зелёный чай под вишневый пирог

      «Помнишь ли ты время, когда у нас были только мы с тобой?» — Джо задается этим вопросом уже очень давно, каждый раз едва ощутимо съёживаясь от колкого холода внутри где-то в области сердца. Казалось, Каору никогда не осознает, насколько на самом деле дорог Нанджо. Не увидит, как тот смотрит на него, когда Вишенка увлекается чем-то своим «рациональным», «технологичным».       Не говорить никому об этой внутренней печали по имени «без ответа» сталочем-то само собой разумеющимся; хранить всё в себе, оставляя для других лишь улыбку, смех и лёгкий привычный флирт-маску. Но, пожалуй, где-то в глубине сознания Джо было обидно. Обидно, что Черри не видит факт «напускного», считая своего друга именно таким, каким парень привык притворяться за многие годы. Его образ альфа-самца был весьма хорош, но далеко не идеален. И уж кто, как не Сакураяшики, с его взращённой любовью к перфекционизму, должен был это заметить. Но не заметил. Может быть, потому что и не хотел. Джо не знает.       Может, все к лучшему? Как бы он отреагировал, осознай Каору, что задирающая его «самоуверенная горилла» на самом деле всего-навсего влюблённый мальчишка-подросток? Внутри Коджиро до сих пор такой, с трепетом и нежностью относящийся к этой бестии с волосами цвета сакуры. Джо видел его разным: ярким, дерзким мальчишкой, который не боится замараться и упасть, когда делает то, что нравится; отчаянным и сияющим в своих чувствах и симпатиях; разбитым от потери и горя; холодным и расчетливым, закрывшимся от чувств в шелковый кокон традиционного хаори; забаррикадировавшимся за бездушной техникой и цифрами. Разным. Раньше Каору не был настолько педантом-математиком. Перед глазами всегда образ Сакураяшики в порезанных джинсах, с дерзки проколотой нижней губой, копной розовых волос, что не были скованы ничем. Они сладко пахли вишневой жвачкой — девчачьим шампунем. Это было так ему подходяще. Так контрастно. Его внешне хрупким телом управлял задор, азарт и желание. Джо видит в Каору подобное и сейчас, но «Черри-угол-входа-в-поворот-шестьдесят-градусов» явно доминирует. Каору был невероятен в своем противоречии действительности, в своих жестах и фразах, покорной непокорности и любви к шоколаду, немного тающему уже на губах. Он напоминал безумный поток энергии, вперемешку с язвительными сомнительного качества колкостями. Легкостью непринужденной стервозности, приобретённой от Адама, он заставлял поверить в свою обманчивую силу.       Однако, даже эта часть Сакураяшики бесконечно импонировала Джо. Потому что без неё Каору не был бы Каору. В этом, пожалуй, и заключается настоящая прелесть любви — принимать целиком и полностью, не предпринимая попыток перекроить в «идеальную версию». Было бы здорово, будь все взаимно. Было бы здорово.       Нанджо же остаётся проходить через все в одиночку, не вынося мысли вкупе с переживаниями вон из комнат собственного дома. Разрушающее давление со стороны собственных несовершенных поступков сковывает его все сильнее по рукам и ногам, не позволяя трезво мыслить. Он до сих пор иногда позволяет себе представлять, что могло бы быть между ними с Вишенкой, откройся он тогда, до встречи Адама с его «Первой Евой» тем вечером на рынке. Он вынес жестокий урок: быть смелее, быть дерзким. «Дерзким в гонке, как и в любви». (Где же была эта дерзость?) Принял бы Каору его чувства, одарил бы его той же ослепительной улыбкой и смехом? Доверился бы слепо падая в объятия? Кто знает?.. Джо бы доверился.       Сколько он себя помнил, с самого детства следовал за огоньком света — глаза Каору блестят янтарно, ведут за собой в бездну. Коджиро доверил бы Сакураяшики даже свою смерть, только бы он смотрел на него подольше. И мужчина желал этого все отчаянней. По крайней мере надежда оставалась при погружении в сладкую дрему ватных снов; после нее… возвращение приносило с собой «гребаные мысли, гребаный звон будильника, гребаную реальность жизни».       В реальном мире с Джо оставалась лишь та часть — невзаимность, — желавшая Его, до невозможности закрытого, колкого, единственно верного. Та часть, что осознавала глубину одиночества. Осознавала, что все, что бы Джо ни делал, так или иначе было ради Сакураяшики. Его сокрытие чувств ради счастья любимого человека, его поддержка (и снова передавленное в зародыше желание рассказать о своей влюбленности), его попытки собрать Каору вновь в единое целое, после предательства Адама; его колкие шутки, сказанные только чтобы расшевелить и заставить реагировать. Джо никогда не хотел обидеть Сакураяшики ни словом, ни делом, но всегда был готов стать тем, с кем он смог бы разделить свою боль, пусть и вымещая обиды на «стероидной горилле».       Если подумать, он пришёл к подобной форме тоже ради него. Хотел стать контрастом. Стать опорой. Стать стеной. Стать силой, которая даст возможность Каору иногда быть слабым и не корить себя за пролитые слезы. И чем чаще Коджиро думал о том, что вышло у него весьма хреново, тем холоднее становилось в собственной постели. Слишком. Холодно. Мужчине нужно срочно прийти в себя, надевая привычное «веселье и развязность» словно вторую цветастую рубашку, будто так единственно правильно. Окончательно привести все в абсолютную норму, выпив чашку зеленого чая — кофе не признавался им по вполне понятной причине.       Джо проваливается, давно проваливается, но до сих пор ищет дно пропасти, которое никак не встретит. От этого мужчина пытался спастись чередой привычек-ритуалов вроде музыки, готовки… Гонки на скейтах не в счёт, это иное, нечто куда глубже и сильнее, чем просто привычка. Результатом же первого стало появление ресторанчика, в котором Каору (удивительно!) тоже нашёл себе место, вновь занимая мысли Джо на тысячу процентов. Теперь Нанджо творил для него. Привычка перестала быть спасением, став очередной возможностью дарить свою любовь и нежность через удовлетворение чужой простой потребности. Он знал, что предпочитает Каору: чёрный кофе, неизменно крепкий, без сахара; идеальную температуру салатов, которые Вишенка поглощал, словно девчонка на диете — изящно, с чувством, что этого не достаточно. И Джо всегда знал, чем можно закрыть это «недостаточно».       В моменты подобного его сознание давало сбой, просто пытаясь расслабиться, не замечать ничего вокруг. Сейчас теплота керамической чашки приятно согревала замерзшие пальцы рук — горячим «самцом» Коджиро становился многими моментами позже: гоняя на скейте, флиртуя с фанатками, скрывая желание к Черри… А пока, наблюдающий за кружащимся в бледно-розовой чашке чайным листом, Джо переставал думать; просто так, казалось, было «необходимочертовскинужно».       Разворачивалась у всех на виду драма, в которой все было на поверхности, иногда слегка уходя в глубь светлых глаз. Если бы тогда он был смелее… Все люди ведь одинаковы с головы до пят, все слышат о происходящем вокруг. Все чувствуют, когда сила воли дает трещину, когда готовы поверить в любое шарлатанство, лишь бы спасти себя обманчивым суждением. Люди теряются в поисках, продолжают плыть по течению, пока не утонут. Все остальные вокруг них точно так же падают вниз, любящие до боли неискренности, до паршивой ненависти.       Одно Коджиро знает точно: пока все мерно скатываются на дно своих проблем и причин, Адам будет наблюдать за ним с Каору свысока, с верхушки этого айсберга надежд, которые он же и разбил. Благодаря ему в мире цветущей вишни не осталось места доверию. Нет ничего такого. Даже любви уже, вероятно, не существует в маленьком ярком саду. Осталась лишь бесполезная детская раскраска с кучей испорченных кем-то картинок, с которых списана сама жизнь и мир трёх бывших подростков-друзей, которых спутала любовь.       Тот самый мир, где Джо по утрам согревается зелёным чаем, к которому — он точно знает, — очень кстати пришелся бы один конкретный вишневый пирог.