Один (не)верный ход

Они, как обычно, дурачились. Лежали в кровати, играли в подрывного дурака и всеми силами делали вид, что ожидающие их за пределами этой комнаты тревоги, коих было немало, внутрь никогда не просочатся. Им было весело. Им было хо-ро-шо. Настолько, что Драко хохотал во весь голос, когда Гарри в очередной раз принимался кататься по матрасу, завывая от разочарования — проигрывать тот не умел совершенно. — Что ставишь? — уже едва сдерживая широкую улыбку, спрашивал Драко. С ехидным прищуром он изучал черные растрепанные волосы (за неимением большего — лицо Гарри прятал в картах). «Ну-ну. Пусть попробует меня обхитрить,» — слышалось в напряженном сопении его противника. Слышалось и забавляло. — Что ставишь, Гарри? — Ничего. — Скучно. — А выигрывать в шестой раз не скучно? — Нет. Ты абсолютно очарователен, когда разбит. Брови — к переносице в странном изломе. Кажется, таким образом он выражал непонимание. Но Драко не собирался утолять его любопытство. По крайней мере, не в гриффиндорской спальне. И не при ярком солнечном свете. И точно не когда этому бедолаге пришлось весьма болезненно расстаться с бывшей рыжей подружкой. Конечно, друга, коим по весьма непонятной причине стал ему бывший «Поттер», было жаль. Тот все никак не мог освободиться от уз апатии, плотными кольцами, по-змеиному, обвившей все его сознание и даже будто бы тело, хотя, в его защиту, держался; и старался вести себя так позитивно, будто никогда ничего плохого не случалось. Только вот вся соль была в том, что Драко было немного жаль и себя. Те месяцы, что они общались нормально, не пытаясь перегрызть друг другу глотки, выдались чуть ли не лучшими в его жизни. Казалось бы, почему? Везде царила разруха, скорбь. Упадок охватывал все вокруг. А он эгоистично считал, что мир прекрасен, хотя и сам многое потерял. Наверное, дело было в том, что он наконец-то начал собирать себя по кусочкам. И, по ощущениям, был живее всех живых. Теперь ему хотелось улыбаться. И пробовать этот мир на вкус. Снова и снова пробовать. Как поттеровские губы, сжатые в тонкую полоску. Но он раздавал карты. И снова ходил первым. — Дама треф. — Шестерка буби. — Дама червей. — Восьмерка буби. — Восьмерка пик. — Ах ты… Беру. — Что ж, ты пытался. — Отвяжись. — Как тебе будет угодно, — и спустя время, — Хотя мы не связаны. — Чего? Гарри непроизвольно опускал карты, являя ему их стройный, насыщенной красной масти ряд. Ну-у, почти стройный… Все не по порядку. И две черные карты в центре. Его. — Я все вижу, — фыркал Драко, пиная его пяткой в бок. А сам цеплялся за карты, когда в его сторону летела подушка. И держал их крепче, чем только мог. Половину мял. — Все, мы закон… — только начинал Гарри, как вдруг раздался БА-БАХ взрыв. Перья по всей комнате и даже во рту у некоторых особо пернатых. По-настоящему геройская смерть. Или нет? Кто-то жалобно стонал. Кажется, Драко. «И лучше бы ему не смотреть на себя в зеркало, — думал Гарри, заходясь в очередном приступе хохота. — Удар хватит». Очаровательно-подкопченное личико. И опаленные волосы. Как будто сгоревшая по краям яичница. Возбуждал. Аппетит. Или не только. — Эванеско, — «пока не заметил». Хлопок белоснежными ресницами, на кончиках почерневшими и закрутившимися, будто жирно накрашенными тушью. — Пять-один, — скороговоркой продолжает Гарри, отбрасывая в сторону свои, слава богу, не взорвавшиеся карты. — Это не считается. — Ты все равно выиграл. — Ты сдал партию. Пять-ноль, Поттер, не больше. — А вот и нет. — А вот и да. — Нет! — Ага. Прими с честью. — В нечестной игре? Как по-слизерински. — Не попрекай меня факультетом, грифф. — Хочу и буду. — Хоти и будь. Прими себя, полюби жизнь и стань счастливым. — Что? — Книжки читать надо. Вот что. Слово один, слово второй. Как классики. Строят длинные цепочки повторяющихся в миллионный раз фраз. И говорят на каком-то своем языке. Странные. И счастливые. Это слишком похоже на затянувшуюся игру. Ни один не может сделать шаг в сторону, а конца не видно. «Ну пусть уже произойдет хоть что-нибудь. Пожалуйста. Только бы разорвать этот круг. Только бы… По-другому. Надоело.» Думали оба. Думали, думали, думали. И ничего не делали. Знаете, это продолжалось бы бесконечно. Долго бы думали. Долго бы страдали. И долго бы не знали, что, черт возьми, со всей этой ситуацией делать. Но, благо, Гарри всегда любил нарушать правила. И в этот раз Первым ходил он. Так что он цеплялся за знакомые руки, теплые, горячие, обжигающие, тянул свое бедовое наваждение на себя сверху, усаживал на колени, к себе спиной, не понимая, почему до сих пор не слышит возражений, сжимал в объятиях до боли, не физической, нет, душевной, потому что все оказалось так невыносимо сложно, так невыносимо просто, так странно и непонятно, так приятно… Так приятно трогать бархатную кожу, чувствовать, как мелко дрожит напряженно-расслабленное тело, оставлять незаметные поцелуи на горящей огнем шее, кусать, сильнее, больше, спускаться к плечам, игнорируя два слоя одежды и оставляя засосы, которые, я обещаю, останутся приятным клеймом на коже на несколько дней, забираться руками под рубашку, широкой ладонью ласкать живот, не решаясь подниматься к груди, шептать, как любишь, как нравится, какой красивый, слышать в ответ тихие стоны, краем глаза замечать приоткрытые губы, рястягивающиеся в нежной улыбке удовольствия, откидываемую назад (на его плечо) голову с мягкими светлыми волосами, прикрытые глаза с дрожащими веками и… Дрожащими опаленными ресницами. Было прекрасно, было лучше всего на свете, пока тишину, перемежающуюся тихими вздохами, не прервал поттеровский смех, раздавшийся неожиданно даже для самого Гарри. Конечно, Драко тут же дернулся и попытался вырваться. Конечно, ему показалось, что причиной веселья стал именно он. Конечно, Гарри его не выпустил. Только прижал к себе крепче и мягко поцеловал розовеющее ушко, тут же его прикусывая. Пока не получил локтем под ребра. Весьма больно, к слову. Драко отскочил к дальней стене и инстинктивно выхватил палочку. (А глаза у обоих были совершенно сумасшедшие. И одно на двоих дыхание, быстрое, поверхностное, оглушительно громкое, растворялось в воздухе.) Гарри не выдержал. — Прости. Шальной взгляд. Сноп искр между ними (вполне реальных — палочка в тонких пальцах угрожающе засверкала). Секундная пауза. — Ты тоже. — Я не хотел… — Лучше не говори ничего. Кажется, он только что все испортил? — Хорошо. Как объяснить? Извиниться? Исправить? Вернуть в свои объятия и не выпускать больше никогда в этой жизни? Как же, как же, черт возьми? — Да. И… Ты тоже. — Что? Кашель. Взгляд в сторону. Упавшая на глаза челка. — Ты тоже красивый. И ты тоже мне нравишься. Давно. — Оу. Тяжелый, удивленный вздох. Чужого Родного лица в тени соседней кровати не видно. — Не молчи. Гарри не знает, что говорить. Ему жарко, ему душно, его душит, хотя пол, на который он опускает ноги, ледяной, а на шее нет не то что удавки — даже воротника. — Тебе пора, — шепчет он сухими губами, поднимается, оглядывается в поисках палочки и, найдя, наколдовывает стакан воды. Делает глоток. — Гарри… Она горячее, чем когда-либо. Почти обжигает горло. Тепло разливается по всему телу. — Я провожу. Кажется, Драко впервые за время их дружбы молчит в ответ. Наконец выходит из тени, смотрит ему прямо в глаза, суетясь, дрожащими руками застегивает верхние пуговки и накидывает на себя мантию. Она помялась книзу, но его это заботит мало. Если честно, не заботит совсем. — Не стоит. — Драко, не глупи. — Ты сам меня выгоняешь. Я ухожу. Никаких глупостей. — Драко, пожалуйста. — Иди к черту. Идиот. Он стремительно вылетает за порог, захлопывая за собой дверь и оставляя Гарри в одиночестве. Тот опускается на пол, заводит руки за спину… Голова начинает гудеть. Стакан, больно ударивший его по затылку, тоже. Раздосадованный, Гарри отправляет его в полет через всю комнату. Промахивается. Стеклянные капли рассыпаются прямо перед ним, как недавно рассыпались волшебные искры. Кажется, этот ход был неверным. А может, наоборот?