Где-то далеко, в Богом забытом месте

— Ты полный придурок. — Уй. — Клянусь Богом, когда раздавали мозги… — Ай, какого черта? Что ты там делаешь? — …ты валялся в отключке под бильярдным столом. — Чувак, ты должен меня зашивать, а не комментировать мои… — Какого хрена ты решил, что закрыть меня от черного пса[2] своим телом — хорошая идея? Господи, Сэмми, из всех глупостей… — Этот засранец собирался выпустить тебе кишки. — А вместо этого добрался до тебя. Блестящая мысль. — Ныть кончай, зашивай давай. — Да ты поэт, студентик. —Любовь-кровь-морковь, а если ты сейчас не закончишь с моими швами, я ткну тебе иголкой в глаз. — Не в рифму. ~ Он может потянуть время. Выслушать новые аргументы, дождаться, пока Дин не разозлится, не потеряет терпение, не сорвется, и отступить, когда начнутся оскорбления и все сведется к старым спорам. Он знает правила игры: за три года они не изменились. Но Дин измучен, весь словно нараспашку, ширма нахальства не может до конца скрыть безумное беспокойство, он смотрит прямо в глаза и говорит: — Я не могу сделать это один. Сэм бросает на него недоверчивый взгляд и раздраженно отвечает: — Конечно, можешь. — Ага. — Пауза. Удар сердца. — Но не хочу. Ни больше и ни меньше, и Сэм понимает: не мили и не годы виноваты в том, что ему трудно вспомнить, чтобы Дин просил о чем-то для себя. ~ Иногда он просыпается посреди ночи: задыхаясь, дрожа и потея, простыни путаются, подушка валяется на полу, отзвук последнего кошмара все еще пульсирует в голове. — Сэмми? — говорит Дин хриплым со сна голосом и неуклюже переворачивается. Он легко касается кончиками пальцев волос Сэма, проводит по щеке, медленно и жарко целует в шею, притягивает ближе и кладет голову брата на свое плечо. — Все в порядке? Сны — не видения, нет, несмотря на то, что он там видит — всегда быстро забываются. Красная кровь смывается, тени сменяются солнечным светом, а эхо собственного глумливого смеха заглушается мерным биением сердца Дина. ~ Блэквудс, окраина города Мобайл, Алабама. В игорном зале воняет так, словно пол здесь мыли пивом еще во времена войны между Севером и Югом; в дымину пьяный деревенщина, продувший две сотни баксов, принимает слишком близко к сердцу то, что Дин так ловко обращается с кием. — Гребаный лживый педик, — бормочет парень и скалит в улыбке зубы — ну, или что там от них осталось. — Ты мухлюешь, гандон. Дин раздражается: — Ни фига! Ты сосешь, неудачник. И должен мне… Парень разбивает бутылку о край стола слишком быстро для пьяного и прижимает зазубренный край к горлу Дина. — Хочешь поговорить о том, кто тут сосет, задрот? Хочешь показать, что умеют твои минетные губки? Через пять секунд кулак Сэма разбивает парню лицо, а через пятнадцать минут Дин резко тормозит — гравий летит из-под шин, — сворачивает на обочину и, не дожидаясь, пока Импала окончательно остановится, сползает вниз по сидению и засовывает руку брату в штаны. У Сэма уже стоит — гребаные кабацкие драки его возбуждают, и он одобрительно стонет, когда Дин обхватывает пальцами его член и начинает дрочить — быстро, нервно, нетерпеливо. — В чем дело, Сэмми? — шепчет Дин, покусывая его подбородок. — Встаешь на защиту моей добродетели? — У тебя… — Сэм охает и неловко расстегивает ширинку, вжимаясь в кулак Дина. — Нет у тебя никакой… никакой добродетели. — Он изворачивается, обнимает брата за шею, придвигается ближе и затягивает его горячий, жадный и головокружительный поцелуй. Сэм слегка отстраняется и, улыбнувшись прямо в губы Дина, шепчет: — Хочешь показать, что умеют твои минетные губки? ~ Сэм хандрит уже несколько дней. — Чувак, мы ничего не могли сделать. Подчеркнуто тяжелый вздох. Печальные глаза, на которых выступают слезы. Челка. Три-в-одном. — Она мертва уже сотню лет, приятель. Поздновато для спасения. Тоскливая девчоночья музыка. Импала превращается в филиал «Лилит Фэйр»[3]. — Слушай, чувак, история хреновая, не спорю, но она была призраком. Призраком-убийцей. Мы на таких охотимся, помнишь? Это же наша работа? Одна и та же гребаная песня снова и снова. Это последняя капля. — Отлично. Как хочешь, солнышко. Хочешь хандрить и ныть от того, что мы упокоили уже мертвую телку, не стесняйся. Я тебе мешать не буду. Дин выжидает день. Два. Сэм все еще хандрит. На третий день утром Дин притворяется спящим, когда Сэм сползает с кровати и уходит в душ. Он дожидается, пока Сэм включит воду и успеет хорошенько намылиться. Затем выскальзывает из кровати, хватает фотоаппарат и осторожно открывает дверь в ванную. Он вышвыривает одежду Сэма — вместе с полотенцем — за дверь и тянется к сливному бачку. — Дин? Вместо ответа он спускает воду и принимается считать: «Раз, два, три…». С пронзительным воплем Сэм вылетает из-за занавески, врезается в стену и чуть не падает, поскользнувшись на мокром линолеуме. — Какого хрена ты… Дин поднимает фотоаппарат и делает снимок. Сэм — голый, раскрасневшийся, мокрый и с мыльной пеной на лице — награждает брата убийственным взглядом: — Не смешно. — А по мне так очень. — Тебе что, двенадцать? — С тебя капает на пол, — услужливо подсказывает Дин. Сэм хмурится и брызгает водой на Дина, но прежде чем брат успевает снова залезть в душ, Дин замечает легкую улыбку. Миссия выполнена, Дин выходит из ванной и открывает лэптоп. Поставить новую фотографию на фон рабочего стола — дело пары секунд. ~ — Дин, ты здесь? Глупо, так глупо, но он все равно оглядывается по сторонам, скользит взглядом по спиритической доске на полу и полутемным углам комнаты. — Я не смог ничего найти в книге, — признается он, от гнетущего чувства вины сосет под ложечкой. — Не знаю, как тебе помочь. Продолжать читать, исследовать, искать, звонить всем, звонить кому угодно — такое уже было, и он сможет снова, но Сэм знает: теперь все по-другому. Жнеца вызвало не заклятие, он просто выполняет свою работу. — Но я попытаюсь, честно. Клянусь, я не сдамся. — Кажется, этого мало, и он добавляет: — Пока ты будешь бороться. Ну же. Ты не можешь… не можешь бросить меня одного с папой. Мы же поубиваем друг друга, сам знаешь. Сэм смеется. Это абсолютно не смешно, но Дин бы посмеялся, обязательно, если бы проснулся, вынырнул из этого неестественного сна. — Дин, ты не должен сдаваться. Пожалуйста. Пожалуйста, пусть он не сдается. Ты не можешь уйти, приятель, только не сейчас. Не сейчас. Не забирай его. Пожалуйста. Я не знаю, что я… Мы только вспомнили, что значит быть братьями. Он не может. Не может понять, здесь Дин или нет. — Ты меня слышишь? ~ Уезжая в колледж, Сэм был обычным прыщавым раздражительным подростком, ни в грош не ставившим мнение старших. Проходит время, прежде чем Дин понимает: Сэм изменился, стал другим. И он готов признать, что такой Сэм, пусть и псих, нравится ему гораздо больше. Сэм и правда любит эти девчоночьи кофейные напитки. Если бы он остался один, то мог бы не ходить в душ несколько недель. Он не в состоянии пришить пуговицу даже под дулом пистолета и постоянно теряет носки в прачечной. Он целуется так, словно в мире нет ничего важнее, словно самое главное — обнимать Дина, быть на расстоянии дыхания; словно он возводит их действия в ранг искусства — прижимаясь всем телом к телу брата, используя преимущество в росте и длине рук. Он целуется так, словно всю жизнь хотел бы только этим и заниматься. Он помнит имена всех спасенных людей, равно как и тех, кого они спасти не успели. Ему все еще иногда снится Джессика. Большинству хакерских штучек он научился от своего соседа-первокурсника в Стэнфорде — тот изучал теорию вычислительных систем, а сейчас генеральный директор многомиллионной компании, занимающейся разработкой видеоигр. Его тошнит от крови и выпущенных кишок. А покажи ему порно фильм, где горячие цыпочки удовлетворяют друг друга, он кончит в штаны раньше, чем ты скажешь: «Горячие телки!». Сейчас он бегает гораздо быстрее, чем в средней школе, и ловко обращается с любым оружием. Он все еще думает, что приколы с клеем самые смешные. Его по-прежнему можно — хотя уже реже и труднее — рассмешить так, что он сгибается от смеха и ловит ртом воздух. Он скучает по маме и всегда помнит про День матери, хотя у него нет ни одного воспоминания о ней. Он так и не научился правильно завязывать шнурки. Он читает спортивную колонку не потому, что болеет за команды, а потому, что хочет быть в состоянии поддержать нормальный разговор. Он по-прежнему винит себя за все, что творил, пока не контролировал свое тело. Ему очень, очень нравится, когда его трахают в задницу: на спине с высоко задранными ногами, пока Дин ласкает его языком; на Импале под жарким солнцем со спущенными до лодыжек джинсами и трусами; на скрипящей мотельной кровати, лежа на боку и изворачиваясь, чтобы со стоном поцеловать Дина, пока тот в него толкается, — неважно, где и как, Сэму просто нравится. Он всегда краснеет и опускает голову, когда симпатичные женщины благодарят его за спасение, но тем не менее обнимает их и обещает вернуться, если снова будет нужна помощь. Он с прежней тоской смотрит на обычные пригородные районы или дома, на семью за домашним обедом, и улыбается, как придурок, когда они возвращают ребенка родителям, а мужа — жене, прямо в любящие объятия, целыми и почти невредимыми. И по-прежнему думает, что Дин не замечает. ~ Горло саднит от крика, а пальцы болят от того, что он бил кулаками в стену, и руки трясутся так, что он дважды роняет бумажник, прежде чем положить его в карман. Он застегивает рюкзак, не позволяет себе обернуться или подумать — не забыл ли что-нибудь. Кровать Дина пуста. Он не вернулся прошлой ночью оттуда, куда в бешенстве умчался, когда Сэм и Джон сцепились, и даже не удосужился попрощаться. Дверь в комнату отца закрыта. Сэм проскакивает мимо, не останавливаясь. Ему больше нечего сказать, да и слышать тоже. Он спускается по лестнице и выскальзывает за дверь, пока не передумал. Дин сидит на ступеньках перед входной дверью. Сэм натыкается прямо на него, невольно пинает по заднице и, испуганно ругнувшись, отскакивает. — Дин! Что ты тут… — до него наконец доходит, и Сэм прищуривается. — Ты не сможешь остановить меня. Я принял решение, и это именно то, чего… — Я подброшу тебя до автобусной станции, — Дин медленно встает, все так же не поворачиваясь. Он выглядит напряженным, усталым, и Сэм думает, сколько же он тут просидел. — Ты — что? — Садись в машину, если не хочешь идти пешком. Сэм не спрашивает, будет ли Дин его отговаривать или о чем тот вообще думает, не мечтал ли Дин сам когда-нибудь уйти. Он не хочет знать, насколько на него зол брат, простит ли он его когда-нибудь, будет ли вообще отвечать на звонки и сообщения. Он просто садится в машину. ~ — Я не понял. У тебя было какое-то видение… — Я видел, как Макс выстрелил в тебя, — Сэм вздрагивает и закрывает глаза; головная боль так и не утихает. — В голову. — В голову. — Они на всех парах несутся прочь от Сагино[4], и вопросы Дина с каждой милей становятся все более и более недоверчивыми. — Ты увидел, как он выстрелил мне в голову, и… — Я просто… Я не знаю, Дин. Я испугался, запаниковал. — На него снова накатывают холодный липкий страх и отчаяние — нет, о Боже, нет, только не Дин, пожалуйста. Только не Дин, и Сэм медленно вдыхает. — А потом обнаружил, что шкаф исчез, и я могу открыть дверь. — Раньше такого никогда не было? — Нет, — огрызается Сэм, — я бы… — он больше чувствует, чем видит, взгляд брата, и немного остывает. У Дина есть полное право на подозрения. В конце концов Сэм рассказал ему о видениях, когда не осталось другого выбора. — Нет, — повторяет он, уже спокойнее. — Ничего не было, клянусь. — Ха. — Ха? Это все, что ты можешь сказать? — А что ты хочешь, чтобы я сказал, Сэмми? — Дин, я передвинул шкаф силой мысли! — Я понял тебя, чувак. Правда, понял. Просто не знаю, что сказать. — Дин молчит, задумчиво постукивая по рулю. — Может… ну, не знаю, ты смог, потому что мог Макс? Какая-то общая мутация? — Он опускает то, что мать Макса тоже погибла в огне. Сэм прислоняется лбом к окну и думает: «Нет, придурок, я смог, потому что за всю жизнь никогда не был так безумно напуган и беспомощен, как сидя взаперти в кладовке и глядя, как ты умираешь». Но вслух он говорит: — Не знаю. Может, быть. ~ Проходят недели, месяцы, годы, и вскоре Сэм прекращает считать мили, но только не то, что он узнает о своем брате. Дин превращает чистку оружия в ритуал: он может проделать это с закрытыми глазами и даже не думая, каждое движение выверено и имеет определенный смысл. Он всегда знает, что лежит в багажнике Импалы, хотя со стороны может показаться, что там пронесся мини-торнадо. Он помнит не один ритуал экзорцизма, но боится произнести неправильно, поэтому по возможности доверяет это дело Сэму. Он мочится в душе и вытирает нос рукавом. Он пьет пиво с утра и может доесть остатки пиццы, пролежавшие два дня в коробке на мотельном полу. Он оставляет лужи воды на полу в ванной и обрезки ногтей на ковре. Он настаивает на том, что чистые носки нужно сворачивать определенным образом, и орет на Сэма, когда тот делает это неправильно. Он по-прежнему лучше стреляет, и Сэм знает: так будет всегда. Он сильно скучает по отцу. Порой тоска грызет его изнутри, как рак, терзает и не уходит; Дин замыкается в себе — в молчании и злости, и ничто не может вытащить его из этого состояния. Он болеет за «Ред Сокс»[5] и не боится громко заявлять об этом, в каком бы штате они не были. Пожилым усталым официанткам он оставляет такие же чаевые, как молодым и улыбчивым. На его лице вечно появляется дурацкая улыбка, когда он видит радостно и беззаботно играющих детишек на площадке. Его мутит от запаха горящей плоти, но он никогда не отлынивает от их традиционного «посолим и сожжем». Сколько бы Дин ни утверждал обратное, он всегда помнит имена девушек, которых трахает. Он не верит, что кто-то может купиться на ложь и фальшивые имена. Он знает наизусть все до одной песни Стиви Никса[6]. Он боится тюрьмы, камеры и решеток, и того, что ему будут говорить, что и когда делать. У него крошечные светлые веснушки на шее и плечах, в ушной раковине и на спине, на заднице и под коленками. Он боится щекотки под ребрами и становится как желе при одной лишь мысли о массаже. Он уверен, что отец должен жить, а он — умереть. Он удивляется, проснувшись посреди ночи и увидев, что Сэм наблюдает за ним. Он не верит, что Эллен, и Бобби, и Джошуа, и Джефферсон, и все остальные помогут ему, если он попросит, не только потому, что он — сын Джона Винчестера. Он не понимает, что у него есть собственная репутация, что парни из бара на перекрестке знают его как крутого охотника. Дин никогда бы в этом не признался, но в душе он романтик. Ему нравятся долгие послеполуденные часы, когда не надо никуда идти и ничего делать; он покрывает все тело Сэма поцелуями, улыбается и тихо смеется, и шепчет всякие глупости, и расскажи Сэм о них кому-нибудь, Дин его убьет. Ему нравится целоваться в душе, пока не кончится горячая вода, и сворачиваться клубком у Сэма под боком зимними ночами, уткнувшись носом в шею. Он по-прежнему боится, что однажды утром проснется, а Сэм исчезнет. На этот раз навсегда. И Дин по-прежнему думает, что Сэм не знает, как сильно это его пугает. ~ Он медленно выныривает из сна, мысли вялые, а тело никуда не хочет вставать, слишком тепло и уютно, чтобы напрягаться. — Привет. Дин открывает глаза. Сэм лежит рядом и лениво гладит его живот. — Я не встану никуда, — бормочет Дин, — а ты меня не заставишь. — Ладно, — сонно улыбается Сэм, — как скажешь. — Отлично, — Дин снова закрывает глаза. — Еще слишком рано жить. Дин чувствует, как Сэм касается губами виска и еле слышно шепчет: — Я люблю тебя, Дин. — Ага. — Он улыбается, наслаждаясь прикосновениями, тело расслаблено до изнеможения, и он чувствует, что снова проваливается в сон. Кажется, будто остального мира за пределами их кровати просто не существует. — Я знаю. Конец [1] A Thousand Miles From Nowhere — фраза из песни Д. Йокама. [2] Черный пес — призрак черного пса является предвестником смерти, вестником из ада, злобным духом. [3] Lilith Fair — фестиваль, на котором выступают исключительно женщины. [4] Сагино — город в Мичигане. [5] Ред Сокс — бейсбольная команда из Бостона. [6] Стив Никс — участник группы Fleetwood Mac.