Злой человек

      — Наглость — второе счастье, — выдохнув клубы ядовитого дыма, выдал немец. Союз наблюдал интереснейшую картину того, как воплощение государства антитабачной политики докуривало не первую и не вторую сигарету за их встречу. — По тебе заметно, — усмехнулся он. Да, Рейх отличался особой наглостью, то ли дерзостью, как на саммитах, так и на неформальных встречах, на которых принято все так же формально одеваться и общаться. Нередко из-за этого возникали небольшие проблемы. — Главное не перебарщивать с этим, а так, довольно полезно, — кашлянув в кулак, исправился ариец. — Никто ведь в этом мире не будет думать о твоих интересах, пока ты об этом не напомнишь. И не будешь настаивать. О, или, как я это называю, «настоятельно просить». Союз, заворожённый чужими плавными и периодическими движениями руки вверх-вниз — от пепельницы обратно до тонких губ — кивнул. — Может те, кого мы называем друзьями всё же вспомнят о наших нуждах? — поинтересовался Советский. Конечно, он знал, что нет. Однако лучший путь узнать истинное мнение собеседника — это прикинуться, что ты не определился со своим. — Не будь так наивен, милый. Политические друзья разве бывают? Скорее союзники, приятели, товарищи, но точно не друзья, — категорично отрезал ариец, откинувшись на спинку стула и приготовившись к повествованию. — Каждый будет делать то, что ему выгодно, ибо по-другому я называю это неуместным альтруизмом и, грубо говоря, кретинизмом. Личностные отношения не выше судьбы своего народа. — Разные приоритеты? — предложил альтернативу Советский. — Может кто-то ставит свои персональные задачи и отношения превыше долга перед нацией? Рейх скривил лицо, словно ему на ухо шепнули что-то отвратительное или абсурдное. — Неверные приоритеты, — уверенный в своей правоте, грубовато отрезал он.       Ненадолго повисла тишина. — Ты ведь сам всё знаешь. Не ты ли мне советовал в первый мой и твой саммит никому не доверять, ведь… — «Друг — всего лишь неизвестный враг», — хмыкнул Советский. Вроде так говорил этот старый маразматик. Насколько бы сильно Империя не внушал сыну паранойю и неуверенность в своем окружении, что-то правдивое в этом было. — Славная память, Тройка. — Благодарю, знаю, — согласился он. — Так что, нет смысла спрашивать у меня подобное. Или тебе настолько нравится мой голос? — наигранно польщенно и в своей драматичной манере, кокетливо поинтересовался Рейх. — Иногда, — холодно, но зато честно ответил СССР. Рука с дрожью опустила на рабочий стол чашку чая. — При определённых обстоятельствах и условиях его звучания. — Акустика? — невинно, слишком невинно полюбопытствовал немец. — Постель. Фриц еле сдержал хохот. — Разговор был о друзьях и доверии. Очень неправильно будет закончить его так. Да? Союз что-то зло прорычал, не понимая, почему они не могут оставить душевные разговоры на «после отличного секса». Не то чтобы он хотел контактировать с товарищем только ради плотских утех, однако эта встреча сама по себе была назначена именно для того, чтобы заняться ими. — Тише-тише, никто не давал команды «фас», — перекинув ногу на ногу, напомнил нацист. Русский в полной мере ощутил себя последней псиной, на глазах у которой томительно долго вытаскивали любимое лакомство из пакета. Но выбора не было, нужно было ждать.       Союз, смутившись, отвёл взгляд от белоснежной, лоснящейся от влаги и лунного света спины. Дело было далеко не в том, что его смущала чужая нагота. Чего уж, сексом люди явно не в одежде занимаются, однако русский чувствовал, что это всё уже не для него. Срок закончился, глазеть уже нельзя. — Ты уходишь? — позволив себе подглядеть, взволнованно спросил русский. Не понравилось? Вроде, славно все было. Или притворялся? Нет, зачем, он бы к черту послал, если бы не нравилось. — Не останешься на ночь? Рейх, что-то сипло напевая под нос, активно облачался обратно в помятую рубашку. — Всё было чудесно, правда. Только вот… — он повернулся лицом, на несколько секунд запрыгнув обратно на кровать. Советский внимательно прислушался, обратив всё свое внимание на брюнета. — Пожалуйста, аккуратнее снимай мне одежду. Рубашка в ужасном состоянии после твоих лап. Ты б её ещё порвал! — Прости, не сдержался, — хрипло рассмеялся русский. — Постараюсь, но ничего не обещаю, — не став брать никакой ответственности, мягко улыбнулся он. Ариец чуть нахмурился, не сумев переварить искренней эмоции на чужом раскрасневшемся после всего лице, словно засомневавшись в её правдивости. — Да, я пожалуй… — он слез с постели, предприняв попытку, очень даже удачную попытку встать на ноги. — Я пойду. — Крайне неразумно в такой холод и тьму покидать тёплую постель, не находишь? — равнодушно намекнул русский. — Не оставаться же мне с тобой. Мы не в настолько доверительных отношениях. — А если бы на моем месте был… — русский ненадолго задумался. Точнее, сделал вид, что задумался. — Италия к примеру. Остался бы? — Нет, я, конечно, в нём уверен, но есть что-то не то. Я бы ни у кого не оставался, Союз, — честно ответил ариец, замечая краткое облегчение в глазах безразличного к миру всему, но не к нему (крайне льстит, когда ты исключение в чужой жизни), Советского. — К чему такая ревность? Ты ведь сам понимаешь, что у нас с тобой чисто… сексуально-товарищеские отношения. Я могу сказать дружеские даже. И Рейх был прав. Особой любви в её классическом понятии между ними не было. У них не было ни времени, ни возможностей для этого. Немец полностью отдавал всю свою любовь народу, слушающей публике, состоящей из чистокровных арийцев, и будущему своей страны — детям (о которых мир, включая Союза, узнал только после капитуляции Третьего Рейха). — Дружеские? — не сумев сдержать краткий смешок, переспросил он. Рейх пожал плечами, натягивая на ходу брюки. — Сексом дружбу не испортишь. — И со всеми друзьями ты подобным увлекаешься? — чувствуя, как за секунду закипает от злости кровь, едко, но сохраняя интонацию безразличия и небольшого любопытства, процедил русский. — Ты мой единственный друг, — всего на секунду, лишь на мгновение русский сумел увидеть искреннюю улыбку немца. Нет, это был не оскал и не усмешка. Слабая, мимолетная, но без наигранной драматичности и утрирования. Туше. Трясущаяся рука выпустила сжатое в порыве тихого гнева одеяло, а растроганный какой-то по-сентиментальному простой фразой Большевик немного растерялся. — Так что не вижу в этом ничего зазорного! — вернув присущую себе манеру речи, умозаключил Рейх. — И тебе не советую засыпать в чужих спальнях. Особенно, у воплощений. — Не убьют, на том спасибо. Зачем так сильно на этот счёт тревожиться? Даже я так не делаю, — Советский словил на себе совсем недоверчивый взгляд. Да, странновато было слышать такое от заядлого параноика. — Точнее, не до такой степени. — Я просто не забываю их истинное лицо, — снимая пальто с вешалки у двери, кратко объяснил он. — И в один день я покажу им свое истинное.       Союз вырубился почти сразу после хлопка двери. Ни страшная ярость, ни горящие серые глаза не показались тому тогда каким-то предупреждением или чем-то подобным. В ту ночь Рейх казался больше обиженным проигрышем отца и немалыми проблемами, связанными с отношениями в совете стран, мальчишкой. К тому же немец был уставшим и немножечко, но пьяным (по минутным слабостям в виде «ты мой единственный друг» это было заметно. Обычно он себе такого не позволял). Советский ведь имел право не считать все эти высказывания серьёзными?

***

      Большевик устало облокотился о руку, прислушиваясь к завывающему за окнами сталинки ветру. Честно говоря, ему и в хрущевке своей было хорошо, но одно немецкое недоразумение яро выступило против проживания там. Аргумент «хоть маленькое, но своё», — на него не действовал. Королевской особе было некомфортно в комнате «метр на метр», как ариец выражался. — Союз, лекарство, — строго послышалось со стороны. «Вспомнишь солнце, вот и лучик», — Советский чуть повернулся в сторону источника звука, слыша, как специально громко босиком к нему прошлепывает сожитель. Рейх, что-то мыча под нос (привычка) и продолжая стучать ногами, стоял рядом, на расстоянии в сантиметра два от плеча старшего. — Нет, Рейх, не выйдет, — усмехнулся русский, одним видящим глазом смотря на то, как мягко ариец пытается вложить в сжатый, дрожащий кулак таблетку. — Руку схватило. Заклинило. Немец капризно поджал губы и, нахмурившись, ещё несколько секунд уже грубо пытался впихнуть лекарство в плотно сжатые пальцы, но вскоре прекратил неудачные попытки. — Рот открывай, — немного зло рявкнул он, протолкнув пилюлю в рот старшему и приподнеся стакан воды к чужим губам. Союз утвердительно сделал глоток и проглотил таблетку, не ослушиваясь, вроде бы, своего подчиненного. А ощущение, что всё наоборот. — Вот и славно. — Заботишься обо мне? — явно шутя, — быть не может, чтобы эта концентрация зла заботилась о ком-то — поинтересовался Советский. — Мгм, как же, — саркастично проворчал фриц, утаскивая стакан куда-то на кухню и с шарканьем уже домашников (видать, даже с отоплением змее холодно), вернулся с небольшим подносом. — Я о себе забочусь. Не о тебе. Не будь тебя, то меня бы, как псы на части разорвали бы. Если очень хочется так считать, то лишь косвенно, — равнодушно объяснил немец, следом переставляя небольшой и простенький чайный сервиз с подноса на стол. Одна маленькая фарфоровая чашечка, горячий чайник для заварки, сахарница и выбивающаяся из общей темы «хрупкого и маленького» большая кружка. — Говоришь так, словно я тебя не мучил, — не насмешливо, а скорее, непонимающе напомнил он. — Было за что, — отмахнулся Рейх, коротко хмыкнув и принявшись разливать кипяток поверх заварки. Очень странный немец. Всё же Союз привык к его такому же странному алгоритму наливания чай, хоть сам обычно делал в точности, да наоборот: кипяток, а затем заварка. — Сейчас, правда, хорошо мне с тобой, — немец мягко улыбнулся, заставляя сердце не то что трепетать, а бешено биться, словно пытаясь высвободиться из грудной клетки. Фриц не то, чтобы смущенно, но скорее, смутившись, уткнулся взглядом в чайную гладь. Взяв чайную ложку коротким стуком о край сахарницы, оповестил русского о своем вопросе. — Два кубика. — Не жирно ли? — и так всегда. В чае как обычно растворился только один сахарный кубик. — Думаешь, будет диабет? Не хочется за диабетиком приглядывать, да? — Ох, ну если бы диабет был от сладкого, то да, — кратко хихикнул Рейх. Союзу не нравилось, когда его исправляли, но порой он специально допускал ошибки, чтобы немец его поправил. «Очень противная у меня привычка», — как-то говорил фриц, — «Даже на публике не могу перестать указывать на ошибку, хоть и стоило учтиво промолчать». Ариец как-то застыл, изменившись в лице. — Но мне не жаль, — резко дал знать он. (Да, у каждого из них такие тараканы в голове. А у Рейха это резко начинать обсуждать то, о чём нужно было сказать минут так пять назад.)— Будь у меня шанс, то я бы… я бы подготовился получше, я бы не позволил себе тебя недооценить и проиграть. Не более. — Я бы и не простил, — учтиво дал знать русский, притягивая к себе чашку с ядом. И всё равно, что Рейх туда ничего не подмешивал. Всё, чего касается это мелкое недоразумение, поражается и заражается. Иногда Союз задавался вопросом, как в этом, как бы помягче сказать, небольшом теле помещалось столько яда и желчи. — Я и не прошу прощения, — ответил он, грея руки о фарфоровый стаканчик. — Я злой человек. Очень даже. Был, есть и буду таковым. Будет очень жаль, если ты умрёшь с надеждой на то, что я изменюсь. (Русский предпочел промолчать о пьяных извинениях, они ведь не в счет) — Главное — что мне принадлежащий, — немного нездорово прозвучало, но по сути правда. — Мой предмет, собственность, инструмент. Моя вещь. Этого мне достаточно. — Это как «проблема, но зато моя»? Странные приоритеты, — насмешливо фыркнул немец. Он слишком свыкся с положением вещей вроде, «моя вещь» так что, не видел смысла в тысячу и первый раз снова спорить об этом. — Да и «твой» я только на бумажке. — Закрой рот, — внезапно приказал он. — Эта бумажка спасла тебе жизнь, — недовольный чужим высказыванием, упомянул Большевик. — Не волнуйся, милый, я очень это ценю, — спокойно пролепетал немец, не тихо, но намного тише, чем его обыденный громкий тон. Главной целью было вернуть «равнодушного Совка». Хоть он и был по правде немного (много) наплевательским или, иначе говоря, безразличным типом, всё же слова домашней змейки его злили. Неприлично сильно, хоть и должно было наплевать. — А теперь пей чай, не подавись. — И тебе не подохнуть.       В квартире было тихо. Достаточно, чтобы услышать свое дыхание и несильный дождь за окном, но недостаточно, чтобы заснуть. Советский иногда жалел, что не заставлял платить немца за коммунальные услуги. Нет, в смысле, он был довольно экономным, участник войны, имел привычку экономить и после войны, но… вода. Счета за воду. Рейх проводил в ванной час-полтора несколько раз в неделю. Не сказать, что русский прямо-таки скучал по нему в эти час и полчаса, но хотелось, чтобы тот был на виду. Конечно, жизнь самоубийством ариец заканчивать не станет, у него уже был шанс, которым он не воспользовался, но натворить дел, а-ля: «Я просто наведу порядок у раковины», он очень даже мог. Наконец-то послышался щелчок и скрип старенькой двери. Его Высочество соизволило выключить воду и вернуться в свои покои. Рейх, если прислушаться, зашагал мокрыми (вот засранец) ногами в спальную, где русский и лежал, прикинувшись спящим. Немец закрыл окно, чтобы не простудиться и в нелепом махровом халате одного из детей Союза (то ли России, то ли Казахстана), прижался к батарее, собственно, согреваясь. Шумно выдохнув, он отпрянул от батареи и прошаркал в сторону кровати. Оглядев массивную фигуру, немец накрыл старшего одеялом, ни секунды не тратя на мысли и сомнения о том, стоило ли. — Не заботишься, как же, — глухо из-под одеяло подал голос он. Рейх вздрогнул, так как был уверен в том, что тот спит, и настороженно зыркнул на говорящее одеяло. — Сдохнешь от переохлаждения — всё равно меня обвинят, потому не надо мне тут, — моментально возмутился ариец, переодеваясь в тёплую пижаму. Союз обернулся, без зазрения совести наблюдая за переодевающимся и бурчащим под нос что-то нелестное немца. — Плохое настроение? — резковато решил уточнить русский. Рейх покачал головой и застегнул предпоследнюю пуговицу ночной рубашки, шустро залезая в прохладную постель. — Настроение какое-то неустойчивое, и раздражаюсь без особой причины, хоть всё и хорошо, — пожаловался он, улёгшись поближе к источнику тепла в лице русского и напав холодными ногами на чужие тёплые. — Мы это называем избалованностью, — назвал диагноз коммунист, добровольно приобнимая и слыша, как недовольно пыхтит его Высочество. — А я — весенним обострением, — фыркнул ариец, отвернувшись от старшего и поудобнее уложив чёрную макушку на подушку. — Ладно тебе, нечего обижаться, — не особо довольный тем, что хладнокровное — в буквальном и переносном смысле — создание отвернулось от него, заявил он. В ответ получив игнорирование, собственноручно притянул брюнета к себе. Только тот не был этому рад, зашипев на смельчака, посмевшего нарушить его покой. «Гадюки не кусают, пока не наступишь на хвост», — какой раз себе напомнил Союз. Разве это его вина, что так хотелось поймать изворотливую змею? Сколько СССР не пытался привязать к себе, подчинить, указать на зависимость, присвоить эту личность себе, Рейх хоть и выходил не особо сухим из воды, всё равно оставался таким же. — Так уж и быть, — отстал русский. — Спокойной ночи. Ариец удовлетворенно кивнул, когда его выпустили: — Спокойной, — поддакнул он, почти мгновенно растворяясь в долгожданном сне.       Не спалось. Союз за ночь успел не раз и не два и попить пойти, и свежим воздухом на балконе подышать, и всеми другими очень интересными процедурами заняться, но почему-то не спалось. На душе было не то, что тоскливо, но он чувствовал себя до отвращения беспомощно, лежа в одной кровати с немцем. А тот без зазрения совести дрых. Что ж, прошло всего-то лет тридцать, а он уже изменил свое мнение насчёт «я с воплощениями в одной постели не сплю». Знает ведь тварь, что вредить ему не будут. Особенно убивать. Русский зажмурился, потирая болящие и слипающиеся глаза. Пора бы уже спать. Как бы ни хотелось, но режим нарушать было нельзя. Большевик потушил бычок о стену и выбросив потухшую сигарету в урну, поспешил в более-менее отопленную квартиру, в особенности, в тёплую спальную. Вернувшись обратно на свою правую сторону койки, он повернулся в сторону спящего, беззаботного арийца, который совсем не разделял ни его чувств, ни переживаний. (Рейх во сне выглядел очаровательно. Умиротворенным он казался таким безобидным, что Советский иногда всерьёз подумал усыпить того навсегда. Но спокойный и беззлобный Рейх был ему чужим.) Казалось, Советский живёт с первым попавшимся с улицы, но… поразительно хорошо знает этого первого попавшегося. Любимые домашники цвета кофе; ручку, подаренную отцом, которая не пишет, но никто не смеет её выбросить, и это самое «весеннее обострение», длящееся на протяжении 365-ти дней, и хер поймешь, почему «весеннее». Всё это было так сложно, смешанно и непонятно, что Союз предпочел попросту прижать холодное тело к себе, заключая бледную ладонь в плен своей дрожащей руки и без всяких лишних раздумий заснуть. Всё равно, что русский греет змею на груди и всё равно, что каждое прикосновение к нему укорачивает жизнь. Он готов до самой смерти прижимать душегубящую тварь к себе, пока та упивается его кровью при условии, что будет принадлежать ему.