Часть 2
13 марта 2021 г. в 23:12
Примечания:
Музыкальное сопровождение: Richter: On the Nature of Daylight — Max Richter, Louisa Fuller, Natalia Bonner, John Metcalfe, Philip Shepard, Chris Worsey
«Запомни, мама любит тебя, папа любит тебя, и, чтобы не говорили другие, внутри тебя живет добро. Никогда не забывай об этом…» — дымный отголосок воспоминаний звенящим шелестом явился в сознании. Опешил, не вспомнив по началу, что это голос той самой, о ком он позабыл на многие столетия. Голос женщины, что подарила ему жизнь, с отвагой пробиваясь сквозь мирское осуждение, законы, неприязнь. В стойкости не остановилась, любила его каждую секунду. Отвергнутая вечностью, всегда твердившая, что её сын достоин жизни. И он хотел бы сохранить в себе ту веру, что мать в себе несла годами. Но так и не сумел.
Вера испарилась, как испарилась и она.
Озлобленный и всё ненавидящий он уничтожил все воспоминания о ней. О том, как та учила, что всяк заслуживает сострадания, любви. О том, что нужно оставаться сильным, отдавая честь морали, даже если каждый в зримой злобе желает тебе смерти. Она учила никогда не изменять себе, учила видеть только самое прекрасное во всём и везде, даже если кажется, что нет его совсем. Учила следовать порывам сердца, нестись по струнам всеобъемлющей души, не прятаться от чувств, даже если те однажды принесут всё только больше боли. Она учила: мальчик помнил, мужчина позабыл. Стереть решил из памяти тот тёплый облик и улыбку, мягкость материнских рук, что каждый миг дарили ему чувство нужности. И только с ней он знал, что не один.
Но позабыл.
— Прости, мам, но ты была слаба. Этот мир не заслуживал тебя. Я стал силён, чтобы они познали, как слепо ошибались, — шепчет тихо, охрипше, так устало, уничтожено, прогнивше изнутри.
Бредёт среди багровых рек, скота бессмертного. Те пали, сражаясь с честью, хоть и не зная до конца — за что. Изнеможённый битвой, всё идёт, так медленно шагая, точно раненный в ногу. Босым ступая на осколки, грязь и гниль, не замечая боли в стопах, рассматривает только все свои труды, за что отчаянно так бился, к чему не первый век стремился. Всех изничтожил, беспощадно и жестоко, не проронив слезы. Он убивал, сжигал, стрелой пронизывал, копьём метал, до треска златые кости в них ломал, топил, в ловушку загонял. И был повержен скот бессмертный, а он лишь только с восхищением наблюдал. С улыбкой принял этот пьедестал.
Бой шёл на часы, когда война не прекращалась месяцами. Он плыл в море бесконечных тел. Его смешила бравая отвага. Он насмехался им в лицо, с корнями вырывая крылья и рога.
— Ангелы и демоны, всё одно и то же, — повторял беззлобно не один десяток раз.
Пока сражались воины. Пока бесчинствовали его твари, безумные, не знающие чувств, зубами остервенело ангельские глотки разрезали. Мальбонте наблюдал, как пали легионы, светоносных и змеиных, как те пытались вразумить. Он помнил каждую секунду, смеялся им в лицо. «И этот сброд — есть высшие на небе?» — всё задавал себе вопрос. Месть поглотила его сердце, очернив. Казалось, вырвав бьющееся из груди его, в руках узришь гнилой и давно уж неживой кусок сердечной плоти. И впрямь, вместо органа, дающего всем жизнь, меж ребер его было пусто.
Он позабыл, что не всегда был малодушен. Когда-то он любил и был любим.
И мальчик, что глубоко засел внутри, хотел бы вспомнить ласку материнских рук, ощутить сейчас, как наяву ещё хоть мимолётный раз. Вспомнить женский смех, объятия. И как отец смотрел сурово, отчего всегда щемило. Чтоб он ещё хоть раз сказал, как сыном недоволен, сказал, что должен быть сильнее, не слушать мать и всякий раз бить в сто крат сильнее тем, кто вознамерился пойти против него.
И лишь для них он чудом был.
«Забудь о них! Запомни, все эти трусы не стоят твоего внимания! Забыл, чему тебя учил я? Всегда будь горд собой, с достоинством принимай любые тяготы, а если кто-то скажет, что не достоин, порви на части, ведь лишь они бессмертия не стоят!» — каждый миг напоминал, так громко, словно недоволен. Не понимал тогда отеческой заботы, воспринимал всё западло. Бежал в слезах, сбегая из родительского дома. Всё упивался горькими слезами тот мальчишка. И каждый раз так трепетно её лишь ждал. Когда придет и успокоит, на ушко тихо-тихо так шепнёт. Напомнит, что отец ему добра желает, что хочет видеть в нём свое лишь продолжение, опору сильную, достойного, того, кого не смогут ни Небеса, ни Ад сломить. А он никак не верил, по-юношески не хотел понять.
— Я смог, отец. Я стал сильнее. Порвал на части всех, — кривит лицом, стирает сажу, кровь. Болезненно так улыбаясь, смеётся громко на пустыре погибших воинов. — Но отчего-то нет той радости в моих глазах!
В потьме шагает, огибает каждого, что отдал честь. За что? И сам не знает. Они сражались не потому, что презирали его мотивы, не потому, что видели в его обличье бессмертную погибель. Они сражались лишь от того, что был приказ оттуда, свыше, без указаний, дополнений, обещаний. Но он всех уничтожил мести ради, чтоб доказать, чтоб пали те, как пали и они — отец и мать, которых у него забрали. Он презирал законы их всевышнего отца, проклинал и ненавидел. Ведь из-за них однажды, мальчишка родителей боле не увидел. Очнулся как-то, шастал, всё маму звал, кричал. Но было пусто. Мертвенно, пугающе. Та пустота затмила взгляд. И плакал, и молил, но бесполезно. На зов никто не отозвался.
И он всё задавал себе вопрос: «Если закон, гласящий о любви и жизни, лишил меня любви, велел мне умереть, то прав ли тот, кто его создал?».
Томился в башне, взаперти, так долго, что лет уж тех не счесть. Годами в притворстве утопал. Тогда сломалась вера, что мать его несла из века в век. Сбежал, окреп и бросил вызов. Собрал в своих рядах лишь только тварей поднебесья. Считал достойней их, чем сброд бессмертного скота. И битва та шла на часы, когда война тянулась в месяцы.
Он убивал без промедлений, оставив главных на десерт. С оскалом, с рыком, вырвав сердце каждому, ногами растоптал когда-то бьющуюся плоть. И лишь одно было досадно: те не молили о пощаде, ни разу не сказав: «Прошу».
Гнев поглотил его, забыл он матери ученье. Разверг кровавое побоище, осквернил законы равновесия, изничтожил каждого, что встал против него. «И что в итоге? Доволен подвигами, этим?» — всё повторял себе, в который раз. Пока стоял и наблюдал за лужей крови, пока ногой переступал через тела. Смотрел, как в мясо те сгорали, как кости златые плавились в огне. И не осталось никого. Он изничтожил даже тварей.
В зареве багровых туч не видит больше солнца, вдыхает пуще пепел, что сыплется с Небес. Устало, обречённо, коленями бросаясь в грязь, глазами прожигает землю. Когда впервые, за сотни лет, слеза спадает с нижних век, пропитывая очи жгучей смесью, обидой, отчаянием и болью, и злобой к самому себе. Он так хотел всех уничтожить — не получил в итоге ничего. Не разразилась радость в звоне, не слышен хохот, ни восторг. И только давящая горечь во всём теле, в тисках сжимающая сердце. Нет, он не счастлив, лишь только обречён.
— Сынок, тебе пора вернуться. Мы с папой так скучали.
С надеждой поднимает взгляд, услышав голос, так тщательно забытый. Стоит пред ним среди кровавых гор и отчего-то в этом мраке все также излучает свет. Так искренне в дар мягко улыбается. Не верит собственному взору, один немой вопрос: «Но как?». Смотрит, лицезреет: её небесного оттенка очи, всё те же руки мягкие, что прижимает так волнительно к груди, а за спиной лишь только два крыла, таких же белых, тёплых.
Так больно сжимает челюсть в собственных тисках, сминает землю под руками, так виновато смотрит, словно ждёт, что мама успокоит, пригреет у груди, споёт. Бровями кривит, сводит к носу, не замечая капель крови, пота у висков.
— Тебя здесь нет, — обречённо без надежды отвечает, когда тот свет, что так внезапно озаривший всё внутри, тихо и бесшумно угасает. — Ты лишь фантом моих воспоминаний.
И женщина по-матерински хмурит брови, с жалостью взирая в сыновье лицо. Молчит, но тянет, словно ждёт. Не говорит ни слова, но так хочет. Печальна от того, что её мальчик ей не верит.
— Хватит болтовни, ты же знаешь, я не люблю её. Нам пора, вставай! Хватит этих соплей, — сурово, с присущей отческой заботой мужчина строго оглашает. И сын взирает на него, только полон непонимания, смотрит моляще, вопрошая. — И натворил ты дел.
— Мы пришли за тобой, пора обрести покой, мальчик мой, — давая волю чувствам, женщина потоки солоноватых вод по лицу пускает. Подходит ближе, держа ладонь его отца.
Мать мягко руку тянет, касается лица своего сына, притягивает взгляд его бесконечно тёмных глаз. И в сотый раз он огибает плоды своих творений, багровых вод, всё тех же павших воинов. И вспоминает лица каждого из них. Сочувственно так оглашает, потоком мыслей осмелился прощения просить. Пускай, хоть и не услышат.
Мальбонте принимает матери ладони, с колен вздымается, как с новой силой. Отец кивает важно. А мать ведёт их меж убитых тел, ведёт туда, где рассветает солнце, где есть им место быть втроём.
Глаза его закрыты, брови сведены. Он никогда не улыбался прежде, но вот сейчас покоем его веки наконец обременены. И пусть им невдомёк, что в битве той он был повержен. Что не было тех рек из крови, как не было и кучей тел. Что был убит и пролежал в грязи среди засохших трав те длинные минуты рассуждений. Пока все воины отдавали честь погибшим, один из них бесстрашно подошёл. Без осуждения провёл ладонью, закрыл уставших веков взор. И отдал память воин тот, когда один стоял у его тела. И этот воин счастлив был, что завтра вновь увидит солнце. И не подозревал, что один мальчик, потерянный веками, наконец обрёл покой, отправившись навстречу солнцу под руку с семьёй.