Больно

      Ему больно слышать, как Фред говорит, что стиляг нет.       Ну и что, что где-то там их нет? Они есть здесь, в Советском Союзе, здесь они — символ свободы. Это идеология Мэлса, то, к чему, как ему кажется, он шел всю жизнь, сидя в тесной и проветриваемой всеми сквозняками комуналке, являясь частью отработанной системы. И мало того, что слышать это больно, так он ещё и знает о том, что это наглая, бесстыжая ложь.       Потому что перед ним — стиляга такой, каким Мэлс так и не смог стать, который оттесал грубый камень под названием «Бирюков» в блестящий, сверкающий от света алмаз. Он обязан ему так, что долг этот не отдать никак, как бы он не старался. Слишком много. Слишком тяжёлая эта ноша, слишком невыносимое бремя.       Эта ложь мерзкая, она пренебрегает всем, даже самими человеческими чувствами. Потому что Фред и сейчас стиляга, которым он был. А от этих времён, когда Фред ещё был стилягой не только в душе, но и снаружи, в груди у Мэлса тёплыми комочками воспоминаний мелькают моменты: робкие, боязливые поцелуи, аккуратные, чуткие прикосновения, холодные руки Брусницына, забирающиеся под клетчатую рубашку. Он не может забыть, Мэлс в это верит. Может быть он и ошибается, но это его право: верить в то, что огонь в глазах подобного человека не угас навсегда. Это ведь просто невозможно, не так ли?       Или возможно? Сердце начинают ныть, в ушах звенит. Будто мысли в голове могут влиять на его тело.       Он твердо кричит Фреду убираться.       Боль тупая, поглощающая, невыносимая.       Ему больно слышать, но видимо ему придётся смириться с тем, что для Брусницына это правда.