(не) все дома

Ивар не спал по ночам. Уббе отхлебнул энергетика, чтобы отогнать сонливость хоть немного — в отличие от него он бы с удовольствием сейчас сопел в подушку. Но он был на дежурстве и не мог себе этого позволить. У Ивара причин не спать вроде как не было, и все же он не спал. Как-то Уббе спросил, мучают ли его кошмары, но ответ был отрицательным. «Мыслей…слишком много. От них начинает болеть голова», — так он ему ответил. Во время одного из ночных дежурств Уббе принёс ему таблетку в обход инструкции. Ивар тогда впервые посмотрел на него, а не сквозь. В неестественно ярких голубых глазах зажегся огонёк любопытства, и губы растянулись в усмешке. Единственным источником света был взятый с собой фонарик, и в его холодном белом сиянии Ивар выглядел инфернально. Но в инструкциях было сказано, что пациентам нельзя показывать свой страх, поэтому Уббе старался оставаться спокойным и не думать о том, что Ивар, во-первых, пациент психиатрической больницы, а во-вторых — преступник. И одному Богу известно, что проснулось в нем раньше — болезнь или жестокость. «Спасибо», — сказал Ивар и вернул Уббе пластиковый стаканчик. Стеклянной посуды в больнице не было с тех пор, как одна пациентка попыталась вскрыться осколком разбитого стакана. Уббе кивнул и попятился к выходу из палаты — поворачиваться к пациентам спиной тоже было запрещено. Ивар наблюдал за ним с надменным великодушием хищника, решившего, что он достаточно сыт сегодня, чтобы отпустить глупого костлявого человека восвояси. Уббе уже закрыл дверь на ключ, а он все ещё смотрел на него из темноты сквозь зарешеченный квадрат окошка, и от его взгляда мурашки бегали по спине. Но Уббе посмотрел в эту бездну сам, и глупо было бы жаловаться на неё ответное внимание. Сейчас Уббе сидел за столом в самом конце коридора, прихлебывал энергетик и караулил проблемное отделение. Глаза слипались, неяркая лампа рисовала оранжевый круг на сложенных стопкой бумагах, а рука механически чирикала деревья на испорченном черновике документа. В ночной коридорной тишине шёпот прозвучал так громко, что Уббе испуганно вздрогнул. — Хэй, надзиратель, — позвал Ивар, выглядывая из-за зарешеченного окошка. — Подойди-ка сюда. Сердце колотилось бешено и сонливость как рукой сняло. Уббе подумал, что, если бы животный ужас можно было бы разливать по банкам, любители взбодриться скупали бы его куда охотнее, чем эту кофеиновую бурду. — Зачем? — спросил он, немного придя в себя. — Потому что я не могу заснуть. У меня болит голова. И мне скучно. — Я не могу доставать так часто, ты же понимаешь. Ивар хмыкнул. — Понимаю, надзиратель. Подойди. Уббе не хотелось спрашивать, зачем ему делать это, и не хотелось подходить. В коридоре было темно и неприятно пахло, а от взгляда Ивара сквозь маленькое окошечко становилось по-настоящему жутко. Но он притягивал. — Не бойся, не укушу, — сказал Ивар насмешливо. — Ну же, смелее. — Я не боюсь, — соврал Уббе и, встав из-за стола, подошел к железной двери. Ивар ведь не мог достать его, верно? Да и зачем ему это делать? Никто, кроме Уббе, не стал бы приносить ему глушащие боль таблетки. Он встал так близко к двери, что различил в темноте глаза Ивара, исполосованные железными прутьями. — Расскажи мне о себе, — потребовал Ивар. Он никогда не просил — всегда приказывал. Будто это была его больница и сидел он тут по собственной воле. Будто это они все были за решеткой, а он разглядывал их, как диковинных зверушек. Это должно было раздражать, но почему-то пугало. Словно ты увяз в липкой паутине и не можешь выбраться. — Мне нельзя разглашать пациентам информацию о себе, — ответил Уббе как по написанному. Ивар закатил глаза. — Да ладно, я никому не расскажу твои грязные секретики. Ну же, я умру от скуки, если просижу в тишине еще немного. — Я могу рассказать тебе сказку. — Мне пять лет по-твоему? Уббе пожал плечами. — Мало ли. Мне одна пациентка рассказала, что она выглядит на двенадцать, потому что её с помощью какого-то аппарата инопланетного искусственно состарили, а на самом деле ей шесть. — Это которая на мумию похожа ожившую? Ей за сотню уже явно перевалило. — В этом и прикол. Ивар хмыкнул, сжав пальцами прутья решетки. Уббе следил за малейшим его движением, но все равно казалось, что упускал что-то. Упускал с того самого момента, как окончил медколледж и впервые переступил порог больницы. Всего год прошел, а кажется — вечность. Слишком многое успело случиться за это время. Но свой первый рабочий день из всего пережитого он не переваривал сильнее всего — должно быть, потому что он был первый. Её звали Катерина, и она пришла навестить сестру. У неё были шелковые каштановые волосы, немного детское миловидное лицо и хитрые голубые глаза. Она не доставала ему даже до плеча и была чем-то похожа на фею — из тех, что дурманят обещанием любви, а потом заводят вглубь леса и скармливают волкам. Она сказала: «Я хочу увидеть Фрейдис», и Уббе начал инструктировать её, как стоит вести себя, чтобы не растревожить больную и не попасть под горячую руку. Катерина кивала, улыбалась и всеми силами изображала внимание, но по её глазам Уббе видел, что она не слушает. Она наматывала локон на изящный пальчик и закусывала губу, скользя по нему взглядом оценивающе. Возможно, им не стоило идти к Фрейдис, но Катерина была не в его вкусе. К тому же, у него был первый полноценный рабочий день, и он был твердо намерен выполнять свои обязанности добросовестно. Поэтому объяснял ей правила вместо того, чтобы трахать её в туалете, и с этической точки зрения это, наверное, было правильно. Но когда Фрейдис увидела сестру, её миловидные черты исказились так резко, что Уббе сразу понял, что лучше им было не приходить. — Здравствуй, сестренка, — улыбнулась Катерина, словно не замечая происходящего с сестрой. — У меня для тебя есть гостинец. Она шагнула вперед, протягивая пакет, а Фрейдис вдруг закричала не своим голосом, как разгневанная фурия, и кинулась к ней стремительно. На Катино счастье, Уббе оказался быстрее и встал между сестрами. Фрейдис вцепилась ему в лицо своими обгрызанными ногтями, не переставая кричать оглушающе, а Катерина стала мраморно-бледной и попятилась назад. Потом ему пришлось привязывать Фрейдис к кровати, делать укол и выпроваживать испуганную Катерину. Они были уже далеко от палаты, но все еще отчетливо слышали её крики: — ВЕРНИТЕ МНЕ МОЕ ЛИЦО! ЭТО СУКА УКРАЛА МОЕ ЛИЦО! Лицо самого Уббе горело от оставленных царапин, сердце колотилось, а перед глазами стояла голодное безумие, отразившееся в голубой радужке Фрейдис. Бездна. У Кати дрожали руки и губы, она готова была разреветься, но держалась. — Вы…сами тогда…передайте, — выдавила она, протянув Уббе пакет. И ушла: к свету, свежему воздуху, миру, укрытому за украшенной колючей проволокой каменной стеной. Уббе остался внутри и немного об этом жалел. — Кто это тебя так? — спросил шедший мимо Хемунд. Он был санитаром, а не медбратом, но уже давно работал в больнице и был для Уббе своего рода наставником. Учил его здоровому пофигизму во имя сохранения нервной системы, но, зачастую просто какой-то хрени по типу заворачивания травки в лист подорожника или жонглирования упаковками таблеток. — Фрейдис, — ответил Уббе. — Кто такая Фрейдис? Уббе посмотрел на него укоризненно, но не стал объяснять — Хемунд бы все равно забыл его слова через пару минут. Он свое-то имя забывал периодически — куда ему было помнить чужие. — Ну, с боевым крещением тебя, — сказал он чуть позже, обработав царапины Уббе перекисью под недовольное шипение и сунув ему под нос флакон с антисептиком (спасибо, не с антифризом). Нашатырного спирта в больнице Уббе видеть не доводилось, но его предполагаемое количество можно было определять по настроению Хемунда. Чем больше завозили, тем дружелюбнее и изобретательнее он становился и тем труднее было дышать с ним одним воздухом. Но, даже когда он был совсем готовенький, находиться в его обществе было приятнее, чем в обществе Петерсона, хотя тот никогда не заливал глаза на работе. Петерсон был седой крепкий мужик под два метра ростом, с совершенно разбойничьей рожей. Поначалу Уббе даже думал, что он один из пациентов, но выяснилось — санитар. Он любил применять силу и уже за это одно Уббе терпеть его не мог, о чем не постеснялся бесстрашно заявить ему куда-то в район груди, когда Петерсон бил буйного пациента в общей комнате для досуга за отказ выполнять поручение. Петерсен тогда внимательно выслушал его, покивал даже, а потом резко ударил под дых и, сжав ворот его футболки в кулаке, сказал: — Ты не будешь так со мной разговаривать, щенок. На том их занимательная беседа и закончилась. Петерсон ушел к себе, а Уббе остался хрипеть на полу, окруженный любопытными пациентами. Потом пришел Хемунд и дал ему хлебнуть антисептика (проигнорировав сопротивление). Ему почему-то казалось, что пары спирта могут унять любую боль, а если принимать внутрь — вообще можно вознестись. Будь его воля, принимал бы внутривенно. Уббе его пристрастий не разделял, но кого это интересовало. Однако, несмотря на периодически возникающие конфликты с Петерсоном и периоды обострений у больных, жизнь в психиатрической больнице вовсе не была похожа на непрекращающийся триллер. Пациенты не лезли на стены, не царапали себе лица и не кричали без остановки. Было, конечно, и такое, но спокойных больных было больше, чем буйных. И те, что поадекватнее, даже могли помочь со своими собратьями по несчастью за ряд поблажек. Например, за дополнительные сигареты или двойную порцию за обедом. В отличие от Петерсена, клавшего болт на всех вся (как его еще не поперли с работы?), Уббе свои обязанности на других не перекладывал. Но порой помощь была очень кстати. Рагнар вот, например, научил его связывать больных быстро и качественно. Он знал пару сотен сложных узлов, часто прищуривал правый глаз и до поры до времени был спокоен, но подойти к нему боялся даже огромный Петерсон, которому никогда особо не нужен был повод доебаться — он любил самоутверждаться за счет тех, кто слабее, и упивался своей властью над пациентами. Но Рагнара никогда не трогал — от того веяло внутренней животной агрессией, и взгляд его голубых глаз порой пробирал до печенок. Но он тоже хотел сигарет, а их всегда было мало. Поэтому, когда Уббе еще только стажировался и не мог нормально никого связать — больные не манекены и не ждут терпеливо, пока ты их спеленаешь, а очень даже сопротивляются, кусаясь, крича и пытаясь выцарапать тебе глаза — Рагнар, бывший у медперсонала на хорошем счету из-за спокойного поведения, пришел ему на помощь. Оттеснил плечом, забрал ремни и быстренько скрутил бьющегося в припадке пациента. Казалось бы, ему должны были помочь Петерсон или Хемунд. Но их черт знает где носило, а Рагнар был рядом. Дождались медсестру — тогда еще Уббе не разрешали делать уколы самому. Потом вышли. Рагнар смотрел насмешливо, прищурив глаз. Так долго, что сделалось не по себе. А потом вдруг спросил: — Хочешь, научу вязать узлы? — Хочу, — ответил Уббе прежде, чем успел обдумать предложение. Наверное, так было нельзя. Но Рагнар не стал пользоваться его наивной отзывчивостью. Может, из-за того, что сигарет он хотел сильнее, чем сделать больно. Может, он только выглядел как посаженный на цепь зверь, а на деле не хотел никому зла. Уббе следовало бы бояться его, но он только жалел. Рагнар говорил с кем-то, когда они выходили на улицу курить — пациентов разрешалось выводить на час специально для этого. Уббе не курил сам, но вечно вдыхал дым — его было слишком много и в помещении, и на улице. Дым заглушал неприятные запахи и неприятные ощущения, оседал на языке вязкой горечью. Санитары стояли поблизости и присматривали за пациентами. Те вели себя прилично — тех, кто буянил, не снабжали сигаретами. Да и увеличения срока пребывания в больнице никто не хотел. Уббе стоял рядом с Рагнаром и слушал, как тот разговаривает с кем-то. Было любопытно, но он никогда не спрашивал, кто такой Этельстан и что он отвечает Рагнару. В такие моменты к нему не стоило лезть — это было опасно для здоровья. Но Уббе достаточно было смотреть — Рагнар был такой счастливый, когда разговаривал со своим невидимым другом (другом ли?), что переставал походить на зверя и даже сошел бы за здорового человека, не будь его собеседником воздух. Петерсон все ржал, а Уббе было не смешно. Только щемяще грустно. Ивара Рагнар интересовал тоже. Он смотрел на него без презрения или равнодушия, которым одаривал почти всех остальных. С интересом, как на Уббе смотрел. Но если с последним играть не составляло труда, к Рагнару он пока лезть не решался — только присматривался. Пытался прощупать грани его безумия, докопаться до дна. Уббе порой казалось, что позволить им спеться — плохая идея. Не знал, почему, просто чувствовал. В спокойные дни, когда не приходилось с утра до вечера носиться по больнице, будто убегая от роя пчел, и захлебываться в круговороте бумаг, лекарств, уколов и буянящих пациентов с особенно хлипкой крышей — в такие дни Уббе играл с Иваром в шахматы. Почему-то всегда проигрывал. Вот и сейчас Ивар угрожал поставить ему мат, а Уббе без особого энтузиазма пытался спасти беспомощного белого короля. — Опять ты на неё отвлекаешься, — буркнул Ивар рассерженно. Уббе отвернулся от сжавшейся в углу светловолосой женщины и посмотрел на него. — Я не… Ивар приподнял бровь. — Ладно, отвлекаюсь. Но она опять за старое. — Какая разница? Тебе мат. Уббе вздохнул. — Давай я Хемунда крикну? Он поиграет с тобой. Я должен… Ивар поморщился, и Уббе не стал продолжать. Позвал Хемунда (тот хоть иногда выигрывал), а потом подошел к короткостриженой женщине, забившейся в угол комнаты и подтянувшей колени к груди. Её звали Лагерта. У неё были пустые голубые глаза, бледная кожа и тонкие руки. Её случай был один из самых тяжелых. Она ничего о себе не помнила и никого не узнавала. Уббе ни разу не слышал, чтобы она сказала хоть слово. У неё был взгляд оленя, застывшего посреди дороги в свете автомобильных фар. Смотреть на неё было больнее всего. И её болезнь не вызывала инстинктивного отвращения — только горечь. Она была как раненое животное, которое уже нельзя спасти, но невозможно бросить — оставалось догорать вместе. — Лагерта, — позвал Уббе негромко, присаживаясь рядом. — Перестань, пожалуйста. Она подняла голову, перестав ковырять свои до крови изодранные пальцы. Посмотрела настороженно, словно ожидая угрозы с его стороны. Но Уббе знал, что с ней надо обращаться очень осторожно, чтобы ненароком не спровоцировать припадок, и потому замер неподвижно, даже дыхание задержал. Поняв, что санкций не последует, Лагерта снова начала мучать свои руки. На ладонях багряными мазками темнела размазанная кровь. Уббе перехватил её запястья — несильно, только чтобы не позволить ей продолжить — и заглянул в глаза. Лагерта застыла, но не попыталась вырваться, и он расценил это как разрешение продолжить. Достал из кармана бинт и начал осторожно перевязывать ей искалеченные руки. — Ты не хочешь…телевизор посмотреть? — спросил, закончив. Лагерта на пробу поковыряла бинт, но не смогла содрать. — Пойдем, я усажу тебя на диван. Уббе встал и протянул ей ладонь, но она замотала головой. — Не хочешь? Ладно, я тогда…я с тобой посижу. И сел рядом, разглядывая её лицо ненароком. Лагерта смотрела в пол, но он чувствовал, что она не возражает против его присутствия. Потом к ним вдруг подошел Рагнар. Постоял немного, глядя на них сверху вниз, прищурив глаз. Затем сел рядом с Уббе и сказал: — Дай сигарету, будь человеком. Уббе от такой постановки вопроса слегка опешил, но сигарету достал — с тех пор, как начал работать медбратом, чего только не было в его карманах. Долго они так, впрочем, не просидели — досуговые полтора часа подошли к концу, и расписание обязывало начать разводить больных по палатам. Ивар посмотрел на Уббе недовольно, но придушить не попытался, как в прошлый раз, так что это можно было считать прогрессом. Хотя Уббе терзали смутные сомнения, что в прошлый раз тот просто хотел оказаться в отдельной палате для буйных, чтобы можно было поговорить с ним ночью, а не пялиться в потолок бессмысленно. Ивар прекрасно контролировал свои действия, если хотел — даже слишком хорошо для психически нездорового человека. Но сегодня на ночное дежурство должен был остаться не Уббе, и потому Ивар вел себя прилично. Наверное, с Петерсоном разговаривать было не так интересно — тот либо оскорблял, либо вовсе игнорировал. А отсутствие внимания людям вроде Ивара не шло на пользу — они начинали вынашивать катастрофических масштабов нехорошие планы по его привлечению. Дома Уббе наслаждался тишиной и одиночеством. Ну, как наслаждался. Просто лежал на кровати с закрытыми глазами. Сил не было, желания что-либо делать тоже. Хотелось наверстать все укороченные работой ночи, выспавшись наконец нормально, но по злой иронии сон не шел. Вспоминался темный коридор, едкий запах, голубые глаза и насмешливый голос. Вспоминалась скорченная в углу тоненькая фигурка, настороженный взгляд и кровоточащие пальцы. Вспоминался прищур, татуировка с вороном на запястье и хрипловатый голос. Уббе знал, что работу нельзя тащить домой — его работу уж точно. Но она приходила самостоятельно, не спрашивая разрешения. Поэтому у него не было личной жизни и растения на подоконнике начали вянуть. Поэтому он понемногу вял сам и чаще начал брать дополнительные дежурства. Хотелось бы объяснить это своим трудоголизмом или жаждой заработать больше, но он знал, что дело в другом. Он слишком привязался, слишком проникся. Пропустил через себя чужую обреченность и страдание, прочувствовал их надломленность как свою. И уже не мог абстрагироваться, не мог уйти. Даже покидая стены больницы, он оставался в ней. Разглядывал темноту вместе с Иваром, механически вязал узлы из обрывка бинта с Рагнаром, держал искалеченные руки Лагерты и успокаивающе дул на воспаленные кровящие пальцы, будто она была маленькой девочкой, а не женщиной старше его в два раза. За год работы они стали ему почти семьей и это было странно. Он любил их как приемных детей, как подобранных с улицы животных — с пережимающей горло жалостью, с необъяснимой нежностью. Хотелось помочь, облегчить как-то страдание. Поэтому он позволял им то, что другим было не позволено, хоть и понимал, что это нечестно. Если жалеть, то жалеть всех, верно? Но одно дело жалеть, и совсем другое — любить. Как-то Уббе шел по больничному коридору на третий этаж, чтобы отнести документы главврачу. Еще с лестницы услышал ругань и закатил глаза. Так грязно ругаться в этом здании мог только Петерсон, а он был последним, кого Уббе хотел бы встретить по дороге. Но в обход было долго, да и много чести. Поднявшись, он увидел валяющуюся посреди коридора швабру, перевернутое ведро и разлитую по полу мыльную воду. А еще он увидел, как Петерсон отвешивает Лагерте звонкую оплеуху, и она падает, не издав ни звука, точно кукла. Уббе никогда не был воинственным и предпочитал решать любые конфликты словами, но, увидев, как Петерсон бьет Лагерту за неаккуратность, он испытал гнев такой силы, что почувствовал непреодолимое желание причинить боль. Хотелось разорвать Петерсона на кусочки, сломать каждую кость в его теле и ткнуть носом в разлившуюся по полу лужу. Хотелось заставить его умолять о прощении. Бумаги оказались на полу, и Уббе сократил расстояние до санитара в несколько широких шагов. Петерсон ухмыльнулся, завидев его приближение, и сжал кулаки, уловив настрой. Лагерта отползла в сторону и сгорбилась, обняв колени, точно хотела стать еще меньше, чем была, превратиться в крошечную точку, пятно на обшарпанной краске стены. Уббе толкнул Петерсона в грудь с разбега, и тот пошатнулся, но устоял на ногах. От тяжелого кулака Уббе увернулся чудом — для своих габаритов Петерсон был удивительно быстрым. Должно быть, сказывалась практика уличных боев или боксерское прошлое. Наверное, Уббе следовало бы принять это во внимание, забрать Лагерту и уйти. Даже с учетом подскочившего адреналина и подзадоривавшей ярости против Петерсона шансов у него не было никаких. Но он не мог это так просто оставить, поэтому кружил вокруг громадины коршуном и бил, куда дотягивался. Впрочем, больше уворачивался. Потом правый глаз припечатало резкой болью, и Уббе упал. Спина тут же промокла от разлитой по полу воды, затылок запульсировал болезненно, и мир перед глазами покачнулся. В голове трещало и в нос бил запах хлорки. Петерсон придавил его своим весом, точно кусок скалы и сомкнул широкие мозолистые ладони на горле. Уббе задергался под ним, но пальцы у Петерсена были такие же каменные, как он сам, и воздух убывал с катастрофической скоростью вместе с сознанием. Петерсон рычал ему что-то в лицо, но голова была точно чугунная и стук собственного сердца в ушах оглушал, не позволяя разобрать ни слова. Уббе и не хотел ничего разбирать, он хотел дышать. Потом воздух вдруг раскололся от крика — пронзительного, женского. «Лагерта» — мелькнуло в голове у Уббе, прежде чем он отключился. Очнулся от запаха спирта. Над головой белел потолок, а под носом был флакон с антисептиком, услужливо подсунутый заботливым Хемундом. — Ты как? — спросил он, как только Уббе разлепил глаза. — Хуево, — ответил честно. — Где Лагерта? Хемунд занюхнул антисептиком. — Кто такая Лагерта? Уббе тяжело вздохнул. Глаз горел и, казалось, увеличился раза в два, заняв пол лица. Болела голова. Он сел на кушетке и свесил ноги. — Где моя футболка? — Сохнет на батарее. Чего ты к Петерсону-то полез, скажи мне? Не думал, что ты мазохист. Уббе поморщился. — Должен же кто-то был ему въебать. — У тебя получилось, — фыркнул Хемунд. — Результат налицо. — Она закричала, — сказал Уббе, проигнорировав подколку. — Мне казалось, она немая, но я слышал, что она закричала. — Ты про ту, что со шрамом на щеке, что ли? Из-за нее подрались, серьезно? Уббе надел футболку и глянул в отражение на металлическом подносе для шприцов. Отвернулся, не разглядев ничего утешительного. — Он её ударил, мне надо было мимо пройти? Хемунд пожал плечами и отхлебнул из флакона. — Если бы не дефицит кадров, вас обоих бы поперли с работы. — Думаешь, оставят его? — К сожалению. Вздохнули синхронно. — Ладно, пойдем, — сказал Хемунд. — Некогда штаны просиживать. Спрятал заветный флакончик в нагрудный карман, закрыл дверь на ключ и хлопнул Уббе по плечу. — Ничего, мы этого так не оставим. Петерсон еще пожалеет, что из мамки своей вылез на свет божий. Уббе не удержался от смешка. Потом пошел навестить Лагерту, но она спала, накачанная успокоительным. Посидел рядом, не обращая внимания на пристальное внимание остальных пациентов, подержал её за руку. Можно было представить, что они в обычной больнице, и Лагерта скоро выздоровеет. Что она откроет глаза, спросит, сколько спала, а потом они выпишутся и пойдут домой, забыв все произошедшее, как страшный сон. Но из психбольницы редко выписывают. Да и какой дом? Она его даже не помнит — считай, не знакомы. Странно, что он вообще думает об этом. Потом до вечера крутился в водовороте обязанностей как белка в колесе. К ночи, пришел в проблемное крыло, узнав от Хемунда, что Ивар опять что-то учудил. Сказал Петерсону, что тот гондон? Отказался слушаться? Выплюнул лекарство в лицо медсестре? Хемунд не уточнил, и мозг транслировал варианты с бешеной скоростью, от нейтрального к худшему. Петерсон сидел на стуле, закинув ноги на его стол, и рубился в какую-то игрушку в телефоне. — Свали, — сказал Уббе, подойдя. — Ты ведь хочешь домой? Вот и иди. Я подежурю. Петерсон поднял глаза и мерзко ухмыльнулся. Убрал ноги со стола, встал, сразу став на голову выше. — Болит? — спросил, чуть наклонившись к его лицу, разглядывая с каким-то садистским удовольствием. Захотелось въебать, но Уббе сдержался. У него ведь всего два глаза, что он будет делать, если второй тоже перестанет открываться? — Нет, не болит, — ответил Уббе. — Вали уже. Петерсон хмыкнул и задел его плечом, проходя мимо. Коридор ведь такой узкий, пиздец. Уббе сжал кулаки и медленно выдохнул, справляясь с трясучкой. Когда хлопнула дверь, заглянул в зарешеченное окошко камеры. — Ивар, — позвал негромко. — Ты спишь? — Нет, конечно, — ответил тот из темноты у самого окошка, и Уббе невольно отпрянул от неожиданности. Потом вернулся обратно и включил фонарик, чтобы разглядеть хоть что-то. — Я таблетку принес. Держи. Достал плоский белый кругляшок из пачки и протянул, просунув руку сквозь прутья. Инстинкты протестовали, крича, что можно остаться без руки, но мозг отвечал, что вариант открыть дверь нихуя не лучше, так что лучше уж так. Потом его пальцев коснулся влажный язык, и Уббе резко отдернул руку, но не смог вытащить, не повернув боком, и зашипел от боли. — Блять, — сообщил темноте. — Ивар, что ты делаешь? Я сейчас выроню таблетку, будешь по полу её искать. Тот не ответил, оставив еще один горячий влажный след на ладони. Было щекотно и очень неловко. Еще, почему-то, было приятно. Хотя, казалось бы, что может быть приятного в том, чтобы стоять в темном коридоре психбольницы, заглядывать в еще более темную камеру с психически нездоровым пациентом и не мочь при этом вытащить застрявшую между железными прутьями руку? — Не думай, что мне страшно или типо того, — сказал Уббе, справившись с голосом. Ивар насмешливо фыркнул и забрал таблетку, но руку вытащить не позволил, больно сжав запястье. Уббе в отместку посветил ему в глаза фонариком, но Ивар тут же отклонился, уходя от луча. — Так и будем стоять? — спросил. — Будем, — ответил Ивар. — Что еще делать? — Действительно. На следующий день Уббе снова сидел на полу рядом с Лагертой и по памяти рассказывал ей истории из «Пеппи Длинныйчулок». Она слушала все так же молча, но уже не смотрела в пол непрерывно и не скребла пальцы. — Что у тебя с лицом? — спросил Рагнар, бухнувшись рядом. Уббе протянул ему сигарету на автомате. Рагнар ухватил его за подбородок, не позволяя снова отвернуться к Лагерте. — Да так. Повздорил кое с кем. Рагнар прищурил глаз и сунул сигарету в рот. Уббе чиркнул зажигалкой. — Не думал, что ты умеешь сердиться, — сказал Рагнар, выдохнув дым в сторону. — Са-ни-тар, — сказала вдруг Лагерта. Они резко повернулись к ней, уставившись на женщину во все глаза. Она нахмурилась, словно превозмогала боль. — Он, — выдавила, указав подрагивающим пальцем на подпиравшего дверной косяк Петерсона. Рагнар затянулся, прищурив глаз еще сильнее. Выдохнул. Потом вернул Уббе сигарету и встал. Дернул плечом, покрутил головой, размяв шею, и направился прямиком к Петерсону. «Пиздец», — подумал Уббе. Атмосфера ощутимо накалилась, и внимание каждого, кто находился в комнате, сконцентрировалось на Рагнаре, который надвигался на Петерсона неотвратимо, как волна на утес. Вода камень точит, все знают. Петерсон сжал кулаки, но в его взгляде мелькнул иррациональный страх. Рагнар сшиб его, и тот вылетел в коридор. Уббе подскочил и ринулся к дверному проему. Пациенты тоже стеклись к двери, чтобы поглазеть. Игравший в шахматы с Иваром Хемунд оттеснил некоторых плечом, на правах санитара пробираясь в первый ряд. По идее, они должны были помочь Петерсону. По идее, тот получал по заслугам. Рагнар как заведенный опускал кулак на его лицо, превращая то в кровавое месиво. Уббе посмотрел на Хемунда, и тот пожал плечами. У Ивара счастливо блестели глаза — он обожал кровавые зрелища. Только Лагерта спокойно сидела в углу, как всегда. Она не была любопытной. Ночью Уббе сидел возле железной двери в проблемном блоке и пытался не заснуть — приходилось быть на ногах уже вторые сутки. За дверью сидел Рагнар и курил. Уббе не видел его, но отчетливо представлял, как в темноте периодически вспыхивает красный кружок, частично освещая его лицо, а потом гаснет. — Спасибо, — сказал Уббе, подумав. — Ну, за Петерсона. Рагнар не ответил, но он знал, что тот усмехается и щурит правый глаз. Знал, что смотрит на своего друга (друга ли?), и тянет к нему руку, пытаясь дотронуться. Чувствовал ли он что-то при этом? Или ловил воздух пальцами и возвращался в реальность, в которой сидел на сыром полу темной камеры в проблемном крыле, и в карте у него было записано, что он не здоров психически? Этого Уббе не знал, но тревожить Рагнара личными вопросами не хотелось. Сказал: — У тебя теперь заберут сигареты, но я буду снабжать. И уснул — прямо на холодном полу, возле железной двери. В его мешках под глазами давно уже можно было спрятать труп Петерсона. А за обедом Ивар сказал: — Предлагаю организовать побег. Лагерта не отреагировала никак, Рагнар занюхнул предложенного Хемундом антисептика, а Уббе подавился компотом и тяжело закашлялся. — Ты сдурел? Мы с Хемундом вообще-то медперсонал, нам нельзя такое рассказывать. Ивар фыркнул. — А кто нам тогда поможет его организовать, если не вы? Если бы я мог отсюда слинять без твоей помощи, слова бы тебе не сказал. Уббе рассерженно отхлебнул еще бледно-красной бурды, которую почему-то называли компотом и спросил: — Ну и какой резон мне организовывать твой побег, мм? Что ты можешь предложить взамен? Ивар улыбнулся, дождался, пока Уббе снова поднесет стаканчик ко рту, и сказал: — Могу тебя трахнуть, хочешь? Уббе закашлялся тяжелее прежнего, и Рагнар отобрал у него стакан, похлопав по спине. Хемунд дышал антисептиком и ловил кайф. Лагерта размазывала кашу по одноразовой тарелке. Ивар сидел довольный и разглядывал красное лицо Уббе. — Ну так что, по рукам? — спросил, потыкав пластиковой ложкой свою порцию склизкого ужаса в тарелке. — Пошел ты, — буркнул Уббе. — Вот и отлично. Тогда самое время придумать план. Есть предложения? И повернулся к Рагнару. Тот прищурил глаз, усмехаясь. И сказал: — Есть. «Как чувствовал», — подумал Уббе. Но страшно не было. Лагерта едва заметно улыбнулась.