Обратно в плохой список

В моменты особой грусти Чан много работал. Или, правильнее сказать, он всегда много работал, а в тяжёлое время соревновался в скорости с собственной жизнью. Теперь же лежащая на компьютерной мышке рука не двигалась, пока гнетущие мысли сдавливали виски и глаза. Очередной скандал. Кто-то другой мог бы уже и привыкнуть, а Чан по-прежнему не ощущал никаких признаков хотя бы слабенького иммунитета и принимал всё даже глубже, чем близко к сердцу, — если такое было возможно. Зайти в интернет, но зачем? Чтобы увидеть тонны разномастной информации, от которой не будет никакого толку и лишь сильнее разболится голова? Кто прав, кто виноват — каждый сам сделает выводы на этот счёт, а окончательное решение всё равно примут те, у кого больше власти. Спать, по обыкновению, не хотелось, работа не ладилась, так что оставалось упасть на пол безмолвной в этот поздний час студии и плакать, не жалея слёз, но одновременно тихо — что случалось только в самом крайнем случае. Зато это всегда помогало сполоснуть захворавший рассудок и почувствовать под собой твёрдую почву. Могло помочь и сейчас, но Чан был не из тех, кто часто позволяет себе эгоизм — даже здоровый. И как бы тяжело ни было осознавать, что в очередной раз рискуешь потерять всё, к чему стремился годами, другие тоже страдали. Особенно кое-кто особенный. Тот, кто также не дружил со сном, когда грустил, так что Чан совершенно не удивился, застав его в общей гостиной перед включённым телевизором и с большой пиццей перед носом. — А мороженое где? Хёнджин повернул голову с щеками до отказа набитыми едой в сторону Чана. Не улыбнуться хотя бы краешком губ было невозможно, и на мгновение показалось, что ничего не изменилось. — Какое мороженое? — Хёнджин нахмурился, а Чан подошёл и сел на пол рядом с ним, прижавшись спиной к дивану. — В кино, когда люди переживают кризис, они обычно едят мороженое и смотрят мелодрамы. — А! — Хёнджин махнул рукой и потянулся к столу. — У меня пицца вместо этого. И он торопливо запихнул добрую половину треугольника в рот, уставившись в телевизор. Чан окинул парня взглядом. Невзрачная толстовка, хвостик на голове совсем растрепался, глаза припухли, а у очаровательно выдвинувшегося ротика кусочек сыра, который хотелось убрать, но всё-таки удалось сдержаться. Хёнджин выглядел таким домашним, таким маленьким: крольчонком, которого только тискать да тискать. Высокий и статный, Чану он виделся мягким и податливым, как масло на свежеиспечённых блинах. Не считая тех моментов, когда Хёнджин двигался в танце. Или когда они… Чан потёр моментально вспыхнувшее ухо и отогнал от себя неуместные мысли. Он чересчур сильно разволновался. Когда парни оставались наедине, Хёнджин, так или иначе, из огненной лисицы перевоплощался в кролика, и Чан не переставал восхищаться подобным доверием. — Почему ты один? — решился спросить он, сцепив руки в замок. Не отрывая взгляд от телевизора, Хёнджин дожевал и ответил: — Они не отходили от меня весь день и весь вечер. Потом я притворился, что сплю, а когда заснули, по-тихому пришёл сюда. Им нужно отдохнуть. — А тебе? — А тебе? — парировал Хёнджин и издал забавный, похожий на детский, смешок. Чан мог бы умереть за этот звук. Ладно, не умереть, конечно, но написать о нём песню? Не меньше пары десятков. В последние месяцы он только и делал, что боялся случайно излить все самые потаённые и опасные чувства на бумагу. — Куда ты потом делся? — выпалил вдруг Хёнджин на одном дыхании и закусил губу. Убеждал руководство повременить с решением. Чуть не устроил истерику, но, осознав, как безрассудно себя ведёт, пошёл прогуляться. На прогулке рассмотрел варианты самостоятельных переговоров с «жертвами» и даже шантаж, когда расстройство воспалённого мозга достигло апогея, но остановился на жалком, детском желании излиться в песне — которое, впрочем, тоже пока не удалось исполнить. — Работал. Хёнджин кивнул и еле заметно улыбнулся, опустив голову на колени, которые обнял руками, — теперь он походил на свернувшуюся клубочком кошку. Их доскональное знание друг о друге порой пугало. Чан протянул руку и положил её на диван, всё не решаясь прикоснуться. Нельзя трогать котов, пока они спят или сами того не захотят. Хёнджин вдруг встрепенулся и, сделав глубокий вдох, спросил: — Ты ведь веришь мне, да? — В смысле? — Веришь, что я не ужасный человек? — Я не понимаю, — насторожился Чан. — Если зайдёшь в любую соцсеть, можешь увидеть интересные мнения обо мне. — Эй! Даже не думай туда заходить больше! — громче, чем следовало, выпалил Чан, замахав руками. — Тише ты! — шёпотом прикрикнул Хёнджин. — Конечно, я тебе верю. Я тебя сколько знаю уже — почему я не должен тебе верить? После всего, что мы… — Чан. — Хёнджин протянул руку и накрыл ею ладонь парня, успокаивающе поглаживая. — Я уже и сам не знаю, где правда, а где ложь. Мы столько всего творим за нашу жизнь. А уж в школе-то… Я никого не убил, но не могу гарантировать, что был паинькой. Что мне теперь делать? Я уже ничего не могу изменить. Многие говорят: «Прошлое надо оставлять в прошлом», — но это всё равно часть моей жизни, и я, блять, не могу её переписать! Да и потом, знаешь, что нам делать с чувствами людей? Даже если ты просто толкнул кого-то, одно это действие могло стать катализатором какой-то некрасивой ситуации и конкретно так навредить человеку. И что с этим делать? Из-за всех этих мыслей я стал больше бояться своих защитников, чем хейтеров. Одни хотят разобраться, насколько серьёзен ущерб, но как мы можем его измерить? Им будет достаточно узнать, что я никого не убил и не изнасиловал, и все всё забудут? Даже если это были всего-то слова, что если они правда кого-то сильно ранили? Как мы это измерим? Нельзя же человеку в голову залезть и проверить. Я уж не говорю про всё остальное… А вот другие… это хуже всего. Хёнджин запрокинул голову на диван и тихо засмеялся. — Что хуже всего? — Что другие хотят видеть меня идеальным. Убеждают всех, что я лучший мальчик на свете, который и мухи не обидит. Меня хотят видеть чистым листом бумаги, совершенно незапятнанным. В каком мире мы живём? Большинству не так интересно, чтобы люди исправлялись. Сегодня ты либо идеал, либо проблематичная тварь. Оступился — и летишь вниз. И «так тебе и надо». — По-хорошему мы все должны стремиться к тому, чтобы поддерживать и направлять друг друга, а не спихивать других со скалы. — Херня в том, что, даже если бы меня сейчас вдруг «все простили», я бы всё ещё чувствовал себя потерянным. Виноватым. Даже не перед теми, кто на меня сейчас наехал, но перед теми, кого мог ранить за всю жизнь. Что если та самая девочка, которую я мог обозвать и тут же забыть, с тех пор боролась с какими-нибудь комплексами, загонялась там, или ещё чего хуже. Я был злобный, дикий, не беспокоился о чужих чувствах, а большая часть воспоминаний вообще размыта, потому что я слишком долго притворялся, что существует лишь один Хёнджин: айдол, которого все любят и который и правда не может сделать ничего плохого. Я никогда не задумывался об этом, но, когда ты читаешь, что «заставил желать суицида», всё меняется в голове. Так долго от этого бежишь, а теперь оно всё-таки догнало и пытается меня сожрать. Я мог бы возненавидеть всех и всё отрицать перед самим собой, потому что только так можно не сойти с ума, но я больше не могу. Урон нанесён. Всё это было, и я ничего не могу изменить… ничего. Хёнджин спрятал голову в коленях и затрясся. Приглушённые, но такие болезненные и сбивчивые звуки, исходящие от него, разбивали сердце вдребезги, но нужно было держаться. Ради Хёнджина. И ради ребят. — Блять, блять!.. Блять… Мне никуда теперь от этого не деться… ни… никуда… Его голос стал тоньше паутинки, да и сам парень выглядел так, словно его и в полный штиль один лишь воздух способен сбить с ног. Глаза покраснели, а слёзы текли по щекам уродливыми потоками. Это в кино можно наслаждаться чужими слезами и находить в них красоту, будто в журчащем ручейке жарким летом. В жизни смотреть на чужие страдания — словно наблюдать сход селя: страшно и хочется отвернуться, потому что страдания эти реальны, и для них может не найтись арки искупления; а если и найдётся — неизвестно, поможет ли это хоть кому-нибудь. Терпеть и дальше было невозможно, поэтому Чан подвинулся ближе и обхватил Хёнджина рукой. Парень, к счастью, не оттолкнул, а опустил голову ему на плечо, продолжая плакать. — Т-так мне и н-надо. — Затем он немного отдышался и добавил: — Они всё равно, наверное, больше, чем я, страдали… и это ничего не искупит, но всё равно… так мне и надо. Я чувствую себя паршиво, но в то же время такое чувство, что я не человек вовсе. — Слушай. — Чан устало потёр глаза, избавляясь от непрошеных, едва заметных слезинок. — Знаешь, что йоги говорят? Всё пронизывает высшее сознание. Даже траву. И мы на неё наступаем. Давим каких-нибудь невинных насекомых. От этого мы не становимся какими-то ужасными людьми, заслуживающими смерти. Конечно, я не хочу сказать, что, скажем, убить или даже побить кого-то, полностью отдавая отчёт в своих действиях, — то же самое, что по травке пройтись, — это не так. Но мы все раним друг друга, так или иначе: кто-то больше, кто-то меньше. Ты сам сказал: мы не можем в полной мере оценить моральный ущерб, потому что каждый в своей собственной голове одинок. Что теперь сделаешь? Мы все тут застряли, в одном котле варимся на этой планетке. Мы все творим дичь — даже те самые святоши из твиттера. Всё, что мы можем, — это осознать свои ошибки, раскаяться, устранить ущерб, если возможно, и постараться больше никогда не совершать подобное. Нас, может быть, не простят — и будут иметь на это право, — но мне больше по душе истории с исправившимися злодеями, чем с сожжёнными на костре людьми, которых недопоняли, не выслушали. Знаешь, даже когда мы говорим об откровенных ублюдках, не заслуживающих прощения, мне всегда хочется узнать, что у них в голове и от чего они отталкивались, когда совершали всё это, — чтобы в будущем мы могли исправить систему. А ты даже никакой не ублюдок. — А кто я? — Просто оступившийся человек. Хёнджин горько усмехнулся, но в глазах у него загорелся тёплый огонёк, озаривший весь Чанов хреновый, кошмарный, слава богу, закончившийся день. Парень наклонил голову в сторону и, не обнажая зубов, улыбнулся. А потом снова захлюпал носом, но теперь уже тихо, неспешно. — Значит, твоё мнение обо мне не изменилось? Я так боялся, что… — Джинни, — прервал Чан, — я вижу тебя таким, какой ты есть. Со всем твоим багажом. Я не вижу тебя незапятнанным. И Чан стёр, наконец-то, тот засохший сыр с лица Хёнджина. Парень на это рассмеялся и потянулся за поцелуем, но всё ещё продолжал плакать, так что можно было ощутить его слёзы на своих щеках. Нельзя было оставаться объективным. Ты всегда склонен верить тому, что знаешь. Всегда оправдываешь того, кто тебе дорог. Всегда преуменьшаешь вину своих близких. Это неправильно, но оно просто есть. Ты либо закрываешь глаза, либо пытаешься найти хоть какое-то оправдание. Спустя полчаса они в обнимку лежали на тесном диване, и под толстовкой Чан водил рукой по обнажённой спине Хёнджина. Заснуть никак не удавалось, так как оставалась ещё одна мысль, изводящая до дрожи. Уже несколько месяцев они не могли оторваться друг от друга, но в основном наедине. Скрываясь ото всех, даже от собственных друзей. Такие отношения, казалось, были обречены, даже если вы живёте в одном доме, но в какой-то момент Чан осознал, что не хочет отпускать. Как раз незадолго до того, как вселенная наслала мощную бурю. И, может, говорить об этом сейчас было неуместно, не ко времени, но когда наступит это подходящее время? Приготовленный подарок утяжелял карман — потому что Чан не мог перестать о нём думать, — и это была, наверное, первая эгоистичная мысль за целую неделю. — Хёнджин, ты спишь? — Не-а, — сонно раздалось в ответ. — Я тебя люблю. — Угу. — Нет, я в другом смысле. Хёнджин ловко выбрался из объятий и сел на диване, освещаемый слабым свечением телевизора, который они не потрудились выключить. — Ты хочешь сказать?.. — Да. — Чан тоже сел и принялся рыскать по карманам, надеясь, что не раздавил подарок. Мгновение назад парень был уверен, что знает, где он лежит. — Не знаю, как всё обернётся и какая ещё тупая херня нас ожидает, но я хочу, чтобы у нас были настоящие отношения… Чёрт, да где же оно! А, вот, нашёл. Фух, слава богу. — Поженимся в Вегасе? — Загоготал Хёнджин, и Чан громко засмеялся в ответ, из-за чего им обоим пришлось цыкать друг на друга. — Это кулон. А у меня кольцо. Блин, да что он не открывается! А, вот. Я делал на заказ, так что никто не сможет нас раскрыть. Ну, кроме ребят. — Пфф, да они и так всё знают. — Кто бы сомневался. Итак, если нажать вот сюда и потянуть, он откроется. И там наши имена. То есть первые буквы. У меня в кольце то же самое. Но они вообще в разном стиле, никто не поймёт. — Терь ясно, что за комменты про мороженое и мелодрамы. — Ой, иди ты, — отмахнулся Чан и игриво пихнул Хёнджина в грудь. — Если серьёзно, я просто хочу, чтобы, когда нам будет невыносимо тяжело, мы вспоминали, что сильнее обстоятельств. Хочу, чтобы это были прямо отношения-отношения, хоть и тайные, а не просто перепихон. Хёнджин ярко улыбнулся, и глаза его наполнились грустной радостью. — Вообще-то, я тебе на ДРшку готовил, но… — Чан пожал плечами. — Давай сюда быстро! Хёнджин надел кулон и притянул Чана для очередного поцелуя. Подвергнувшись излишней сентиментальности, Чан хотел представить их первый, но на ум пришла та самая игра в «Pepero», которая со временем из дурацкого шоу превратилась в воспоминаниях во что-то очень тёплое. — Хватит ржать! Думаешь, я не знаю, о чём ты думаешь? — притворно возмутился Хёнджин. Наконец-то Чан мог хоть немного успокоиться и поспать. Им следовало разойтись по своим комнатам, но диван уж слишком приятно нагрелся и приголубил сладкую парочку. Чан знал, что Хёнджин притворяется, что это лишь затишье перед бурей; что завтра он будет психовать, потом пытаться удержать всё в себе, а затем снова срываться. Знал, что в определённые — очень частые — моменты никакие попытки успокоить не помогут, но работаем с тем, что имеем. Чем быстрее примешь реальность, тем быстрее жизнь станет сносной. — Всё будет хорошо, — еле слышно прошептал Чан в Хёнджиновы волосы. Каждый раз, когда эти слова рвались наружу, он прикладывал все усилия, чтобы исполнить обещание. Теперь же нельзя было ничего гарантировать, но, может быть, это было и не обещание вовсе, а констатация факта, ведь в конце концов всё, казалось, было не так уж и плохо. По крайней мере, пока они живы, а потом уже станет всё равно. — Будет, Чан.