прожигаешь.

      — Да потому что мне всё это настоебало, блять, понимаешь? Мне похуй, похуй на всë то, что у меня было, есть, — Глеб опрокидывает шот, запрокидывает голову назад, смотря пьяным взглядом на сидящего перед ним Артёма. — Я просто хочу лечь и сдохнуть, понимаешь? Отец давно кинул меня, мою мать, моя мать бухает и ей всё равно на меня, а Герман живёт с отцом. У меня есть целое нихуя, представляешь? Думаешь я не знаю, как ты…       Кулик отворачивается в момент, когда слышит это «ты», потому что Глеб сейчас невменяемый, не понимает, что говорит, думает только о самом чёрном. Артём злится, потому что белокурый не думает о том, что есть ещё что-то впереди, что-то, что может изменить его жизнь. Артем злится, потому что тонкие запястья друга перемотаны бинтом. Он выдыхает, качает головой, ставит бокал на барную стойку, а после молча встаёт, подхватывает свою куртку и уходит. У них не будет разговора, пока Голубин такой.       Глеб не смотрит в спину уходящего Артёма, опрокидывает очередной шот и прокручивает в своей голове абсолютно всё то, что у него было в жизни, хорошего. До десяти лет всё было, как в ёбаной сказке, ведь родители жили душа в душу, а потом всё пошло по пизде, всё сломалось и починить это «всё» уже было нельзя, как бы Голубин не старался. Глеб выдыхает тяжело, заказывает коктейль, отодвигается немного в сторону, ведь рядом кто-то опустился, кто-то, кому здесь было не место. Голубин тактично молчит, сидит даже какое-то время ещё в баре, но после, прихватив с собой бутылку какого-то алкоголя, вываливается из бара. На улице декабрь, холодно, мерзко, снежно. Парня шатает, пока он шагает по пустынным улицам, не замечая вокруг себя ничего. Глеб опирается о перила моста, возвышающегося над какой-то рекой, которая промерзла. В голову ударяет мысль о том, чтобы пройтись по льду, но она быстро пропадает, потому что Голубину нехорошо.       — Тебе очень плохо? — голос раздаётся где-то над ухом резко, но не пугает, за голосом следуют мягкие касания, кто-то приобнимает за плечи. — Ты можешь мне сказать где ты живёшь? Тебе нужно домой, желательно в тепло, — вновь голос, такой спокойный, не громкий.       — Что? — Глеб вскидывает голову, роняет бутылку из рук, а та летит вниз, бьётся с характерным звуком о лёд. Взгляд долго фокусируется на лице напротив, кажется, что Голубин уже видел этого человека, кажется, что даже сегодня. — Я… Я не могу… Домой, — заикается, дышит тяжело, напрягаясь от того, что его держали за плечи.       — Не волнуйся, окей? Я не собираюсь делать тебе больно, Глеб, — имя вырывается из чужих уст так резко, неожиданно, но пиздецки знакомо. — Ты можешь идти? Ты весь дрожишь, ещё немного и получишь обморожение, — какое-то волнение, забота в голосе, таком знакомом голосе.       — Ты… Я не знаю тебя, — Глеб всматривается в лицо, щурится, ощущает, что видел этого человека, что знал его очень много лет, но знал очень давно. — Нет, я не… — Голубин расслабляется, потому что с каждым взглядом, касанием ощущает что-то родное, давно забытое.       — Знаешь. Тебе было девять, когда ты меня видел в последний раз, — улыбается, так мягко, ласково, тянет к себе, а после подхватывает на руки, не позволяя упасть на землю. — Протрезвеешь и познакомимся снова, — жмёт ближе, отдаёт какое-то тепло, поддерживает словно не только физически, но и морально.

***

      Глебу тепло, мягко и удобно, а ещё спокойно, впервые за долгое время ему как-то спокойно, словно всё хорошо, словно ничего не случалось, словно он не заливал в баре своё горе. Голубин медленно открывает глаза, тут же жмурится от лучей солнца, что пробивались сквозь щель в шторах. Он отворачивается, лежит пару секунд, а после вновь открывает глаза, долго пялится на приоткрытую дверь, пытается вспомнить и понять, что было вчера и где он сейчас. В голову лезет только мост, чей-то голос, чье-то лицо, а дальше сознание уплыло. Глеб приподнимается на постели, трет глаза, думает о том, что сейчас он в чужой квартире, с каким-то левым мужиком, думает о том, что это выглядит пиздец комично, думает обо всём подряд, но не о том, что надо скорее сбежать, свалить, испариться, да всё, что угодно. Он оглядывает спальню, затем оглядывает себя, подмечает, что на нём явно не его футболка, не его шорты, подмечает также, что на запястьях новые, чистые бинты, завязанные так аккуратно и знакомо. Слышится, как на кухне гремит посудой кто-то, потом этот «кто-то» шуршит пакетами, а потом направляется в спальню к Глебу, тот слегка напрягается, но всё ещё остаётся на постели, лишь поворачивает голову к двери. Ближе к двери шаги становятся тише, этот «кто-то» не хочет будить Голубина, дальше тихо приоткрывается дверь и на пороге появляется до безумия знакомая фигура. В детстве, лет до девяти, к отцу Глеба приходил его лучший друг, играл с маленьким Голубиным, занимался, а потом и брал в парк около дома, но в последний раз белокурый видел этого человека перед разводом родителей, за пару месяцев до этого, на своём дне рождении.       — Здравствуйте, Мирон Янович, — Глеб усмехается, потому что выглядит это всё ещё смешнее, чем было. Прошло девять лет, а Фёдоров вновь позаботился о нём, притащил бухущего к себе, уложил спать и сейчас стоял с кружкой, да блистером в руках. — Вот так встреча, правда?       — И тебе здравствуй, — Мирон проходит в спальню, отдаёт в руки Глеба кружку с водой, таблетки и заглядывает ему в лицо. — Встреча встречей, но расскажи мне, как тебя занесло так? Расскажи, как вышло, что ты шатался в таком состоянии ночью? — старший наблюдает за Голубиным, за тем, как тот пьет таблетку и осушает кружку с водой, после отставляет её на тумбу, стоящую около кровати. — И про это, — Фёдоров касается пальцами тонкого запястья того. — Расскажи.       — Что вам рассказывать? Всё хуйня, Мирон Янович, — Глеб вновь усмехается, опускает руки перед собой, затем опускает голову, разглядывает бинты. — Вам интересно слушать всё это? Мне вот нет, поэтому может не будем? Я вот, например, есть хочу, — Голубин поднимает голову, заглядывает в глаза Мирону, старается улыбнуться хитро, но это больше похоже на измученный оскал. — Помню, что вы делали вкусные блинчики, когда я был пиздюком. Сделаете, а?       Федоров разглядывает светлую макушку, наблюдает за эмоциями, подмечает под себя, что от того светлого, яркого и эмоционального ребёнка, которым Глеб запомнился, ничего не осталось. Вчера Голубин показал всё своё нутро, пока рыдал перед своим другом, а после рыдал у Мирона в квартире, цепляясь дрожащими руками за плечи, умоляя не бросать его. Это было так странно и страшно, что Янович взволновался не на шутку.       — Хуйня так хуйня, но мы ещё вернёмся к этому. И прекрати обращаться на «вы», я хоть и старше, но не дед, — он усмехается в ответ, после берётся за тонкие запястья младшего, тянет одно к себе, начиная разматывать бинт. — Готово уже всё, потерпи. Бинты сменю и принесу, ты сам вряд ли дойдешь до кухни, — когда бинт снят, то Мирон вновь видит эти ужасные рубцы, рваные порезы, которые вчера он увидел случайно. Ещё ночью Фёдоров всё обработал, а сейчас хотел только проверить. Видимо Глеб совершенно не думал о том, что надо всё это обрабатывать, иначе можно было занести заразу. — Мать тебя искать не кинется?       — Она кинется искать бутылку, сигареты, но не меня, не волнуйся, — Глеб вздыхает, осматривает Мирона, сидящего так близко к нему и вспоминает забавный факт: в детстве Голубин был влюблён в Мирона Яновича, бегал за ним хвостиком, а будучи уже старше, лет в четырнадцать, даже представлял его во всех своих влажных фантазиях. Он не сдерживает смешка, чуть ссутулится, придвигается ближе. — Я вчера, наверное, вёл себя неадекватно, — Глеб знает, что истерил, не помнит, но знает, потому что так было уже третий год подряд. — Прости? Этого не должно было быть, я просто плохо себя…       — Плохо себя чувствуешь, всё верно. Не извиняйся, ты не виноват в том, что тебе плохо, — Мирон тянет к себе вторую руку, развязывает бинты, после поднимает голову к младшему, улыбается, поддерживая. — Ты справился вчера с самим собой, даже сам переоделся и лег спать, представляешь? Всё хорошо, малыш, — Фёдоров опускает голову вновь, оглядывая раны.       Губы дрогнули в улыбке, когда Мирон сказал такие простые вещи, вещи, которые Глеб не слышал очень давно. Он чуть морщит нос, словно смущается, а затем, чуть помедлив и подумав, опускает руку на плечо Фёдорова, мягко гладит, слегка сжимая тонкую ткань футболки, произнося лишь одно слово — «спасибо». И кажется, что Голубин вспоминает от чего он так влюбился в Мирона Яновича, вспоминает, как тот успокаивал его каждый раз, когда отцу было не до него, вспоминает, как проявлял заботу, словно родной человек. Внутри что-то замирает, сердце пропускает удар. Вплоть до своих семнадцати лет Глеб помнил, лелеял Мирона в своих мыслях, пытался отыскать его контакты, а после просто забил и забыл, потому что его просто захлестнуло волной обиды, злости и боли.       — Я оставлю пока без бинтов, чтобы ранка затянулась. Осторожно только, — Мирон отпускает руку младшего, поднимает к нему голову, улыбается спокойно в ответ на «спасибо». Фёдоров понимал, что пацаненку сложно и тяжело, понимал, что в его семье, в жизни всë очень хуёво, а от того ничего не говорил плохого на счёт порезов, алкоголя и прочего. — Полежи пока, а я принесу тебе завтрак. Там в тумбе ещё бутылка с водой, если нужно, — он касается руки Глеба, лежавшей на его плече, поглаживает, а после убирает со своего плеча и поднимается, уходя.       Глеб рушится на постель, раскидывает руки в разные стороны, смотрит в потолок. В груди бьётся сердце, так быстро, как-то даже больно, словно пытается пробиться сквозь грудную клетку и вырваться наружу. Он не понимает, что происходит сейчас, не понимает, что чувствует, но знает, что нужно держать язык и руки при себе, иначе всё это выглядит так нелепо и тупо, а у Мирона Яновича явно должен быть кто-то, семья, девушка или ещё кто. Голубин выдыхает, закрывает глаза и остаётся просто ждать, ждать того, что будет дальше.