нотр-дам

Свет из окна делает его кожу нездорово бледной; не кукольный тонкий фарфор, а мрамор для пафосных надгробий. Луна за окном полная, штор на кухне нет, как и причин для него торчать здесь в третьем часу ночи. У Сережи чуткий тревожный сон, у Поли – полное его отсутствие. Что-то щемит и заходится скулежом, глядя на фигуру брата: с одной поджатой коленкой и устало опущенной головой в одних шортах сидит, и как только не замерз. Сережа по пути к фильтру с водой машинально касается кудрявой макушки. - Ну ты б хоть попытался. Поля понимает: речь о том, чтобы заснуть. Но его голые плечи дергаются, голова поднимается. Присутствие Сережи рядом давно уже не успокоительное. Он слишком многое пытается и не может. - Проходной двор, блять, сделали из ординаторской, - бубнит Трубецкой себе под нос. Ипполит закономерно принимает замечание на свой счет, но виду не подает: его оправдание хлопает дверцей холодильника и сам его сюда попросил зайти, чтобы занести кое-какие вещи. Новое лицо среди уже хорошо знакомых братовых коллег Полю дико смущает. - Что это такое, - Кондратий заглядывает Сереже через плечо, разглядывая содержимое контейнера. - Не знаю, - тот ковыряет вилкой бесформенную жижу, тысячу раз пожалев о просьбе к брату захватить на ужин что-нибудь из дома, - Поле в голову взбрело посреди ночи греметь посудой. - Поля? Телка твоя что ли? Тяжелая некрасивая пауза повисает как ведьма над эшафотом. Сережа шумно вздыхает, проходил это уже тысячу раз, но от того, какой резкий у Кузьмина и недружелюбный тон, недоверчиво косится на него даже заставший в дверях Трубецкой. Неделя в коллективе – уже всех напрягает. Неуместная театральность разрушается так же театрально. - Ну, во-первых, Настасий Дмитриевич, чья бы мычала, - Рылеев падает на соседний стул едва ли не грациозно, - во-вторых, представительниц прекрасного пола в этом здании рекомендую звать исключительно барышнями и дамами. В-третьих, Поля, выглядит это, конечно, ужасно, но вкус вполне сносно. И лезет вилкой в чужую посуду, пока Ипполит, развалившийся на диване, пытается слиться с обивкой. Лепит формальную улыбку на оскорбленное выражение лица и машет ладошкой, пока Сережа пытается все исправить. - Поля, это Стас, наш новый коллега. Стас, это Поля, мой брат, и он периодически сюда будет заглядывать. Кузьмин смиряет пацана тяжелым взглядом, затем хмыкает пренебрежительно Сереже в лицо: - А ты тоже в детстве ногти красил? Дверью Ипполит тоже хлопает донельзя театрально. За ней же остается лекция Кондратия о том, чтобы все отъебались от ребенка, но один чужой укол все равно ощущается больнее и эффективнее, чем сотня щитов, что поднимают близкие в его защиту. Свои накрашенные ногти по дороге до дома в метро Поля нервно грызет. К Бельской ноль претензий, когда она живая, искренняя, сидит спокойно у них на кухне, пачкая пальцы в сгущенке с блинов, что наготовила сама на них троих. Готовка дается ей лучше, чем многим другим. Бельская невыносима, когда становится главным героем воскресных семейных ужинов, потому что у Поли без малого начинает дергаться глаз и застревает еда в глотке, стоит матери завести свою излюбленную шарманку. - Сережа, сделай Анечке предложение. - Позднее, мам, мы еще не готовы, - равнодушно, обыденно. - Матвей вон счастлив, доволен, хотя тоже год упрашивали, тебя – второй уже заставляем. Полю вообще не допросимся, да? Отцовский бас как вой расстроенного фортепиано; Поля знает – по его душу тут играют только похоронное. - За этого только умалишенная выйдет, - фыркает в кусок мяса. На третьем сыне здесь стали слишком сильно стараться в воспитание и слишком скупо - в любовь. Ипполит молит бога только об одном – чьей-нибудь смерти прямо сейчас. Либо своей собственной, либо отцовской. Неясно только чья выйдет семье большей кровью. Долго любоваться младшим сыном мужчине тяжело чисто физически: в восемнадцать лет, по его мнению, молодые люди должны выглядеть, думать, чувствовать, вести себя иначе. Пальцы на вилке с ножом сжимаются крепче. Поля пяткой трясет под столом, еле сдерживаясь от очередной ссоры, но смотрит сквозь стену впереди себя и думает лишь об одном. Его бы успокоила чужая ладонь на своей дрожащей коленке. Бешенство отступает, оставляя Полю на растерзание безумию, потому что рядом сидящий Сережа мыслей, слава богу, не читает и ладони брату на ноги под столом не кладет, как бы тот ни желал. В доме, ставшим ему родным за последние пару лет, он тоже с каждым днем все больше случайность, чем приятный сюрприз. Перед тем, как прийти к Сереже, он принципиально никогда не звонит; в общаге ночевать иногда тошно, в отцовском доме давно его не ждут. У брата давно хозяйничает Анечка. Кухонных полотенец там теперь больше, чем у Поли – сил к существованию. Он слышит ее болтовню с подругой по телефону из коридора: там что-то про ревность. Про запахи духов и следы поцелуев. Однажды она заставляет Сережу залиться краской, когда, собирая его на мероприятие, снимает с плеч его пиджака длинные каштановые волосы. - Ты мне когда-нибудь с брюнеткой изменишь, я ж хрен догадаюсь, все на Польку спишу, - отряхивает костюм словно матушка, а не девушка. Ипполиту тоже щеки кусает стыд, но когтями рвет там, где Бельской не догадаться, где ей даже страшно будет подумать. Аня не строит иллюзий, но верит в хорошее, смеется в голос, рассказывает подруге, что прекрасно ее понимает. У Сережи тоже порою футболки пахнут сладкими терпкими духами и на подушке его чужие волосы. Поля кусает костяшки пальцев: следов от его поцелуев – прощальных, детских, в щеку – никогда не остается, и он об этом жалеет. Аня, положив трубку, заглядывает к нему и издалека начинает про то, что тоже его любит и мы всегда тебе рады, но есть пара моментов. - Поль, предупреждай, когда заглядываешь, ладно? Особенно посреди ночи. Она деликатная, но Ипполит видит: в мягкие руки вложи нож, и она ударит. Будет биться за свое счастье, за минуты наедине с любимым мужчиной. Все должно быть иначе, кто вообще соревнуется с девушкой старшего брата за его внимание? Поля пожимает плечами, сказать ему нечего. Это последнее место, где он не чувствовал себя багом в коде, браком на производстве, не упокоенным призраком, привязанным к месту своей погибели. Аня тактичная, но едва ее рот приоткрывается, Ипполит клянется самому себе, что вскроется прямо на ее вычищенной кухне, перепачкает все полотенца и белый кафель, если услышит заветное «лишний». Война чисто символическая. Поля знает: Сережа с ней трахается в темноте и под одеялом. Это совсем не то, что способно его фантазиям противостоять. В них больше чем света только самой любви, и гореть будет все – люстры под потолком, солнце за окном, сердца неуемные и кожа, что вспыхнет от близости. Поля бы оставлял не следы от помады, а ожоги от клейм. Кузьмин находит его страницу в вк и выкатывает без лишних прелюдий настолько трогательные и нелепые извинения, что Ипполит скринит их аж трижды. Говорит, что прощает, но мстит, в шутку называя Настей, чтобы Стас тут же пожалел о своем благородном жесте. Сережа всегда должен думать, что Поля, задремавший на его постели, это случайность, повторяющаяся стабильно раз в пару недель, и что тот видит десятый сон, когда он, взяв брата, совсем нетяжелого, на руки, относит его в соседнюю комнату на диван. Что в измятых подушках нет никакого смысла, а у Поли бессонница исчезает в его кровати. В ней исчезает все – последние капли стыда, полустертые следы финальных граней. Переступить страшно, будто начнешь двигаться, дергаться, и трясина не выпустит никогда. Но, кроме этих тревожных объятий, когда руки его обвивают крепкую Сережину шею, у него нет ничего. Ни единого человека, который бы вытащил. - Сережа, блять, принимай долбоеба, - голос у Кары хриплый, грубоватый, но безмерно ей идущий. Она как пороховая бочка, но ранит все равно Ипполита. От разбитой губы по подбородку размазана кровь, но первое, за что цепляется взгляд сонного Сережи, - это россыпь звезд на красных скулах. Сперва он не понимает даже, потом смотрит на Кару: у нее тоже все недовольное лицо перемазано глиттером. Куда только такие красивые вырядились, времени под утро, но, кажется, именно в этом был секрет братовых ранений. Полю всегда задирали, и он все еще не давал сдачи. Было что-то адово притягательное в том, как красиво он принимал свои разрушения. Так горел Нотр-Дам и шел ко дну Титаник – одна их гибель была искусством. Кара передает Полю брату в руки и торопится уйти, лишь ткнув друга напоследок в грудь. - Ты красотка, понял? Все правильно сделал, - и Сережа захлопывает за ней дверь. Бодрость не заставляет себя ждать; на кухне светло, а Ипполит, сидя перед ним на стуле, замирает статуей. Сережа как врач никогда не подводит, с того света достает, стольких к жизни вернул. Поля смотрит снизу вверх своей тоскливой голубизной глаз: почему тогда я умираю. Ему хочется додумать в этих касаниях нежность, но правда в том, что Сережа попросту волнуется, опасается, оценивает чуть ли не профессионально нанесённый ущерб. Поворачивает Полю за плечо к окну, чтобы лицо его залилось робким утренним светом. Оно тоже неласковое, ничто в этом доме к нему не нежно. Оно делает кровь ярче, ссадины грязнее, и даже глиттер на скулах выглядит насмешкой. Сереже не хочется касаться блесток, лезть во все то, что в Поле кричит о его бессилии. Раньше он сиял изнутри, теперь - скопление пластиковых звёзд на лице. Серёжа поворачивает его голову к себе, пальцы на подбородке уверенные, но аккуратные. Разбитая губа не выглядит катастрофой, и но будь то Матвей, Серёжа бы и капли беспокойства не испытывал, но перед ним щурится от света Ипполит, которому все это чуждо и противопоказано. Будто со снятой кожей, он всегда был слишком чувствителен, и Серёжа ждет, когда адреналин отпустит, и между блесток на его щеках размажутся обиженные слезы. Закрытые глаза позволяют себя отпустить. Перед ними не черно, а вспыхивает слепящий свет, и Серёжа видится в голове другим, прикосновения его заботливые оборачиваются Поле воем под рёбрами. Тот, прицениваясь к ране, касается перепачканной кровью губы, медленно проводит по нижней пальцами, и, видит бог, видят иконы в углу комнаты, видит святой Анечкин дух, Серёжа был бы так взволнован перед любой болью близкого человека. Поля теряет себя в этих касаниях. Во рту солоно, и если он разрыдается, то только от крутящей ему внутренности нежности. Он замирает, боится глотнуть воздуха, крутит эту секунду навязчивой ласки себе на пластинки на память - запомни, запомни это мгновение. Второго шанса не будет, и Полей движет не любовь его, а отчаяние. Рот он приоткрывает чуть шире, Серёжа тоже замирает в беспамятстве, не понимая, как трактовать движения его губ, пытающихся ухватить соприкосновения с кончиками его пальцев больше, теснее. Как оправдать себя, когда Поля, бесшумно, томно вздохнув, почти что целует и, не открывая глаз, вбирает палец Серёжи в свой рот. Жарко, стыдно и страшно; с кожи брата Ипполит сосёт следы своей крови, и это так иронично. Быть ласковым с тем, кто крутит, как ключ в замочной скважине, нож тебе под рёбрами, - это себя предавать, но сил сопротивляться нет. Губы становятся влажными, тёплыми, красноты их и истерзанности не видно под смазанной кровью, и ресницы у Ипполита дрожат, дыхание все надрывнее. Его язык у себя на указательном пальце - то, что Серёже будет видеться перед воротам в ад, и хочется глубже, дотронуться ему до глотки всем, чем только позволит это вспыхнувшее напряжение, бывшее бы простым и понятным в любой ситуации, кроме той, где Серёжу так отчаянно, болезненно сильно хочет его младший брат. Не позволяет. - Поль. Под водой звуки с поверхности еле слышны, а он - утонувший в этом болоте, упавший костями на дно, корм для рыб, но жрущий самого себя. Не может остановиться, трогает языком, целует, и его жаркий, влажный, немилосердный рот разливает Серёже кипяток по внутренностям. - Поля. Слишком глубоко, слишком долго; за окном только-только рассвет, и Ипполит в нем сгорает, в своей тягучей больной жажде растворяется, родного голоса даже не слыша. Вкус крови как последнее напоминает, что он еще не умер, что покорный Сережа, позволяющий делать с собой это, пока что еще не рай. Помутнение рассудка, из которого Поля выжмет все. Целует не переставая, щедро облизывая фаланги двух пальцев, чтобы больше всего - и слюны, и крови, как ингредиенты его тяжёлой летальной любви из похоти и страданий. На прощанье пошлый причмокивающий звук. Серёжа убирает ладонь от его лица медленно, осторожно, завороженный тем, как вытягиваются следом мокрые губы, не желающие терять прикосновения. Руку хочется то ли вымыть, то ли в штаны себе засунуть. Поля не открывает глаз, губам его тут же холодно и грязно, и он облизывается, когда брата рядом больше нет. Он остается один, и кровь уже не течет снаружи, только рвётся фонтаном внутри, превращая даже оставшееся возбуждение в болезненное томление. Варится в котле каша из собственной головы, но огонь под ним усиливается, как ярче становится свет за окном. Будет день и будет надежда, Поля ляжет спать в соседней комнате, обнимая как подушку свои воспоминания, в которых Серёжа руку отнял не сразу, в которых он не дышал, не отталкивал и, господи, ради всего святого, был согласен. Когда Анечка недосчитывается банки с лаком для ногтей, Поля в кулак смеется. У Бельской красивое лицо, когда оно идеально чистое; ей не идут все эти алые помады, вырисованные скулы, накидывающие ей десяток лет к возрасту. Кара называет подобный типаж истинной женственностью, которой даже у нее самой нет. Она снова стоит у Муравьевых на пороге, дожидаясь пока Поля расфасует свое барахло по карманам, и ноет о том, как херово стоит на каблуках. - Блять, все, пока, давай свои штаны сюда любые, - одергивает платье нервно, но Ипполит разворачивает ее лицо к дверному проему и выталкивает прочь. Его жалкая попытка сбежать от несправедливой реальности, что для него как мясорубка; от белоснежной кухни, от чьих-то планов на счастливое будущее, от неловких попыток завязать разговор, что копятся у него в переписке. Он скорее всего снова получит по лицу, если темноты в баре будет недостаточно, и все злое, тупое, срывающееся разглядит его глаза. Хуже – только мысли. Если чтобы Сережа его касался, нужна будет кровь, он готов проливать. Резать пальцы об разбитые стопки, что опрокидывались в себя до беспамятства. Лучшая подруга танцует лучше; с лучшей подруги не сводят глаз. Ее тонкие ноги из-под блестящего платья и неласковые руки, расталкивающие липнущих парней. Она роскошная, и вот, кому алые губы по-настоящему идут, так это девочкам, похожим на оружие. Поля – разве что то, что направлено себе в голову. Ему неприятно и громко; тошнит от людей, не обращающих на него внимания. Эта тяжесть не по его плечам, он не находит себе места даже там, где может быть кто попало. Полчище черных дыр, а он один – взрывом на солнце, падающей звездой. И якорь есть только один – на дне его горестного болота. Сережа любит смирных изящных девочек, носит их на руках, никогда не ошибается с выбором. Будет стоять у самого края и все еще верить в Бога, не зная, что в рай его не пустят. Пошлют вон, скажут: «ты делал вид, что не видел, как сходят с ума». Фальшивых смех и деланный азарт остаются незамеченными, но там, в грязном отражении туалетного зеркала, то ли плачут, то ли смеются - не разобрать. Полю из женского не выгоняют, а Кара рядом уже полуголая и вытряхивает свою сумку на столешницу, куча тюбиков, баночек, карандашей с грохотом валятся на пол. Отвратительный вечер, где, сделав петлю и уложив ее себе на шею, он непременно вернется на точку старта. Девчачьи пальцы касаются его щеки: - Ну какой же красивый мальчик. Отпустить себя трудно, но в спину толкают. Легко зато потом не смотреть в глаза сорвавшемуся по первому звонку Стасу, явно еще не понимающему, во что вляпался, и отвозящему катастрофического Ипполита по его прихоти. - Матерь божья, ну куда тебя? - К Се-ре-же. Поля не может опять всего лишь вернуться домой, запустить этот дантовский ад снова по кругу. Оружейная сталь не крошится – она ломается. Она смеется и улыбается. Она красивая и хочет казаться беспечной. Поля, сминая задники кед, разувается на пороге, выдумывая легенду себе прямо на ходу. – Кара нанылась, что не может больше в нем ходить, – спотыкается неловко, но Сережа успевает словить, хватает одной рукой за локоть – там черная кожа чужой куртки, второй за талию – там скрипит обшитая пайетками ткань. – Поля, еб твою мать, скажи спасибо, что Ани нет. – Спасибо, Аня, что тебя нет, - веселый смех плавно, по нотам перетекает в истерический. Лучше бы Ани не было никогда. Лучше бы он был вместо нее. Ипполит безбожно пьяный, но это не новость. У Сережи в глазах искрит от блеска натянутого на тощую фигуру брата короткого платья: тонкие лямки по голым плечам, абсолютно гладкая плоскость в районе груди, едва очерченный силуэт бедер и его длинные стройные ноги. В семье больше ни у кого таких нет. Господи, пожалуйста, можно не быть вашим родственником, не быть твоим братом. Может, ошибка какая-то все-таки, и нет у них общей крови. Будто только это одно мешало им стать любовниками. Сережа пугается ни на шутку, даже нахмуренные брови вскидывает, когда снова видит размазанную алость по губам. Уже привычным жестом хватает за подбородок, разворачивает к свету под потолком прихожей, и Ипполит улыбается шире. Растягивает губы с растянутым по щеке следом помады. И Сережа – злой, как черт – додумывается посмотреть ему в глаза. Так нельзя. Нельзя подводить их так густо, нельзя наполнять их такой солью. Поля больше не смеется, жесткая хватка пальцев на лице ощущается враждебной. Под глазами все потекло и размазано, и вода стоит в них, но сил реветь нет. В пьяной голове отвратительно ясные мысли: он здесь нарочно, хочет быть ему приятным, ему хоть капельку возможным. Хочет ему нравиться. Поставленные границы приходится двигать в стороны на последнем издыхании, трагичной краской на лице заставлять старинный механизм у Сережи в голове снова заработать. Давай, подумай. Тебе же нравится Анечка и ее алые губы, которые ей даже не идут. У Поли разрушительная красота, и сам он – искусство войны. Тишина затягивается, оба тела в напряжении, натянутые струной, будто под ногами мины. Ипполит доламывается первым. Ладонь Сереже на грудь, цепляясь за майку, утягивая к себе ближе, чтобы впиться губами в его неподвижные губы, крепко зажмурив глаза. Привкус во рту от помады и алкоголя, запахи на его плечах Поле самому не принадлежат. Сережу сковывает по рукам и ногам, но пальцы с челюсти Ипполита опускаются ему на шею и там остаются. Тот все пытается урвать поцелуй, тычется слепо в холодные губы, оставляя на них красные следы, и эта невзаимность так убивает, что воспаленное сознание перекрикивает уставшее тело. Поле прикосновения рук кажутся выдумкой; это не Сережа сейчас обвел ему плечи горячей ладонью, не он крепко сжал ею талию так, что блестящая ткань зашуршала как рыбья чешуя. Его Сережа не дает себя поцеловать, и какой-то другой – притягивает за пояс к себе ближе. Ипполита простреливает мыслью, как пулей навылет; поцелуи его переходят под челюсть, на шею. Там сладкая кожа, и его мокрые губы все еще оставляют разводы. Там бьются артерии и стекают капли пота, Поля чувствует их языком, и сердце унимается со своей болью, теперь его скорость – вина исключительно вспыхнувшей жажды. Он гибкий, жмется вперед на каждое движение скупых Сережиных рук, но его задранная голова – это не зеленый свет, а к чертям снесенный с дороги светофор. Правил больше нет, границы тоже Поля слизал в беспамятстве с его шеи. Смелость в его крови редкий гость, но раз уж случился выгул всех демонов, то терять нечего. Ипполит накрывает ладонь Сережи своей, ведет ею ниже, по бедру, и слишком быстро блестящая ткань заканчивается. Пальцы рефлекторно сжимаются на теплой голой коже под краем платья, и у Поли меж поцелуев теряется громкий вздох. Он заводит руку брата дальше, глубже, под одежду, кладя себе на член, и у Сережи ни единого шанса потеряться в том, что его облизывает пьяная шальная чужая девчонка. Вся эта помада растертая и обгрызаный черный лак, карандаш под глазами и длинные взмокшие кудри волос, сладкий запах и тонкие запястья, – это то, что его доломает вслед за братом. Поля не рушится – падает. Черная вода выходит из берегов, и в размазанном карандаше под его глазами тоже будут черные слезы. Толкает Сережу к стене позади и опускается на колени медленно, словно нигде на теле не полыхает огнем сквозная рана, не догнила, не вспоролся нарыв, обнажив скопленную, как сокровище, боль. От тяжести чужой кожанки на плечах нужно быстро избавиться, как и от ее обладателя, ждущего Ипполита все еще в машине у них под подъездом. Свет в других комнатах не горит. Он только здесь и ложится ему на оголенные плечи, а тонкую полоску лямки можно почти что не считать. Сережа вниз не смотрит. У него горит лицо и, кажется, дотла сгорит сейчас вся жизнь. Вы забыли про зажженную свечу, и вот она палит к черту твой дом. Поля дрожащими от возбуждения руками приспускает с его бедер домашние штаны, и даже то, что у Сережи стоит, не дарит абсолютной уверенности в том, что его не оттолкнут. Он сперва, как себе, водит ладонью по члену, не понимая, как набраться нужной храбрости, а потом, когда Сережино дыхание становится тяжелее, шумнее, то ответ находит в любви. Эта близость уничтожает все вплоть до отчаяния, и в пустоте, тишине, абсолютной белизне – не голова, а лимб – любить Сережу кажется единственно верным. У Поли влажные припухшие от поцелуев губы, но он себя не жалеет и целует снова, проводит ими по стволу, касается языком головки члена, не догадываясь о том, как преступно выглядит со стороны, стоя на коленях в этом ублюдском сияющем платье, делающим его похожим на крайне дешевую куклу. Но у него теперь другой блеск перед глазами – блеск своей слюны у Сережи на члене, и, когда он ладонями зарывается Поле в волосы, то тот, наконец, отпускает последние тросы, державшие у берега. Берет горячую плоть в свой рот целиком, сосет так старательно, что дышит носом и слишком быстро влажными становятся глаза. Губы ноют от грубой ласки и неумелое горло сперва давится в рвотных позывах, но Ипполит долго бился над собой, воевал всю жизнь, шел к этому слишком тернистым путем, поэтому ладонью себе помогает, переводя дыхание, и снова смыкает губы, втягивает щеки, лижет кожу влажным языком, старается. Пальцы Сережи сжимаются словно судорожно, но ни слова, ни звука он себе не позволяет, даже когда Поля чуть отстраняется и осипшим голос просит: - Посмотри на меня. Требует. Как от болезни избавляются, пуская себе кровь. Он додрачивает Сереже рукой, не уводя своего лица, и у того нет власти над собой, нет места для шага назад, нет силы в себе никакой, чтобы дальше этой стихии противостоять. Послевкусие оргазма все еще отдает напряжением; у Поли на красных опухших губах его сперма, а в глазах – подписанный Сереже приговор. Тот сползает спиной по стене вниз обессиленно, вдавливая глазницы ладонями, загнанно дыша и предвкушая, что теперь с собой воевать придется ему. Цветные всполохи перед глазами похожи на переливы блестящих пайеток с платья. И голос Ипполита снова звенит. - Ну что ж, ты хотя бы пытался.