, коих он не вкушал, лились ужасным потоком, и ему казалось, он не сможет его сдержать. Его уносило все дальше, земля проваливалась, и его втягивало вниз. Перед глазами снова цепи, доспехи жали, давили тонкое тело. Впервые он попытался заговорить, но быстро понял, что более не способен на связную речь. На чистое сознание тоже более не рассчитывал. Со сдавленным хрипом он вернулся под камень, привлекая внимание божества. Правда она все ещё молчала, но судя по звукам, осторожно приблизилась.       В сон клонило сильнее, и единственное, что из раза в раз приводило его в сознание, это холод тьмы и нежные белые пёрышки, разбросанные везде. Ему начинал нравится их свет, изящный изгиб и запах. Правда чувствовал он его недолго, считанные мгновения, но именно это придавало ему сил держаться дальше. Продолжать смотреть на свет, сдерживая мотылька. Хотя он никогда не задумывался, для чего это все.       В горле застыло всего одно слово, которое он так хотел произнести, позвать. Он хотел сказать, и каждый раз одергивал себя, держал, повторял: «Не думай, не говори, не доверяй». И все равно сознание пульсировало, требовало своего, манипулировали полым сосудом. — Лучезарность. — Тихо, с трепетом, наконец вырвалось из него. Он хотел позвать ее, сам не понимая причины этого действия. Она могла дать ему то, чего никогда не мог дать отец. Она давала то, что он отбирал. Реакция божества не заставила себя ждать, взмахи усилились, и из-под камня были видны железные ноги, едва не касающиеся земли. «Кто это сделал с тобой? Кто отобрал твои ноги? Тебе больно?». Полый не хотел знать ответа, хотя тайно догадывался, кто это мог сделать. Как мольба, он снова бормотал, — Лучезарность. — Да? — Голоса мотыльков сливались, образуя один единственный, высокий, могущественный голос. Он мог поклясться, что теперь он звучал по-другому. — Я потерялся, — с трудом, через ком, бормотал он, и шепот разносился во тьме, как в пещере, многократно отражаясь и повторяясь, — я не понимаю. Я не понимаю, кому служу. Служу ли вообще. — Ты порождение узурпатора, Полое дитя, и служишь ты ему. Ты служишь лжеправителю, тому, кто забрал мой народ, — бог говорил твердо, демонстративно усиливая взмахи. — Я не хочу, — Полый накрыл лицо плащом, пряча глаза, — я не хочу этого! Я не знал! — Никто не знал, дитя. Никто, до тех пор, пока я не открыла им глаза, а он не начал создавать сосуды, — в ее голосе слышалось отвращение, искренняя ненависть. — Где он? — Он прижал к себе гвоздь, лихорадочно ощупывая рукоять. — Где мой отец? Где король? — Черв бросил свой народ погибать. — Не мог. Ты врешь. Ты меня обманываешь! — Я знаю только то, что его более нет в Халлоунесте, — мотылек понизил голос, кружа вокруг плоского камня, под которым прятался сосуд. — Он бросил земли, власть над которыми захватил, бросил свой народ, свою королеву. Своих детей и грезящих, — она остановилась, повысив голос обратно, — бросил тебя. — Почему вы не договорились? Почему не решили конфликт мирно? Почему ты не попыталась его решить?! — Полый начинал тяжело дышать. — Думаешь, я не пыталась? Не все боги идут на уступки, Полое дитя, а твой создатель... — Почему? — Что?       Под камнем началась возня, сосуд активно тер лицо, стараясь прийти в себя, резко повысив голос, обращаясь к божеству: — Почему вы, два великовозрастных идиота, не смогли договориться?! Почему я должен страдать из-за вас?! — Перед глазами то грёзы, то сеть цепей, передавленное тело, из горла сиплый крик. Он боялся проснуться и отойти от грез, одновременно боялся засыпать полностью. — Почему из-за вас страдали мои братья?! — Тело пробивал озноб. — Ради чего? Ради чего это все?!       В ответ он ничего не получил, кроме нескольких взмахов крыльев. Он продолжил лежать, забившись, укутавшийся. Она не улетала, продолжала стоять рядом с ним. В этот раз она не начала возмущаться и поднимать пыль. Он чувствовал, как снова мёрзнет, глаза больше не открывал. Боялся вернуться в место своего заточения, остаться без света и тепла, без нее.       Это было даже отчасти забавно, ее считали монстром, который будет пытаться атаковать в любую удобную минуту, но за все время ему не довелось использовать гвоздь полноценно, просто не было повода. Она не сражалась, не пыталась насильно вырваться из него. Она лишь пыталась заговорить. Может, ей одиноко? Почему никто из жуков на замечал этого?       Его вера в отца шаталась от дня к дню не только с момента заточения, но и до этого. Сегодня он окончательно потерял под ногами твердую почву, в голове кружилось множество мыслей, но одна из них так и вопила, кричала, кружилась перед глазами: «Я ему больше не верю». Теперь он верил ей, это его мнение. Его личное, даже если он ошибается, оно появилось. Запретный плод был вкушен, может, это его и погубит.       В горле снова, как ком, заело одно единственное слово. Он звал. Звал ее. — Да? — Снова ответил раздробленный голос, сплоченный шепот мотыльков. Она ждала его. Отец бы не стал. — Я хочу спать, Лучезарность, — он приоткрыл глаза, — мне холодно. — Я могу помочь. Позволь. — Она прекратила делать взмахи, просто зависла в воздухе, словно и до этого ей не требовалось особых усилий на это. — Позволь помочь тебе, Полое дитя. Покажись. — Я скучаю по ним, — его голос становился нечетким, тьма наполнялась тихими голосами его братьев, — я хочу снова увидеть сестру. Хочу поговорить с грезящими. Я хочу выбраться, Лучезарность. — Покажись, — снова повторил бог, терпеливо, заботливо. Этого не было на самом деле, не было и в грезах, но ему показалось, что его поманили, он увидел перед лицом знакомый жест руки. Воспоминание?       Осторожно протиснувшись под камнем, оставив под ним гвоздь, совершенно беспомощный, он, возможно, вышел на добрую смерть. Она не напала.       Он впервые видел ее так близко, такую величественную. Полый ещё больше отметил, как его габариты существенно малы по сравнению с богом, хотя вспоминая отца, он приходил к тому, что скорее всего некоторые просто обделены ростом. Она сияла, и это больше не был отталкивающий свет, резко белый и бьющий в глаза. Он казался более тусклым, словно материнским, манящим, и он, подобно мотыльку, шел на него, переступая через множественные обломки. Интересно, что это было за место? Оно напоминало ему разрушенный храм, вокруг лежало множество колонн, многие обломки просто валялись или парили в воздухе. «Это был твой дом, — говорил он себе в мыслях, — твой храм. Здесь ты создала их, здесь потом и принимала. Он такой разрушенный. Тебе грустно от этого?».       Они были противоположностями, и были очень похожи. Ее голос состоял из почивших мир родных детей, его голос наполняли стоны мертвых братьев. Она была воплощением света, он специально сделан из тьмы. Ему холодно, она может его согреть. Он остановился и поднял продолговатую голову на нее. Теперь Полый не убегал, когда она тянула к нему крылья, не дёргался, когда заботливо обхватила и притянула к себе.       Рыцарь с удивлением обнаружил, что его тьма не вредила перьям на самом божестве. Они больше не сохли в считанные секунды, оставляя лишь гнилой изогнутый остаток. Она была мягкой, он с трудом мог нащупать под таким слоем оперения тело, даже начинал сомневаться, если ли оно у божественного существа, обитающего во снах. «Где твое физическое тело, Лучезарность? — Снова говорил он про себя. — Оно у тебя было? Кто забрал его?».       Он уткнулся в ее мех, пряча лицо и глубоко вдыхая лёгкие щекочущие запахи, сохранявшиеся даже спустя годы заточения. Кажется, он мог почувствовать в нем то, чего нельзя было почувствовать в реальном мире. Он чувствовал горечь по утрате народа, чувствовал злость к отцу, нежную заботу к последним уцелевшим детям и желание вернуть былое величие. Запах был странный, но не выветривался, наоборот, чем больше он вдыхал, тем сильнее и отчётливее становился. Он чувствовал воспоминания, через запахи чувствовал вкус и видел мысли. «Он заберёт весь наш свет», — проносились рядом. Отец? Он не мог, — «Свет нельзя поглотить полностью». Он и не позволит. Теперь никогда, узнав правду. Руки так и застыли, упирающиеся в божество, более не пытающиеся оттолкнуть, осторожно цепляющиеся за клочки перьев, утыкаясь и теряясь в белом покрове.       Однажды он слышал от отца, что если он попробует пристегнуть к Лучезарности, то пусть пробьет свое тело насквозь гвоздем, ибо предателю оболочка более не нужна. Да, может он так и сделает потом. Он предатель. Предатель ужасного правителя. Он отогнал эти мысли от себя. Вместо этого он отстраненно вел рукой по железной ноге бога, чувствуя пальцами причудливый рельеф. — Лучезарность, — снова позвал сосуд. — Да? — Отвечала она, прижимая его крыльями. — Это ведь не твое настоящее имя, — он мог выдавить из себя только тихий шепот, дрожащий и жалкий, — тебя так назвали. — Он не получал ответа. — Кто ты, Лучезарность? Я хочу, — он запнулся, — знать о тебе больше. Я верю тебе. Верю и помню, мой бог.       Мотылек провел крылом по его спине, и он чувствовал, как хрупкая тьма теряет свою форму, становится облаком вокруг уцелевшего туловища, что-то возвращается на место. Он больше не чувствовал ног, да и уже не обращал на это внимания. Она прижимает его к себе, и он впервые за долгое время чувствует тепло. Ему больше не холодно. — Закрой глаза, — нежно шептали мотыльки, — тебе надо уснуть. Просто уснуть, и я смогу тебе помочь.       «Это обман, » — доносились голоса где-то из далёких уголков сознания, настойчиво твердили. — «Она обманет тебя, не спи». Он отмахнулся и от этих мыслей. — Мне страшно, Лучезарность, — шептал он в мех, — я боюсь. — Не бойся, Полое дитя. Тебе надо спать. — Я ещё увижу тебя? Ты придешь в грезах? — Он беспокойно поднял голову, смотря на мотылька.       Она медлила с ответом. — Да, — наконец проговорил бог, вновь проводя крылом по спине сосуда, — я буду ждать тебя там.       Он посмотрел на нее ещё немного, после все же закрыв глаза. Он сильно устал, слишком долго не спал. Сосуд быстро поддался окутавшему его теплу. Сначала звуки стали для него далёкими, а тело лёгким, практически невесомым, которое он больше не чувствовал. Его сопровождал только запах, уводя все дальше во тьму.       В какой-то момент его тело пробила ужасная боль, словно кто-то вонзил в голову острый предмет. Боль расползалась подобно трещине, углублялась. Он снова оказался в темном помещении, вокруг множество цепей, пытающихся его задушить. Он зажмурился.       Кто-то касался его и звал, а он шел за этим чувством, желал покинуть ужасную реальность, снова уцепится за запах. Осторожно приоткрыв глаза, Полый обнаружил себя в белом дворце. Знакомые коридоры, везде высажены растения. На стенах были гобелены с изображением Лучезарности. Нехарактерная черта старого дома, которую он отметил сразу же. Еще какое-то время он дрожал, пытаясь прийти в себя, осматривался, мотал головой, шатался и опирался на стену. — Эй? Ты в порядке? — Он опустил голову, заметив рядом высокую паучиху, заострённая длинная мордочка устремилась на него, прищурив миндалевидные глаза. Так похожа на свою мать, практически отражение Херры. Он мог слышать в ее голосе шепот мотыльков.       Сосуд поправил на себе многослойную одежду, осторожно потерев рога и черепушку. Никаких трещин не было. Может просто последствия долгого отсутствия сна? — Да, — твердо сказал он, выпрямляясь, — Я в порядке, Хорнет. — Он осторожно взял ее за руку, она не сопротивлялась. — Пошли в сад? Я помню, мама ждёт нас там.       Она молча кивнула, сильнее сжимая ладонь сосуда. Отчасти он понимал, что это грёзы. Но если это то, что ему мог дать заточенный бог, то он более не хотел покидать это место. Может, именно тут он станет снова счастливым, начнет новую жизнь. Только теперь он не видел в этом смысла без нее. Его бога.