Часть 1
14 марта 2021 г. в 09:48
ПРОЛОГ
Война с Наполеоном окончена, русская армия вступила в Париж и по праву считалась одной из самых сильных армий в Европе. На просторах Европы Россию славили как победительницу Наполеона, и свой лавровый венок Россия честно заслужила.
Русская армия в лице солдат и особенно молодых образованных офицеров, происходивших из знатных семей России и буквально прошедших пешком по всей Европе до самой Франции, увидели, как живут люди за пределами Отчизны, и эта правда неприятно поразила их. Они сравнивали жизнь простых людей в России и в Европе и понимали, что сравнение вовсе не в пользу родной страны, в которой проблемы лезли из всех щелей, как тесто из опары. Многие откровенно считали, что всё дело было в императоре и той власти, которую он олицетворял.
После странной смерти императора Павла вступивший на престол Александр I начал своё царствование весьма либерально (по заветам Екатерины Великой), но война с Наполеоном спутала все карты. Тем не менее, Россия победила и вернувшиеся домой простые солдаты на фоне всеобщей виктории жаждали, что царь наконец-то займётся не только военным, но и земельным вопросом. Иначе получалось так, что ты победитель великой армии, но в родной стране не стоишь и гроша.
Вслед за роптанием солдат начали вести неудобные разговоры и офицеры. Прочитав в заграничном походе, а особенно во Франции, множество записок и книг о Великой французской революции, а заодно пообщавшись со свидетелями сего явления, они загорелись некоторыми идеями.
Сначала появились тайные общества, потом случился бунт Семёновского полка в 1820 году (правда, больше из-за его командующего полковника Шварца), и, наконец, к середине 1820-х годов появились Северное и Южное общество, которые хотели конкретных реформ. Вот только договориться между собой они не спешили.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. ЮЖНОЕ ОБЩЕСТВО И КНЯЗЬ СЕРГЕЙ ТРУБЕЦКОЙ. КИЕВ, 1825 ГОД
Начало 1825 года от Рождества Христова ознаменовалось тем, что окончательно установились связи членов тайных обществ в столице и на юге Российской империи. Князь Сергей Петрович Трубецкой, представитель одной из старинных и богатых фамилий в России, где-то с начала года уехал по служебным делам в Киев и, по совету Кондратия Рылеева, пытался разведать обстановку. Что это были за люди, каковы их планы и стоило ли петербуржцам связываться с Южным обществом? Причина недоверия Кондратия Рылеева и некоторых северян была проста: визит одного из главных организаторов южан — командира Вятского полка Павла Ивановича Пестеля — в столицу в начале 1824 года оставил непонятное чувство и требовал разъяснений.
Из всех «южан» Сергей Трубецкой очень хорошо знал Сергея Ивановича Муравьёва-Апостола, дальнего родственника братьев Муравьёвых из столицы. Волей-неволей симпатии оказывались на стороне друга из-за многочисленных склок между членами Южного общества. В общем, находясь в Киеве, князь Трубецкой вынужден был играть роль третейского судьи, которая очень тяготила.
Тот, из-за кого северяне настороженно отнеслись к идее союза с южанами, полковник Павел Иванович Пестель, строя невозмутимую мину при плохой игре, ходил сам по себе, изредка появляясь в компании членов каменской управы. Это была первая головная боль князя.
Вторая — это генерал Михаил Фёдорович Орлов и его вражда с членами другой управы, васильковской. Генерал был усыновлённым воспитанником Фёдора Орлова, брата Григория и Алексея Орловых — фаворитов Екатерины Великой. Михаил Фёдорович как-то умудрился испортить отношения между собой, братьями Муравьёвыми-Апостолами, особенно Сергеем, и Бестужевым-Рюминым. Они-то как раз и были лидерами васильковской управы. Деликатный Трубецкой старался не вмешиваться, но иногда задумывался о причинах неприязни Орлова к этим людям, особенно к Бестужеву-Рюмину. Чем генерала так выводил из себя красивый подпоручик? Да, он был немного экзальтирован, порой городил совершеннейшую ахинею (как многим казалось), но был так заразителен в своей вере во что-то лучшее для России, что Трубецкой прощал ему всякий словесный вздор.
Во время одного из ответных визитов в дом Орлова, князь Трубецкой волей-неволей стал свидетелем высказанных в сердцах слов генерала, едва Бестужев-Рюмин и Муравьёв-Апостол покинули светское сборище:
— Видит Господь, Бестужев — это совершенно особенное лицо, которого все считают бестолковым и которого один Муравьев превозносит гением!
Оставшимся гостям, в том числе и Трубецкому, было непонятно — Орлову не нравится внешность Бестужева-Рюмина или то, что Сергей Муравьёв-Апостол носится с ним, как с писаной торбой?
Правда, кое-кто склонен был считать, что размолвка с лидерами васильковцев была ещё и по причине того, что Михаил Орлов отличался резкими антипольскими взглядами и постоянно негодовал на двоих молодых выскочек, установивших связь с Польским тайным обществом.
Натянутые с начала 1825 года отношения между Михаилом Орловым и лидерами васильковцев откровенно мешали всем, но никто ничего не мог поделать. У князя Трубецкого было такое чувство, что его приезд прорвал плотину недовольства и неприязни у заговорщиков друг другом и его прямо вынуждают стать третейским судьей. Князю, разумеется, такая роль не слишком нравилась, ибо требовала мириться с тем, что едва Орлов и братья Муравьёвы с Бестужевым оказывались в доме князя, то расходились по разным комнатам. Однако вежливый поклон генералу от младших по званию никто не отменял.
— Эти выскочки делают лишь вежливость моему мундиру, — частенько ворчал сквозь зубы Орлов, глядя на Сергея Петровича, и веско добавлял. — Мундиру, но не мне.
Князь натянуто улыбался и вежливо предлагал выпить.
К сожалению Трубецкого, это ещё был не конец. Копившееся недовольство между четырьмя оппонентами вылилось в главный спор — и случилось это событие 2 июня 1825 года.
Свидетелем ожесточённого спора оказался и командующий Полтавским пехотным полком Василий Карлович Тизенгаузен. Во время раздражённого диалога между Орловым и лидерами васильковской управы он лишь переглядывался с Сергеем Трубецким и, по примеру хозяина дома, вмешиваться не спешил. Здесь и без него было хоть святых выноси!
Четверо военных ожесточённо спорили на балконе, дабы не мешать остальным гостям, но Василий Карлович не выдержал и подошёл ближе, чтоб узнать, в чём же всё-таки дело. На балконе как раз отчаянно жестикулировал Орлов, Сергей Муравьёв-Апостол мрачно курил, а Бестужев-Рюмин с Матвеем Ивановичем молча сидели неподалёку.
— Нет, молодые люди, — злился Орлов. — Вы говорите какую-то чушь!
— Почему же чушь? — возмутился Сергей Муравьёв-Апостол, оставив в покое трубку. — В Польше император Александр соизволил ввести Конституцию, а в России даже и не думает. Как это понимать изволите, Михаил Фёдорович?
— Сергей Иванович, — чуть ли не шипел в ответ Орлов, — непростительно с вашей стороны мечтать о возможности ввести в России Конституцию.
— Я вас не понимаю, Михаил Фёдорович… — начал опять Сергей, раскрасневшись от негодования, но его тронул за руку вставший Михаил Бестужев-Рюмин и Сергей отошёл в сторону.
Взгляд, каким Михаил Орлов наградил подпоручика, мог бы его сжечь.
Через неделю, когда Сергей Трубецкой нанёс очередной ответный визит к Южному обществу, что собралось вне Киева, то там неожиданно для него оказался и Павел Пестель. Трубецкой и Пестель вежливо раскланялись, а часом позже возбуждённый Бестужев-Рюмин внезапно пробурчал князю на ухо:
— Пестель окружает себя дурными людьми.
Как прикажете понимать сей пассаж?! То Орлов, то Пестель! Есть хоть кто-нибудь, в ком не сомневаются Муравьёв-Апостол и Бестужев-Рюмин?
— Тогда кем, по вашему мнению, он себя окружает? — задаёт вопрос Трубецкой, стараясь понять, чем же этот юноша затуманил голову Сергею Муравьёву-Апостолу.
Мишель залпом выпил чьё-то шампанское, пошатываясь, встал и ответил, попутно издевательски кланясь закатившему глаза Пестелю, словно тот обо всём догадался:
— Полковник в отставке Василий Львович Давыдов, двоюродный брат генерал-лейтенанта Дениса Давыдова.
В этот самый момент Сергей Иванович буквально оттащил своего друга от князя и повёл на воздух. Глядя им вслед Трубецкой, кажется, понял, почему Сергей никому не даёт обижать Мишеля. Юноша, несмотря на острый и несдержанный язык, умудрялся как-то различать нутро людей. Не то чтобы князь совсем уж не доверял членам Южного общества (у них в столице тоже не лучше, надо сказать), но кое-какие отношения между людьми мотал себе на ус. И в данный момент совершенно не хотел ссориться с Сергеем Ивановичем Муравьёвым-Апостолом. Подполковник, в отличие от Павла Пестеля, смог найти точки соприкосновения с петербургскими членами заговорщиков (даже Рылеев был в восторге). Переговоры между Муравьёвым-Апостолом и Трубецким, разумеется, не могли прибавить радости Пестелю, который считал, что первый действует через его голову.
Впрочем, в вопросе насчёт неприязненных отношений с Пестелем внезапно с васильковскими лидерами оказался солидарен и генерал Михаил Фёдорович Орлов. Ну как тут не двинуться умом?!
Впоследствии, слова, сказанные Бестужевым-Рюминым, заронили зерно сомнений в сердце Трубецкого — и он уже не хотел видеть Василия Давыдова у себя в доме. Ближе к отъезду, Трубецкой узнал: Давыдов рассказывал кому-то из общих знакомых о том, что как-то был принят петербургским князем весьма холодо, отчего побыл мало и уехал. И в другий раз, по приезду в Киев, в дом к Трубецким и желания идти не было. Князь лишь пожал плечами на это высказывание.
Но не только Трубецкой старался сохранять ровные отношения с южанами. Вторым человеком был Александр Викторович Поджио — член каменской управы. Несмотря ни на что, он практически единственный из всех сохранил хорошие отношения с вождями васильковцев. Так же, как и Трубецкой, он выслушивал жалобы всех на всех, по мере сил пытался если не влиять на ситуацию, то хотя бы не вмешиваться или стараться развести всех по углам.
К осени двадцать пятого года у князя Трубецкого так пухла голова от всевозможных недовольств друг другом васильковских и каменских, что при первой же возможности он поспешно покинул Киев и больше не приезжал. Пусть сами меж собой разбираются Пестель, Орлов, Давыдов — с одной стороны, и васильковцы со своим сепаратистскими устремлениями — с другой. На момент отъезда князя у Пестеля начался глубокий душевный упадок и разочарование в тайном обществе.
Уже находясь в столице, Трубецкой и другие члены Северного общества узнали через Поджио, что Пестель сознательно уступил лидерство Муравьёву-Апостолу под угрозой раскола в Южном обществе. Оно продолжало функционировать и дальше, и своё слово его члены сказали в начале января 1826 года.
ДРЕВНИЙ РИМ, МАРТ 44 Г. ДО Н.Э.
Над Римом вставала алая заря, окрашивая вечный город в цвет крови и придавая всему сущему зловещие черты.
В одной из вилл всю ночь горел огонь, рабы тенью перемещались по дому, жена хозяина виллы — красивая молодая женщина полулежала на кушетке обитой шёлком и нервно кусала губы, прислушиваясь к громкому разговору мужчин. Из-за ночи и света падающих светильников мужчины были похожи на зловещие чёрные тени. Женщина изо всех сил старалась унять громко колотившееся сердце. Сегодня предстоял окончательный выбор: убить диктатора или просто изгнать из республики.
А тем временем группа мужчин, кружа по веранде виллы, до хрипоты обсуждала свои планы. Эти люди, которые считали себя лучшими мужами римской республики, принимали решение о свержении диктатора Гая Юлия Цезаря. Среди заговорщиков были Марк Юний Брут, Гай Кассий Лонгин, Каска, Тимбор, Децим Юний Брут, старый соратник Цезаря, и многие другие. Сам Марк Туллий Цицерон фактически благословил их на подобное действо. Он писал, что республика не терпит тирании и у Цезаря два пути: либо ограничить свои диктаторские полномочия, либо вообще уйти прочь. А лучше покончить жизнь самоубийством, дабы избежать презрения и забвения на веки вечные, как тирану. Но, зная характер Цезаря, все заговорщики были уверены, что диктатор откажется. Он слишком возомнил себя богом на земле, гласом Юпитера для простых римлян, он попирает законы республики и поэтому должен умереть.
— Нет-нет, — возмущается мужчина с немного изнеженными манерами и ярко-блестевшими глазами, — так не пойдёт. Это будет банальным убийством. Нам нужна очистительная жертва во славу Республики.
— Как ты себе это представляешь, Марк Юний Брут? — возмущается плотный мужчина в белой тоге.
Тот, кого назвали Брутом вперивает мрачный взгляд в собеседника и шипит:
— Неужели ты думаешь, Каска, что я согласился на заговор против Цезаря, который любит меня как сына и готовлю его смерть, ибо он попирает законы республики, чтобы так просто зарезать, как быка на бойне?
— Юпитеру преподносят в жертву быков, — хмыкнул Каска в ответ, но его осадил суровый взгляд Гая Кассия Лонгина, хмурого высокого мужчины с многочисленными шрамами по всему телу.
Кассий в своё время был в составе легионов Марка Лициния Красса, когда тот шёл на Парфию. Но он, друг Цезаря, потерпел сокрушительное поражение от хитрых парфян и только Кассий смог увести небольшую часть войска прочь. Цезарь, узнав о том, что Кассий бросил его друга одного в Парфии, ничего не сказал на это, лишь губы плотно сжались так, что обозначилась белая полоска. Жестом он попросил Кассия выйти. Уходя, Кассий украдкой обернулся в дверях — Цезарь стоял у распахнутых мозаичных дверей, смотрел на сад и по его щеке, как показалось, скатилась слеза. С тех самых пор Гай Кассий Лонгин постоянно ощущал в душе какую-то давящую тревогу. А уж когда до Цезаря дошли слухи, как именно умер Красс, Кассий поспешил встать под знамёна Гнея Помпея Великого. На всякий случай.
После смерти единственной дочери Цезаря, а заодно любимой жены Помпея, отношения между ними разладились, а гибель Красса лишь увеличила пропасть.
Помпей и его соратники были уверены в победе, ибо как говорили потом — Цезарь готовился покончить жизнь самоубийством, чтобы не попасть в плен к врагу, но его войска смогли переломить ход сражения. Итог — Помпей был разбит и многим заговорщикам пришлось, словно побитым собакам, идти к Цезарю, надеясь на прощение.
И в тот раз Кассий впервые позавидовал Бруту. Ведь не смотря на его метания от одного лагеря к другому, Цезарь всегда находил в себе силы простить Брута. Когда Кассий с Брутом прибыли в Ларису, Брут всю ночь провёл в палатке Цезаря и явился только утром слегка помятый, но с улыбкой до ушей.
Кассий, конечно, догадывался о причине помятости Брута, да и Марк Антоний после той ночи шипел на него словно разъярённая кошка, но никогда не упоминал об этом вслух. Личные отношения Брута и Цезаря его не касались, но они могли стать камнем преткновения в их общем деле.
С тех пор Кассий, получивший должность магистрата в Риме наравне с Брутом (Цезарь, чтоб его, совершенно невозмутимо разделил между ними полномочия в управлении вечным городом), начал обрабатывать Брута на предмет заговора. Раз не получилось у Лебитины, который был соратником Цезаря до последнего, но всё равно стал считать его тираном, то Брут, у которого в жилах течёт кровь знаменитого Брута, изгнавшего царское семейство Такрвиниев, не может оставаться в стороне. Марк Юний колебался долго, но нарочитое самоубийство дяди Катона Младшего, а после его смерти женитьба на двоюродной сестре Порции, которая зудела новому мужу о злобе Цезаря и Цицерон, словно паутиной оплетавший Марка, дожали всё-таки. И теперь, на правах главы заговорщиков, он мог давать любые распоряжения, лишь бы убрать Цезаря с дороги. По крайне мере, так считал Кассий и горе тому, кто с этим не согласен.
Угомонились все лишь тогда, когда солнце окончательно поднялось над Римом. Уставшие, с красными от недосыпа глазами, заговорщики, наконец, пришли единому мнению — Цезарь должен быть убит и убит так, чтобы все поняли, что эта очистительная жертва во славу республики.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. СОБРАНИЕ ЮЖНОГО ОБЩЕСТВА. ОСЕНЬ 1825 Г.
Тёплая осенняя украинская ночь окутала тёмным шёлковым покрывалом всё вокруг. В ночной тишине шелестела листва, кричали ночные птицы, где-то на запруде квакали лягушки. Яркой полной луной освещались избы, где расположились солдаты и офицеры нескольких полков.
В самой добротной из хат, на софе, стоящей изогнутыми ножками на дощатом полу, сидел молодой офицер с породистым лицом, чем-то отдалённо напоминающий молодого Наполеона Бонапарта. Его серо-карие глаза задумчиво изучали ночь за окном. Офицер совершенно не обращал внимания на своих гостей, которые что-то шумно и жарко обсуждали.
На столе, помимо открытых бутылок шампанского, остатков фруктов и сыра, нарезанных колбас, лежали какие-то бумаги, гусиные перья, чернильница и несколько карандашей.
— Если царя убивать, господа, то почему его одного?! — стучал по столу кулаком плотный мужчина в расстёгнутом мундире и с истинно немецкими чертами лица.
Это был Павел Иванович Пестель, человек незаурядного ума, но совершенно не разбирающийся в людях. К тому же, его высокомерие и стремление быть первым в Южном обществе оттолкнули от него множество людей, включая почти весь штаб генерала Киселёва и членов Васильковской управы. Что-то наподобие мира между всеми удалось более или менее наладить к осени. Дружеские отношения у Пестеля оставались лишь с князем Сергеем Волконским.
— Помилуйте, господин Пестель, — возмутился офицер с карими глазами, оторвавшись от созерцания ночи за окном. — Зачем? Что это нам даст? Точнее, что нам даст убийство всех членов императорской семьи, включая женщин?
— Дать нам это может многое, милейший Сергей Иванович, — Пестель расстегнул воротник мундира и плюхнулся на стул, услужливо подставленный денщиком временного хозяина хаты — Сергея Муравьёва-Апостола. — Лично я до сих пор убеждён, что начать должны наши столичные друзья. У них много претендентов на роль цареубийцы.
«Угу, должны, да не должны!» — сварливо подумал про себя Муравьёв-Апостол. Да, разумеется, Павел Пестель до сих пор не мог простить ни ему, ни Бестужеву-Рюмину — восторженному красивому мальчику с ясными глазами, — что князь Сергей Трубецкой после визита Пестеля в столицу в начале 1824 года, предпочёл вместо него общаться с этими двумя, когда приехал в июне 1825 года в Киев.
С другой стороны, никто не просил Пестеля сочинять небылицы о своём визите в столицу и встречах с лидерами Северного общества, вроде той, что при возгласе Пестеля: «Так будет же республика!» — Никита Муравьёв, поддавшись напору его аргументов, сжёг свой проект конституции. Видел бы Пестель глаза князя Сергея Трубецкого, когда о таких баснях заикнулся Бестужев-Рюмин.
Сам же Сергей Иванович Муравьёв-Апостол, можно сказать, происходил из семьи, которая вечно во что-то влезала: то дед женится тайно на гетманской дочери и отец лишит её наследства; то батюшка в заговор против Павла I влезет и всё пройдёт успешно и нагло; то ещё что. Лично Сергей воевал против Наполеона, гнал его до Парижа, хотя и восхищался им, учась в детском возрасте во Франции.
А сегодняшней чудной осенней ночью Сергей Муравьёв-Апостол никак не мог взять в толк: зачем убивать всех Романовых, а не одного императора? Ведь помимо убийства царя и его семьи требовалось ещё и что-то решать с армией, крепостными крестьянами, землёй и прочими насущными вещами. Как смерть венценосных Романовых разрешит эти проблемы? Например, двадцать пять лет рекрутства — и у нас скоро крестьян не останется. А что будет с землёй? Ведь после четверти века военной службы бывшие солдаты работать на земле не очень-то и хотели. Хорошо, пусть солдаты не вернутся в деревню, но кто ж потом вновь встанет под знамёна полков? Нет, надо что-то срочно делать! Но что? Радикальные меры Пестеля с его «Русской правдой» как-то не укладывались в голове Сергея, хотя он признавал за последним несомненное лидерство в земельном вопросе.
А Павел Пестель продолжал ворчать про себя, водя по бумаге гусиным пером.
Подпоручик Полтавского пехотного полка Мишель Бестужев-Рюмин что-то задумчиво насвистывал себе под нос, изредка бросая на Сергея восхищённые взгляды: Муравьёв-Апостол был его кумиром, несмотря на то, что когда-то Сергей насмехался над ним, как и другие офицеры. Со стороны казалось, что Мишеля совершенно не трогают насмешки, потому что он хвостом продолжал ходить за Муравьёвым-Апостолом и смотреть ему в рот. Лишь однажды, после какой-то особо жестокой шутки, Мишель натянуто улыбнулся и постарался незаметно скрыться из комнаты. Спустя несколько минут вышел и Матвей, старший брат Муравьёва-Апостола. Обоих долго не было, но вернулся один лишь брат и сделал знак Сергею выйти, громогласно объявив, что солдаты в казарме хотят видеть своего командира. Едва они очутились вне чужих ушей и глаз, как Матвей буквально вжал брата в стену и прошипел:
— Я не узнаю тебя, Серёжа. Позволяя такие насмешки над Бестужевым, ты унижаешь себя, да и чём виноват он, что родился дураком?
— Успокойся, Матюша, — Сергей попытался вырваться из стальной хватки брата. — О чём ты говоришь? Мне казалось, что Мишель не обращает внимания на наши шутки.
— Неужели? Именно сейчас подпоручик Бестужев-Рюмин, глотая слёзы, прячется за сараем. Была надежда, что ты одумаешься, но сего не случилось. Я не ожидал от тебя такого, мой друг.
— Если тебе стало жаль его, тогда почему ты называешь его «дураком»? — поинтересовался Сергей.
Матвей поморщился, ослабил хватку и, перед тем, как уйти, ещё раз выразительно посмотрел Сергею в глаза. Слова брата не стали пустым звуком и Сергей тут же помчался в сторону хозяйственных построек. Мишель обнаружился сидящим на куче сена для корма коней. В руках он задумчиво крутил соломинку. Приглядевшись, Сергей увидел, что глаза подпоручика слегка покраснели.
Стараясь ступать неслышно, Сергей подошёл к Бестужеву-Рюмину и тихо сказал:
— Прошу меня простить, Михаил Павлович, что так жестоко шутил над вами.
Михаил вздрогнул и обернулся.
— Что вы, Сергей Иванович, не волнуйтесь, — слабо улыбнулся он. — В моём плохом настроении нет вашей вины. Всё дело в неудачном сватовстве.
Сергей сделал вид, что принял объяснение Мишеля, но с тех пор он обрывал любого, кто посмел шутить над ним, добивался дружбы Бестужева, всячески стараясь загладить вину за прежнее обращение с ним. Узнав Михаила поближе, Сергей наконец смог рассмотреть в нём то, что никогда не замечал: прекрасную натуру и превосходного оратора. Он искренне полюбил этого мальчика.
Мишель прекратил насвистывать мелодию и буквально повис на плечах Сергея, обдавая его шею тёплым дыханием.
Пестель кинул на них непонятный взгляд.
У Сергея вдруг заныли виски, и он потёр их пальцами. Мишель что-то шепнул ему на ухо, Муравьёв-Апостол грустно улыбнулся. Господи, куда они влезли, что хотят, к чему стремятся? Каждый тащит в свою сторону, словно герои древнегреческой басни Эзопа.
А ведь когда-то Сергей просто хотел излечиться от невыразимой скуки и тоски, которая обуяла его, когда русская армия с триумфом вернулась из Парижа обратно в родные пенаты. Воодушевлённые победой, увидевшие мир офицеры и простые солдаты ждали от императора Александра I каких-то реформ, снижения срока рекрутской повинности и, главное, раздела земли. Но император вдруг взялся за создание Священного союза, ибо по Европе после наполеоновских войн прокатилась волна освободительных движений. Следящие за всем заграничным молодые дворяне и офицеры, закалённые в сражениях, жадно впитывали отголоски этих идей. Император Александр был напуган, но реформы, какие-никакие, пытался вводить. Например, военные поселения или конституция в Польше. Если коротко, то авансов император раздавал много, но конкретно России и русского народа это почему-то не касалось.
Сергея Ивановича, как и его братьев, Матвея и Ипполита, всегда отличало обострённое чувство справедливости. Это пошло ещё с детства, когда мать сообщила им, что в России до сих пор есть рабы, то есть крепостные крестьяне. Матвей и Сергей решили по мере сил как-то повернуть ситуацию в другую сторону.
Поначалу со злом Сергей боролся как философ-платоник, затем в роли эпикурейца: «Если парка сплела тебе лишний день, считай себя в прибыли…»
Когда он и Матвей были приняты в масонскую ложу «Трёх добродетелей», Сергею стало не до скуки, ибо его сделали церемониймейстером ложи.
Апофеозом всего стал разгон восстания Семёновского полка и ссылка всех офицеров, служивших в нём, к чёрту на рога, то есть в южные губернии. А ведь в день восстания Сергей Иванович честно пытался не пустить солдат, зная, чем всё это может закончиться. В общем, сие событие окончательно поставило точку в споре о том, стоит ли в России вводить реформы.
От воспоминаний Сергея оторвала неожиданная фраза Пестеля:
— Вы никогда не задумывались, дорогой мой Сергей Иванович, что вы в профиль очень похожи на Брута?
— Что? — вздрогнул Сергей, чувствуя, как от него отстранился Бестужев-Рюмин.
— Я в одной книге во Франции видел рисунок монеты, которую успел выпустить Брут со своим профилем после мартовских ид, — совершенно серьёзно пояснил Пестель.
— Мало ли кто и как перерисовал древнюю монету, — пожал плечами Сергей, вставая с софы.
Мишель остался сидеть, развалившись почти на всю длину софы.
— Не скажите, — усмехнулся Пестель. — Необыкновенно похожи. Ежели что, книга у меня есть.
— Прекратите, Павел Иванович, — поморщился Муравьёв-Апостол, обменявшись со старшим братом Матвеем, сидевшим за столом с бокалом шампанского в руках, многозначительными взглядами. — У нас гораздо более насущные проблемы, чем моё сходство с Марком Юнием Брутом.
— Как скажете, Сергей Иванович, — не стал спорить Пестель и уточнил. — Значит, императора вы убивать не хотите?
— Я этого не говорил, — отрезал Сергей. — Император, ясное дело, должен умереть — это неумолимо, но вся семья? Так что в этом я с Брутом не схож.
— Милый Сергей Иванович, а вы представьте, что Цезарь — это не власть самодержца, но всё августейшее семейство, — наставил Павел Пестель на Муравьёва-Апостола гусиное перо. — А вовсе не один наш государь-император.
Сергей тяжко вздохнул — Пестель был упрям, словно осёл. Собственно, они оба были упрямы, как вышеупомянутое животное. У обоих были прямо противоположные точки зрения. Например Павел Иванович Пестель считал, что революция должна начаться со столицы, несмотря на его радикально-республиканские взгляды. Подполковник Сергей Муравьёв-Апостол, напротив, высказывался о том, что восстание должно начаться в провинции, а уж потом их поддержат единомышленники из Санкт-Петербурга и Москвы.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. СОБРАНИЕ СЕВЕРНОГО ОБЩЕСТВА, ОСЕНЬ 1825 год
Осенняя хмарь не отпускала столицу империи. Погода словно мстила людям за что-то. По небу ходили серые тучи, солнца почти не было, и промозглый ветер с Финского залива гулял по глухим дворам города.
В одном из домов на первом этаже ярко светились окна одной из занимаемых квартир. За окном ходили чьи-то тени, в которых угадывались военные. Они сильно жестикулировали, громко говорили и время от времени из приоткрытых окон раздавался дружный смех. Хозяином квартиры был Кондратий Фёдорович Рылеев — правитель канцелярии Российско-американской компании.
У него почти каждый вечер собирались люди и обсуждали положение дел в России и то, как его можно исправить. Как и сегодня, когда в сотый раз рассказанный анекдот не становится более смешным и сие навевает тоску, как думал князь Сергей Трубецкой. Он вяло смотрел на увлечённо жестикулирующих друзей. Александр Якушкин, например, что-то с пылом рассказывал, рядом с ним сидел молодой поэт — слишком смуглый для русского, кучерявый и с бакенбардами — он внимательно слушал и лишь изредка изрекал свои вирши. Звали его Александр Пушкин.
— Он далеко пойдёт! — однажды уверенно заявил про него Кондратий Рылеев, сам занимавшийся сочинительством стихов.
Князь припомнил, что ходили слухи о странной дуэли между ними. Интересно знать причину.
Наконец, Рылеев со своим анекдотом про афинского царя, ограничившего собственную власть, угомонился, и Пушкин вскоре тихо ушёл. Кондратий, дружески толкнув Якушкина, вновь намекнул на цареубийство. Получилось же с Павлом I. Якушкин согласился. А почему нет?
Трубецкой мысленно застонал, стиснув зубы. Какое убийство царя? Найти бы ещё этого царя! Александр I поехал по городам и весям империи куда-то на юг, к Азовскому морю. Как говорится, все карты в руки Южному обществу. Об их планах на сегодняшний день оставалось лишь догадываться. В переписке между князем и Муравьёвым-Апостолом последний писал, что полковник Павел Пестель был весьма решительно настроен на радикальные меры по отношению к императору, но сейчас как-то поутих. О своих же планах Сергей Иванович скромно умолчал.
Когда-то господин Пестель предложил создать общий союз между севером и югом, но петербургские члены тайного общества не хотели никаких альянсов с ним. Многие считали его «человеком опасным». Столь примечательное событие случилось в начале 1824 года, когда Пестель прибыл в Петербург и встретился с ним, Сергеем Трубецким, и Никитой Муравьёвым. Уже во время встречи Трубецкой и Муравьёв посчитали взгляды Павла Пестеля бредом и чем-то несбыточным и невозможным. Под конец встречи Никита Муравьёв в сердцах высказался:
— Павел Иванович, вы — властолюбец!
— Что? — возмутился Пестель, расстегивая ворот мундира. — Я предложил князю Трубецкому объединить Северное и Южное общества и стать двумя директорами, потому что третий, господин Юшневский, бездеятелен. Каждый из нас дал бы клятву другому, что будет согласен на всё, что его товарищ будет делать…
— А дальше что последует? — влез Трубецкой.
— А из этого последует, что ни один из нас связан другим не будет. Больше манёвра и свободы в действиях и словах.
— Я не могу согласиться, — отмахнулся Трубецкой, стараясь при этом говорить максимально вежливо.
Пестель резко встал, откланялся и на выходе сказал:
— Стыдно, господа, стыдно не доверять друг другу.
Он ушёл, а Трубецкой с Муравьёвым переглянулись.
Но Пестель оказался упрямым — и следующая встреча была уже в компании Рылеева. Вновь ничего не получилось, и Рылеев, дождавшись, когда раздражённый Пестель уйдёт, задумчиво подытожил встречу:
— Как я понимаю, соединения обществ не последовало из-за того, что вы, господа, подозреваете полковника Пестеля в честолюбивых замыслах?
На это Трубецкой ответил, что для соединения следовало хотя бы обстоятельно ознакомиться о силах и настоящей цели Южного общества.
В ответ Рылеев лишь пожал плечами.
Прибыв в Киев по делам в 1825 году, князь Трубецкой в обход Пестеля встречается с родственником Никиты Муравьёва — подполковником Сергеем Ивановичем Муравьёвым-Апостолом, а так же его братом Матвеем и другом, подпоручиком Михаилом Бестужевым-Рюминым.
Разумеется, все заговорщики юга и севера помнили печально закончившийся бунт Семёновского полка. Повторять его не хотелось бы никому, а вот опыт, как делать не надо, следовало бы использовать.
Сидя где-то в глубине комнаты, князь вспоминал свой разговор с Якушкиным. Они тогда говорили о том, знает ли государь о тайных обществах, заговорщиках и их замыслах. Князь был склонен считать, что да, знает, и не только он, но и его братья Николай и Михаил Павловичи. Князь напомнил Якушкину, что ещё в январе восемнадцатого, как раз за два года до восстания лейб-полка, после Богоявления, сделались известными замыслы последнего о цареубийстве. Великий князь Николай Павлович в те январские дни на аудиенции буркнул Трубецкому, что «государь как никогда мрачен и в плохом расположении духа» после такой-то новости. Князь тогда ничего не ответил на слова Николая Павловича.
На момент сегодняшней очередной встречи членов Северного общества, помимо Якушкина, на роль цареубийц было ещё двое претендентов: неженатый Пётр Григорьевич Каховский и смертельно больной Александр Булатов. Последний был однокашником Рылеева по Первому кадетскому корпусу, потом служил в лейб-гвардии в гренадерском полку. После участия в наполеоновских войнах был направлен для службы в Пензенскую губернию командиром 12-го егерского полка. Как раз в 1825 году приехал в Петербург для раздела имущества после смерти отца. Может, Булатов никуда бы и не вступил, но случайно встретил на улице Кондратия Рылеева, который немедленно потащил его к себе на квартиру и после недолгих уговоров принял в члены Северного общества. К тому времени Булатов был смертельно болен и посчитал, что в случае чего, его смерть не будет бессмысленной и послужит на благо нового Отечества.
С тех пор не только дом Рылеева, но и дом братьев Булатовых стал местом собраний офицеров: Николая Панова, Николая Бестужева, Дмитрия Щепина-Ростовского, Антона Арбузова и других. Все они обсуждали планы выступления.
Впрочем, неделю назад едва не случился конфуз, когда внимательно слушающий каждого присутствующего человека, Булатов внезапно воскликнул:
— Господа, но где же свобода Отечества? Я вижу одну перемену — это правители. Вы хотите вместо государя иметь диктатора?
Правда, на восклицание мало кто отреагировал. Все были увлечены разговорами о смене существующего строя, крестьянах, рекрутах и о чём-то ещё. Успокаивать нервного молодого человека пришлось Трубецкому. Он весьма обтекаемо объяснил, что новое государство вдруг само не возникнет (вспомним историю с убийством Цезаря и его последствия) и диктаторство требуется на момент перехода от одного государственного строя к другому. То, что диктаторство предлагали ему, Трубецкому, князь напоминать не стал. Удручённый Булатов тяжко вздохнул, нехотя согласился с доводами Трубецкого, и князь отвёл его поближе к приоткрытому окну, чтобы тот остудил голову от мрачных мыслей.
Трубецкого отвлёк от воспоминаний спор между Рылеевым и Пущиным о том, с чего начать восстание, но договориться они не могли.
Евгений Оболенский совершенно не к месту что-то твердил про Наполеона и его замашки диктатора. Было шумно, пару раз на пол упали сдвинутые в запале фрукты, а скатерть успела окраситься багровыми пятнами от пролитого из бокалов вина. Трубецкой чувствовал, что ещё чуть-чуть — и его голова взорвётся то ли от духоты натопленной столовой в квартире Рылеева, то ли от того, что они затеяли. Одно дело говорить, другое — сделать.
«Хоть бы один что-то путное предложил!» — вдруг со злостью подумал Трубецкой, но устыдился своих гневных мыслей.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. МАЛОРОССИЯ 1825 Г. ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I.
Инспектируя и проводя смотры войск на юге империи, а точнее в Малороссии, Александр Первый находился в весьма благодушном состоянии и донимал после последнего смотра генерала Киселёва о том, примиряется ли он наконец с военными поселениями.
Генерал обтекаемо ответил:
— Ваше Императорское Величество, моя обязанность верить в пользу военных поселений, потому что вам это угодно, сам я решительно ничего тут не понимаю.
Александр I, с трудом сдерживаясь, чтобы не почесать образовавшуюся лысину, возразил:
— Как ты не понимаешь, что при теперешнем порядке, как только объявляется рекрутский набор, то вся Россия плачет. Вот когда военные поселения окончательно устроятся — не будет рекрутских наборов.
Выражение лица генерала Киселёва, которое он и не пытался скрывать, ясно говорило: «А вы сами-то в это верите, государь император?»
Александр Первый тяжко вздохнул, махнул рукой — и вся царская кавалькада, проехав мимо стоявших в строю Муравьёва-Апостола, Бестужева-Рюмина и иже с ними, двинулась дальше. Императору на миг показалось, что на лицах некоторых офицеров мелькнуло разочарование, но смысл сего он понять не мог.
Отправившись далее, император много думал. Нет, он всё прекрасно понимал, пытался делать добро своим подданным, но не зря русская пословица гласит: «От добра добра не ищут». И если у греческого царя Мидаса от прикосновения его рук к любому предмету оный превращался в золото, то у самодержца всероссийского всё чернело, словно головёшка. Начнут принимать меры в пользу крепостных — крепостные воют ещё больше. Ввёл Конституцию император в Польше, зато в России лишь тайные проекты (ну не мог Александр вот так сразу обрушить на простой народ «свободы», не задев при этом интересы высокородных дворян) — так сразу и аракчеевщина. Попытался улучшить дороги и расходы с этим связанные — результата ноль, а крестьяне окончательно разорены работами. Мечтал царь-государь, чтобы Россия при военных поселениях не стонала от рекрутских наборов — стонет и от того, и от другого.
Лично Александр считал, что все его начиная идут прахом из-за убийства отца — императора Павла Первого. В те роковые дни, когда плёлся заговор, цесаревич прекрасно о нём знал (заговорщики не стеснялись, ибо считали, что выполняют волю покойной Екатерины Великой), но отцу ничего не сказал. Впрочем, нельзя сказать, что Павел Петрович не догадывался. Просто он наивно полагал, что у Никиты Панина или Платона Зубова, последнего фаворита матери, не хватит духу для его смещения. На своего доверенного человека, графа Петра Палена, он и подумать не мог — и ошибся.
Заговорщики планировали приурочить убийство Павла Первого к так называемым «мартовским идам», словно намекая на убийство Юлия Цезаря, но дату пришлось срочно менять: Павлу всё-таки стало известно о заговоре. Правда, император продолжал слепо доверять Палену и поэтому по его совету велел заколотить двери в покои жены и сыновей, чтобы они не могли пропустить людей для его ареста.
Наступило одиннадцатое марта. За несколько часов до полуночи цесаревич Александр поднял по тревоге 3-й батальон Семёновского полка, которым руководил, и вместе с ним направился в Михайловский замок, чтобы сделать замену Преображенскому батальону, занимавшему караулы в замке. На резонный вопрос командира батальона цесаревич серьёзно ответил:
— Назавтра рано утром Его Императорское Величество устроит смотр Преображенского полка.
По идее приказ о смене караула должен был отдать сам император, но командир батальона не стал возражать и увёл своих людей. Семёновцы заняли все посты в замке, кроме внутреннего пехотного караула, находящегося около залы, называемой уборной, смежной со спальней Павла I.
После полуночи цесаревич услышал приглушённые голоса, доносящиеся из покоев императора. Он выскочил и понял, что не может двинуться с места. Да и куда бы он мог двинуться: заговорщики фактически возвели его на щит, прикрываясь в заговоре его именем, поэтому он тоже заговорщик. Конечно, смерти отцу он не желал, думал, что его просто свергнут и заставят отречься, но, по мере того, как голоса становились всё тише, Александр Павлович понимал, что даже отречение не спасёт отца от гибели. Примеров в истории множество, в том числе и среди предков.
Когда в спальне императора всё закончилось, заговорщики и не думали скрывать того, что натворили. Цесаревич увидел, как из-за угла вышла группа дворян, во главе которой были Пален, Платон Зубов и Панин. Кое-кто из заговорщиков вытирал шпаги, а носки сапог у некоторых были забрызганы кровью. Завидев цесаревича, Никита Панин сообщил о смерти императора, и Александр Павлович смог лишь вымолвить:
— Я не чувствую ни себя, ни что я делаю — я не могу собраться с мыслями; мне надо уйти из этого дворца. Пойдите к матери и пригласите её как можно скорее приехать в Зимний дворец.
С этими словами, Александр, прихватив Константина, буквально бегом уехал в Петербург.
Уже потом Александр узнал, что теперь уже вдовствующая императрица Мария Фёдоровна пыталась перехватить инициативу и, по примеру свекрови и её предшественниц, начать царствовать самой. Но её быстро усмирили, заперев в покоях. К восьми утра Мария Фёдоровна потребовала к себе графа Палена, отказалась от своих планов и признала старшего сына как будущего императора. Впрочем, сие не мешало ей впоследствии изредка вставлять палки в колёса Александру I и намекать, особенно после смерти двух старших внучек, что Константин Павлович был бы лучшим императором, чем её покойный супруг или старший сын. Младших сыновей, Николая и Михаила, Мария Фёдоровна в расчёт не брала.
Так Александр Павлович стал самодержцем Всероссийским, торжественно пообещав править по заветам своей бабки Екатерины Второй. Обещал, да, но со временем в нём стали проявляться худшие черты отца, как многие считали. Появились запреты, начались расправы, да хуже, чем были. Загвоздка была в том, что Павла задушили люди, отхлебнувшие от «екатерининских свобод», то есть дворяне. Крестьяне и рекруты тут были ни при чём. Чем являлись «свободы от бабки Екатерины» для дворян, Александр понимал и поэтому не мог вот так, в открытую, с ними воевать. Смерть отца тому пример. Но помимо дворян была ещё и армия, в которой также служили те самые дворяне, пусть они были детьми или внуками тех, хлебнувших свободы. Гвардейцы на всё всегда имели собственное мнение и чуть что — бунт был бы обеспечен.
С годами Александр всё чаще и чаще видел во сне своего убитого отца, а иногда белёсой тенью появлялся и дед — Пётр Третий. Именно поэтому царь предпочитал не замечать заговоров вокруг себя. Как он мог судить нынешних заговорщиков, если сам ничем от них не отличался? Всё чаще и чаще на ум приходили мысли о покаянии в гибели отца.
Но кого назначить наследником после себя? Константина или Николая? Первый был резко против становиться во главе государства, да и Александр не особо настаивал. Гибель императора Павла внесла негативные ноты в размышления брата Константина о царствовании. Оставался лишь Николай.
ДРЕВНИЙ РИМ, НАКАНУНЕ МАРТОВСКИХ ИД И УТРО 15 МАРТА 44 Г. ДО Н.Э.
Суетный день подходил к концу. Солнце опускалось всё ниже и ниже за горизонт, что-то кричали в сумерках первые ночные птицы, на улицах Рима зажигали фонари, а на одной из вилл готовились к ужину на несколько человек. Рабы ловко расставляли тарелки и кушанья, а за всем этим следила красивая рыжеволосая стройная женщина средних лет.
На террасу закрытого дворика вышел немолодой, но всё ещё привлекательный мужчина, не раздобревший с годами, коротко стриженный, с живым взглядом серо-карих глаз. Заметив его, женщина подошла и тихо сказала:
— Мне не нравится, что ты затеял этот ужин.
— О чем ты говоришь, милая Кальпурния? — удивился мужчина.
— Гай Юлий, — чётко повторила Кальпурния, — мне не нравятся мужчины, которых ты пригласил на ужин. Я уверена, что они что-то замышляют.
— Ты просто устала, — отмахнулся Цезарь. — И тебе мерещится.
— Нет, не кажется, — упёрлась Кальпурния, отвлекшись на рабыню, чуть было не пролившую вино из кувшина.
Отчитанная рабыня поспешно скрылась в доме.
— Кальпурния, иди в свою комнату и отдохни. Со своими гостями я как-нибудь управлюсь.
Женщина хотела что-то ещё сказать, но Гай Юлий Цезарь покачал головой — иди.
Гости: Марк Юний Брут, Децим Брут и Гай Кассий Лонгин — пришли вовремя. Кальпурния прожгла их взором с балкона своей комнаты и заняла наблюдательный пост.
Цезарь знал, что его третья жена не успокоится и будет контролировать ситуацию насколько это будет возможно. О причине раздражения супруги Цезарь догадывался — Кальпурния была уверена, что против него зреет заговор и что его могут убить. Но об этом ему не только Кальпурния пыталась сообщить — шёпотом говорили многие, лишь Марк Антоний молчал, словно рыба, что и странно.
Во время ужина Цезарь ел мало, говорил и того меньше, только наблюдал за своими гостями. В воздухе было тревожно, напряжение между гостями и хозяином дома можно было ножом резать. Наконец гости решили, что пора расходится.
Один лишь Брут перед уходом вылез с вопросом: «Какая смерть самая лучшая?» — на что Цезарь спокойно ответил: «Неожиданная». И ему лишь оставалось с грустью наблюдать, как им взглядом его окатил Брут. Глупый мальчишка, так вот что вы затеяли! Убить. Ну, хорошо, убить так убить. Посмотрим, что у вас получится. А своё бессмертие Цезарь уже заслужил.
Гости ушли. В спальню к жене Цезарь не пошёл и дожидался утра, дремля в кресле у раскрытого окна.
Наутро Цезарь вынужден был выслушать бессвязные крики жены о её плохом сне. Кальпурния умоляла его никуда не ходить. Как Цезарю не было жаль супругу, но он не мог стать трусом на пороге своей смерти. Пусть все увидят, как умрёт Гай Юлий Цезарь. Пока успокаивал жену, в дом вбежал Децим Брут, а за ним вошёл и Марк Антоний. Окатив обоих тяжёлым взглядом, Цезарь буркнул, что не пойдёт сегодня, ибо у Кальпурнии истерика из-за плохого сна, в котором она видит его смерть.
— Великий Цезарь поддался речам женщины? — нервно и зло спросил Децим Брут.
Цезарь про себя усмехнулся. Забеспокоился, соратник и друг! Впрочем, уже бывший друг. Они все, как и Лебитина, его предают.
— Женщины более чувствительны к подобным вещам, чем мужчины, — пожал плечами Цезарь, ожидая какие доводы приведёт Децим.
И тот не подвёл, употребив всё своё красноречие. Откуда что взялось? Цезарь посчитал, что нужно поощрить Децима Брута за подобное славословие и пошёл в сенат.
По дороге в курию Помпея, где его ждали сенаторы, Гай Юлий Цезарь зашёл к жрецам храма бога Войны Марса на правах Верховного понтифика. Жрецы встретили его на пороге храма гробовым молчанием. На вопрос Цезаря: «Что случилось?», — один из служителей богов ответил:
— Копьё бога Марса — оно звенело всю ночь. Щиты на стенах дрожали…
Цезарь с трудом сдержался, чтобы не закатить глаза к небу. Значит боги хотят каких-то перемен, его смерти может быть. А кто он такой, чтобы оспаривать их желания? «Божественный» — не означает, что он бессмертен. Он не верховный бог Юпитер — он всего лишь бренная его оболочка на Земле. Значит, так тому и быть. Будет жертва!
Поэтому, несмотря на кудахтанье жрецов, Цезарь решительно поворачивает в сторону курии.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I И ЧЕХАРДА С ПРЕСТОЛОНАСЛЕДИЕМ. НОЯБРЬ–ДЕКАБРЬ 1825 ГОДА.
Император Александр I внезапно скончался в Таганроге 19 ноября 1825 года. Скорбная весть пришла в августейшую семью Романовых вместе с поспешно забальзамированным телом покойного императора 27 ноября.
Многим показалась странной и непонятной смерть сорокасемилетнего здорового и подвижного мужчины. Проблему усугубила ещё и императрица Мария Фёдоровна, едва она узрела в гробу забальзамированное тело императора.
— Это не мой сын! — воскликнула она, ломая руки.
Картинность происходящего была хуже, чем обычное лицемерие императрицы-матери. Все при дворе знали о скрытой вражде между вдовствующей императрицей и покойным ныне Александром I. Елизавета Алексеевна, вдова Александра, всегда такая нежная и утончённая, кинула на свекровь злобный взгляд.
Тут же поползли разные слухи: одни говорили об ошибке при бальзамировании, другие утверждали, что в гробу вовсе не император, а его фельдъегерь, разбившийся на глазах государя за несколько дней до печальной даты из-за того, что экипаж понесли лошади.
За последние полгода перед кончиной император очень изменился, что отмечали многие. Он был задумчив и решителен одновременно. Стоявший у гроба императора Николай Павлович, глядя на потемневшие тело, вспоминал: государь часто заговаривал о том, что устал и мечтает оставить престол.
Как выяснилось позже, рапорт о кончине императора Александра I из Таганрога в Варшаву прибыл 25 ноября, на два дня раньше, чем обо всём узнали в Петербурге. В том рапорте к цесаревичу Константину Павловичу начальник Главного штаба И.И. Дибич обращался как к императору.
Реакция Константина Павловича, которую он изложил в письмах к императрице-матери и к новому императору, в соответствии с тайным манифестом о наследовании престола, и отправил их 26 ноября, была однозначной — царствовать не хочу.
Когда Николай Павлович распечатал письмо брата, привезённое из Варшавы другим братом Михаилом Павловичем, он почувствовал, что из-под ног уходит земля. Во-первых, Константин всё узнал куда раньше, чем в столице, а во-вторых, брат напоминал ему о воле покойного императора Александра. «Не сомневаясь, что ты, любезный брат, привязанный к покойному душой и сердцем, в точности исполнишь его волю и то, что было сделано с его соизволения, приглашаю тебя распорядиться соответственно тому…» — эти слова набатом звучали в ушах Николая. Какой из него император, чёрт побери?! Он же совершенно не знает, что делать и как править!
Видя, как Николай мечется по комнате, Михаил Павлович тихо сказал:
— Никс, успокойтесь. Может, ещё есть надежда, что Константин передумает и вам не придётся так мучиться?
— Константин передумает? — вскипел Николай, потрясая письмом. — Да он был рад, когда государь поддался на его уговоры и написал свой тайный манифест о том, что передаёт власть мне. Ты же сам привёз мне готовые ответы от брата, а сие означает, что известие о смерти государя Александра пришло ему раньше, чем в Петербург.
Михаил ничего не сказал на это.
В официальном письме на имя императора Николая Павловича, зачитанном при собрании некоторых государственных лиц, неугомонный Константин Павлович подтвердил слова, сказанные в частном письме: «По силе Высочайшего собственноручного рескрипта покойного Государя Императора, от 2 февраля 1822 года ко мне последовавшего, на письмо мое к Его Императорскому Величеству, об устранении меня от наследия Императорского Престола, которое было предъявлено родительнице нашей, удостоилось как согласия, так и личного её Величества мне о том подтверждения, уступаю Вам право мое на наследие Императорского Всероссийского Престола».
Когда это прочитали, наступила тишина, лишь военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга Милорадович тайком переглядывался с императрицей-матерью Марией Фёдоровной.
Несмотря на официальный отказ Константина Павловича, Николай, поколебавшись и уступив требованию графа Милорадовича («всё согласно закону»), принёс присягу Константину как императору, а заодно приказал привести к присяге дворцовый караул и собравшихся в Александро-Невской лавре высших гражданских и военных чиновников, а затем и гвардию. Несколькими часами позже на заседании Государственного совета были оглашены тайные документы о престолонаследии. Несмотря на документы, члены Государственного совета решили так же присягнуть Константину Павловичу.
Докладная записка и копия журнала Государственного совета за 27 ноября были отправлены Константину (курьером опять послужил Михаил Павлович), а также донесения о присяге. Помимо этого, Николай написал личное письмо брату о принесении присяги и с просьбой прибыть в Санкт-Петербург. Эти несколько строк Николай Павлович помнил потом всю жизнь: «Любезный Константин! Предстаю перед моим Государем с присягою… которую уже и принёс ему со всеми меня окружавшими, в церкви, в ту самую минуту, когда разразилась над нами весть о жесточайшем из всех несчастий. Как сострадаю я тебе и как все мы несчастливы! Бога ради, не покидай нас и не оставляй одиноких. Твой брат, верный подданный на жизнь и на смерть Николай».
В последующие дни принятие присяги продолжалось до конца ноября.
Великий князь Михаил Павлович прибыл из Варшавы с ответом от Константина. Схватив письмо, Николай прочитал: «Намерение неподвижно и освящено покойным моим благодетелем и государем. Твоего предложения прибыть скорее в Петербург я не могу принять и предваряю тебя, что удалюсь ещё дальше, если всё не устроится в согласность воле покойного нашего государя».
На словах Михаил передал Николаю слова брата, подтверждающие отказ от престола. Видя, как расстроен Николай, Михаил осторожно, с сомнением в голосе, спросил:
— Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней? И как Бог поможет всё это кончить?
Николай, отложив письмо брата, ответил:
— Едва ли есть повод тревожиться, когда первая присяга была совершена с такою же покорностию и так же спокойно.
Николай ещё не знал, как же сильно он ошибался!
За последующие дни Николай смирился с тем, что ему всё-таки придётся взойти на престол и управлять огромной страной. Как он будет это делать, Николай решил подумать потом, но он не мог не замечать оживления при дворе, словно все чего-то ждали. Чего? Порой, затворившись один на один в кабинете, Николай вспоминал все дворцовые перевороты, особенно последний, когда убили его отца императора Павла. Да, сам Николай в то время был мал, но странности того дня помнил прекрасно. Сейчас ему очень не хотелось умирать или давать повод для переворота, но он внутренне приготовился к худшему, а ещё требовалось подготовить Шарлотту, ибо та носила дитя под сердцем, чтобы она приняла всё с достоинством, если случится худшее.
Через пару дней Николай отправил брату в Варшаву письмо с просьбой подписать манифест об отречении, который мог стать причиной и объяснением новой присяги.
А пока 6 декабря появилось распоряжение министра финансов графа Е.Ф. Конкрина о чеканке пробных рублей с профилем нового императора и надписью «Б. М. КОНСТАНТИНЪ I ИМП. И САМ. ВСЕРОСС». Типографии печатали портреты новоявленного императора, также приказы, паспорта и другие государственные документы с печатными заголовками «…по указу императора Константина Павловича».
Седьмого ноября из Варшавы пришёл крайне раздражённый ответ Константина, который считал принесённую ему присягу нарушением воли Александра I, поэтому приехать в Петербург отказывался и грозил, случись чего, уехать за границу, «если всё не устроится сообразно воле покойного нашего императора».
Припечатав братца нелестным словом, но наедине, Николай быстро написал родным следующее: «Константин, мой Государь, отверг присягу, которую я и вся Россия ему принесли. Я был его подданный: я должен был ему повиноваться».
Упрямство Константина в нежелании ехать в Санкт-Петербург или хотя бы подписать официальное отречение, наконец, пробудило Николая от спячки. Он решительно настоял о написании манифеста о своём вступлении на престол. Текст документа подготовил М.М. Сперанский, и Николай подписал его 12 декабря 1825 года. В манифесте датой начала царствования Николая была указана дата смерти Александра I — 19 ноября 1825 года. Это означало, что все события междуцарствия были отнесены к правлению Николая, а присяга и иные меры, связанные с Константином, объявлены недействительными.
Вечером, 13 декабря, на заседании Государственного совета Николай Павлович объявил о своём вступлении на престол с 19 ноября 1825 года — дня смерти Александра I. Присяга была назначена на 14 декабря.
На следующий день в семь часов утра в Зимнем дворце принесли присягу сенаторы, генералы и старшие гвардейские командиры. Чуть позже это сделали члены Государственного совета.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 13 ДЕКАБРЯ 1825 Г.
Вечер накануне новой присяги императору Николаю Первому в квартире Рылеева прошёл бурно, но участники были настроены решительно. Правда, неизвестно от чего: то ли от выпитого вина, то ли от собственных высокопарных слов.
— Надо нанести удар, — внезапно предложил Кондратий Рылеев. — А там общее замешательство подаст случай к действию. Успех революции в её дерзости.
Князю Сергею Трубецкому оставалось только постучаться головой о стол.
Пётр Каховский, словно фокусник, выудил откуда-то из-за пазухи книгу о французской революции и зачитал:
— Только мгновенный успех оправдывает государственный переворот. В противном случае произойдёт резня.
Им обоим возразил Пущин, видимо не разделявший их решительных, но бестолковых мер:
— Начать восстание сейчас — значит погибнуть самому и понапрасну погубить других.
Один из Бестужевых воскликнул:
— Гибель за отечество позволит, подобно снаряду, прорваться в историю!
Пущин метнул на Бестужева мрачный взгляд, а Трубецкой едва не заскрежетал зубами. Чёрт возьми, назавтра назначена новая присяга Николаю Павловичу, как будущему императору, а у них до сих пор нет чёткого плана действий! Кто, где, куда? Честное слово, сравнение с басней Крылова «Лебедь, рак и щука» напрашивалось само собой — и неважно, что Крылов написал басню в 1814 году, намекая на нерешительность некоторых глав государств при создании коалиции против Наполеона. Сегодняшнее собрание заговорщиков как раз и напоминало Сергею Трубецкому события одиннадцатилетней давности.
Пока Сергей Петрович предавался грустным мыслям, Рылеев, Каховский и Оболенский, посовещавшись, выдали:
— Когда назавтра мы победим, диктатором назначим князя Сергея Петровича Трубецкого.
Князь едва не подавился отпитым вином, сделанным из винограда, что вырастили на солнечном юге Франции. Неужели не успокоились?! Какой из него, к дьяволу, диктатор?! Он, что — Юлий Цезарь или Октавиан Август? Впрочем, последний был принцепсом, а не диктатором.
— Господа, — Сергей Петрович с трудом смог сдержать порыв откашляться. — Я весьма польщён вашим решением, но я не уверен в себе самом.
— Полноте, ваше сиятельство, — усмехнулся Рылеев. — Мы все уверены, что у вас всё получится. Вы — тот нравственный идеал, за которым мы все идём.
Выматериться, словно какой-то мужик, Трубецкому не позволяло воспитание, хотя в годы наполеоновских войн бывало всякое. Он бы и мог возразить снова и снова, но собравшийся вокруг него народ загалдел, что полностью согласен с решением Рылеева, Оболенского и Каховского. Глядя в хитрющие глаза Кондратия Рылеева, Трубецкой слабо кивнул головой.
И всё-таки последнее слово князь попытался оставить за собой:
— Умереть за свободу — почётно! Готов и я на это. Однако не попытаться ли обойтись без кровопролития?
Судя по лицу Рылеева, тот едва сдержался, чтобы не постучать себе по лбу или Трубецкому, неизвестно. Князь затих, но мрачные мысли одолевали его всё сильней. Каким-то вдруг открывшимся звериным чутьём он понимал, что без крови не получится, но отговорить такую толпу упёртых мужчин не смог бы при всём желании. Поэтому радостный возглас Александра Одоевского: «Умрём! Ах, как славно мы умрём!», — Трубецкой воспринял как дурной знак.
А тем временем Александр Якубович внезапно предложил начать громить кабаки и воспользоваться всеобщей неразберихой для начала бунта. Трубецкой вызверился на него лишь взглядом, потому что от столь бесполезного предложения спазм сдавил горло, и он не смог выдавить ни слова. Якубович ответил беспечным взором.
Больной Булатов, прозрачный, словно ледяная статуя, и от этого казавшийся невероятно юным, допытывался у Якубовича:
— Как Вам кажется, хорошо ли они всё обдумали? Довольно ли у них сил?
Якубович, пожав плечами, ответил:
— Не вижу ни того, ни другого. Мне всё подозрительно, но посмотрим, что будет завтра.
«Отлично!» — мрачно подумал Трубецкой. — «Какого лешего мы вообще куда-то завтра собрались. Один лишь господин литератор радуется, словно ребёнок».
Но мучавшую Трубецкого, да и не только его, мысль всё-таки озвучил Булатов:
— Если завтра откроется, что в действиях нет истинной пользы, мы не примкнём к делу.
Но Рылеев махнул рукой на Булатова и пристал к Каховскому, намекая на его незнатное происхождение и одиночество:
— Любезный друг! Ты сир на сей земле, должен жертвовать собой для общества. Вы же согласны убить императора? Не передумали?
Каховский в пьяном угаре поднял бокал с шампанским и воскликнул: «Да, друзья мои! Согласен!». Трубецкой подумал, что на трезвую голову он может и отказаться. После возгласа Каховского многие бросились обнимать его.
От Рылеева разошлись поздней ночью. Все были взволнованы предстоящими назавтра событиями.
План был принят единодушно. Проблема, как потом выяснилось, сего плана заключалась в другом: ни одно из составных звеньев не было оформлено в виде приказа и не были чётко расписаны действия членов заговора. И план «посыпался» уже к утру.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 14 ДЕКАБРЯ 1825 Г.
Рано утром, часов до пяти, — супруга Рылеева, Наталья Михайловна, специально посмотрела на часы — у них в квартире захлопали двери, заходили мужчины, впуская в протопленное тепло декабрьский холод улиц столицы. Слышались бубнящие голоса, а супруг на её встревоженный взгляд попросил не беспокоиться и закрыл двери столовой, где уже сидело несколько знакомых ей мужчин в форме.
Проснувшаяся от шума Настенька расспрашивала мать о том, почему та плачет. Наталья Михайловна нашла в себе силы улыбнуться сквозь слёзы и попыталась успокоить дочь.
А тем временем в столовой Рылеевых собрались офицеры-заговорщики, чтобы согласовать окончательный план действий, но всё как-то застопорилось. То, что поздно вечером говорилось и думалось от выпитого вина и духоты, на трезвую голову с утра казалось большей частью полнейшим бредом. Первым отказался от своих планов Пётр Каховский. Он прислал с посыльным записку на квартиру Рылеева, где сообщал, что передумал стрелять в императора.
На квартиру Рылеева Каховский всё равно пришёл, часом позже, и на все расспросы «господина литератора» упорно отмалчивался. Отпивая кофе из маленькой фарфоровой чашки, Пётр Григорьевич с мрачным видом глядел в окно в темноту декабрьского утра.
На пороге квартиры неожиданно возник капитан Михаил Пущин, знавший о планах заговорщиков, но выступавший против мятежа, и с порога сообщил, что рано утром он явился в казармы Измайловского полка и Конно-пионерного эскадрона, где привёл солдат к присяге новому государю — Николаю I.
— Неудивительно, что вы так расстарались, — фыркнул в ответ Каховский, отставляя пустую кофейную чашку. — Своей быстрой карьерой вы обязаны великому князю Николаю Павловичу.
— Я не хочу кровопролития, — отрезал Пущин с намёком, мол, сами на себя посмотрите для начала.
— Хорошо, но сюда-то вы зачем явились? — зло спросил Рылеев. — Сообщить нам об этом и дать понять, что верных нам солдат осталось ещё меньше?
— Я пришёл просить вас отказаться от ваших безумных планов, — устало ответил Пущин, присаживаясь у стола.
Рылеев лишь махнул рукой на его слова и, не успел он успокоиться после новостей от Каховского и Пущина, как тут же Александр Якубович, почесав в затылке, сообщил, что не поведёт гвардейский экипаж.
— Нутром чую, господа, — виновато развёл он руками, — дело наше несбыточное и без крови не обойдётся.
С этими словами он ушёл к себе на квартиру. Рылееву оставалось лишь беспомощно смотреть ему вслед. Инициатива заговорщиков на глазах уплывала из рук.
Однако оказалось, что ещё не всё потеряно: вместо Александра Якубовича в казармы Гвардейского морского экипажа вызвался пойти капитан-лейтенант Николай Бестужев. В этот же самый момент его родные братья, Александр и Михаил, вместе со штабс-капитаном Дмитрием Щепиным-Ростовским, который формально не принадлежал к членам Северного общества, помчались в лейб-гвардии Московский полк, чтобы вывести солдат на улицу и построить их для движения на Сенатскую площадь. К ним присоединился Антон Арбузов. Всем четверым пытались помешать, но Щепин-Ростовский лично ранил саблей в голову генералов Василия Никаноровича Шеншина и Петра Андреевича Фредерикса, полковника Хвощинского, а также ещё двух человек, и захватил знамя полка.
Пока братья Бестужевы и Щепин-Ростовский отдувались за струсивших Якубовича и других офицеров, Александр Булатов, который должен был прийти и в случае чего заменить Каховского как цареубийцу, не подошёл к назначенному времени. Чтобы совсем не отказываться от планов восстания, поднимать гренадёрский полк вместо него, буквально пинками, отправили Каховского. Тот сначала возмутился, но понимал: ещё один отказ — и неизвестно, во что всё это выльется. Он ушёл в декабрьское морозное утро, пряча оружие в одежде.
К девяти утра, когда рассвет медленно поднимался над столицей, наконец, объявился пропавший полковник Булатов. Едва войдя с мороза, согревая озябшие пальцы дыханием, Булатов мрачно заявил:
— Я не стану себя марать убийством царя, если на нашей стороне будет так мало войск.
При этих словах в Булатове всего лишь на миг проглянул ветеран наполеоновских войн: жёсткий и неумолимый.
Рылеев, раздражённый словами Булатова, воскликнул в ответ:
— Вы только маска революционера!
Булатов пожал плечами, скинул верхнюю одежду и уселся в кресле перед камином. Через пару минут он уже держался за голову. Рылеев закатил глаза и повелел служанке принести порошки от головной боли и бокал воды. Через какое-то время боль утихла и Булатов тихо сказал:
— Да, признаю, я отказался от вашего поручения занять с гренадерским полком Петропавловскую крепость, но я намереваюсь совершить покушение на императора.
— Как вы собрались покушаться на императора? — хором спросили Пущин и Рылеев.
— Это уже моя забота, — отрезал Булатов, собираясь.
В десять утра, как выяснилось через посланных людей, бесследно пропал Александр Одоевский. Намного позже все узнают, что он так и не появился на Сенатской площади.
Где-то ближе к одиннадцати утра по улицам столицы, чеканя шаг, шёл Московский полк и возглавлял шествие Михаил Бестужев, прекрасно понимающий: если не он, то зря они вчера у Рылеева пушили перья, словно бойцовые петухи. Когда Московский полк проходил по Гороховой, ему навстречу из дома выскочил едва одетый Александр Якубович и, как старший по чину, принял командование от Бестужева на себя. Да, Якубович думал отсидеться, но отправлять вместо себя на растерзание человека младше чином не позволила гордость. Правда, его гордости хватило лишь довести Московский полк до Сенатской площади, а уже там, видя, что восстание не поддержано остальными полками, Якубович незаметно покинул площадь, где в этот момент Михаил Бестужев велел солдатам построиться в каре у памятника Петру I. По пути домой Якубович случайно встретил Рылеева и Пущина, которым уже не сиделось в квартире первого, отчего они и вышли на улицу. На ехидный вопрос Рылеева, что он делает подле Сенатской площади, Якубович огрызнулся:
— Я, господин Рылеев, вывел на Сенатскую площадь Московский полк, но у меня случился резкий приступ головной боли и посему я возвращаюсь домой.
Взгляд Рылеева ясно дал понять, что он думает о «головной боли» Якубовича. Матерясь про себя, Якубович резко прибавил шаг, чувствуя, что в спину презрительно смотрят два человека.
Рылеев, попросив Пущина подождать, возвратился домой, где напугал жену тем, что надевает на себя солдатский подсумок. После литераторы поспешили к месту восстания и пролезли в толпу рядовых, что по-прежнему мёрзли в ожидании команды.
Трубецкого, которого вчера назначили диктатором, на площади не видел никто. Рылеев спрашивал, кого мог: братьев Бестужевых, Щепина-Ростовского, Арбузова, — никто князя не встречал.
Спустя ещё какое-то время Рылеев, не выдержав неизвестности, бросился в дом Лавалей, который находился поблизости (там же проживал Трубецкой), но оказалось, что его нет и там. Какие мысли пронеслись в голове Рылеева, не знал никто, но догадаться не трудно.
Тем временем, Булатов, вооружившись пистолетами и кинжалом, долго простоял вблизи заметно нервничающего Николая I, который с преданными ему войсками находился на Адмиралтейском бульваре, но выстрелить так и не решился.
ДРЕВНИЙ РИМ, МАРТОВСКИЕ ИДЫ 44 Г. ДО Н.Э.
Свершилось! Брут и заговорщики стояли вокруг тела Гая Юлия Цезаря и не могли поверить тому, что совершили. Неужели они смогли убить такого человека, который считал себя богом на Земле, частицей Деуса Патера, бессмертным?! Оказалось, что он вполне смертен. Алая кровь медленно растекалась из-под тела мёртвого диктатора и гром с небес не грянул. Все вроде живы, но ошеломлены и страшно напуганы случившимся и тем, что же делать дальше. Раньше все решения и всю ответственность за них брал на себя Цезарь, а теперь им придётся самим всё делать.
Мелькнувшего тенью у дверей Марка Антония почти никто не видит, кроме Брута и Кассия, который порывается убить Антония. Брут вяло останавливает родственника. Толку с убийства ближайшего соратника Цезаря никакого. Сейчас главное сообщить людям о смерти диктатора. Простой плебс обожал Цезаря. Как им объяснить, почему его убили?
Тем временем другие сенаторы от ужаса, свершившегося на их глазах, бежали прочь и вскоре всему Риму стало известно, что Цезарь мёртв. Речь, подготовленная Брутом, оказалась не нужна. В курии кроме заговорщиков никого не было, а на улице уже нарастал шум и крики. Надо было выходить к плебсу и что-то говорить. Сейчас от красноречия Брута и других заговорщиков зависела, возможно, их жизнь.
И потом, они до сих пор не решили, что делать с телом Цезаря. Сбросить в Тибр, как поступали с тиранами, или устроить погребальный костёр, как и полагается?
Растерянность — вот что царило теперь в рядах заговорщиков.
Уже к концу дня многие из них понимали, что старые порядки назад не вернуть. Смерть Цезаря не решила тех проблем, из-за которых заговорщики решились на его убийство — она лишь создала новые.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. 14 ДЕКАБРЯ 1985 ГОД. ИМПЕРАТОР И ЕГО ОКРУЖЕНИЕ.
Узнав о том, что на Сенатской площади собираются войска, выступающие против присяги, Николай, будем честны, здорово испугался. Ему тут же принялись предлагать пути выхода из создавшегося положения. То Милорадович что-то зудел, то маменька, то Дибич размахивал какими-то бумагами. Император никого не слушал. Он тупо смотрел в окно на стоявших в каре солдат, а потом резко встряхнулся, приказал подать ему шинель и головной убор и вышел прочь из дворца. За ним едва поспевали Бенкендорф и другие.
Стоя на Адмиралтейском бульваре, император и не знал, что находился на краю смерти. Он, конечно, обратил внимание на нервного молодого человека с горящим румянцем, но ему сейчас было не до странных людей вокруг — у него бунт на Сенатской.
Разгонять толпу поехал Милорадович. Никто и не сомневался, что у него получится, но случилось непредвиденное. Через полчаса после отъезда Милорадовича, прибежал один из преданных императору офицеров и доложил:
— Генерал-губернатора тяжело ранили!
Николай чертыхнулся, но отдать приказ стрелять не смог. Он медлил, несмотря на то, что пролилась первая кровь — генерал-губернатор Михаил Милорадович скончался прямо на площади. Не то, чтобы император скорбел о смерти храброго в прошлом вояки, но так недолго и до него самого с семьёй дотянутся. Хорошо, что дочерей и цесаревича успели вывезти из Зимнего дворца. Однако императрица Александра Фёдоровна ни в какую не хотела уезжать вместе с детьми. Она так и сказала Николаю:
— Дорогой друг, что бы ни случилось, я всегда буду с вами и приму всё, что выпадет вам.
Растроганный Николай поцеловал жену.
В отличие от супруги, маменька была спокойна, как утёс. Ей не впервой переживать перевороты.
В гибели Милорадовича косвенно был виновен Алексей Фёдорович Орлов, который поначалу не хотел выводить своих кавалергардов против восставших. Лишь когда стало известно о тяжёлом ранении генерал-губернатора, а также под напором Бенкендорфа, Орлов сдался и велел своим солдатам седлать лошадей и ждать его приказа.
— Вы приняли правильную сторону, Алексей Фёдорович, — вкрадчиво говорил ему Александр Христофорович Бенкендорф, когда Орлов с хмурым видом наблюдал за кавалергардами. — Не забывайте, ваш младший брат так же не чужд этих странных идей о свободе и конституции. Кто знает, может, вашим решением вы спасёте его от ужасной участи.
Орлов ничего не ответил, дождался, когда ему подведут коня и, не попрощавшись с Бенкендорфом, вскочил на него. Александр Христофорович решил пока не усугублять ситуацию. Посмотрим, как поведёт себя Орлов.
Алексей Орлов не подвёл — атака кавалергардов представляла собой эстетически прекрасное зрелище, как на взгляд Бенкендорфа, так и в глазах императора Николая.
Наконец, приказ стрелять из пушек был отдан. Лёд Невы проломился и окрасился кровью.
К вечеру, когда полки на Сенатской площади и толпы зевак разогнали пушками, при этом погибло очень много народу, начались аресты участников восстания. Проще всего было арестовать солдат восставших полков — они так и остались на площади. Труднее было найти офицеров, которые вывели солдат из казарм, и всё-таки двое из них попали в руки людей Бенкендорфа ещё на площади. Ими оказались Дмитрий Щепин-Ростовский и Александр Сутгоф. А позже был доставлен и Николай Бестужев.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. С ВЕЧЕРА 14 ДЕКАБРЯ 1825 Г. ДО ЯНВАРЯ 1826 Г.
Молодой император никак не мог поверить, что всё закончилось. Закончилось ужасным образом, кровью подданных, но теперь можно выдохнуть: его царствованию ничего не угрожает. Прежде всего, надо было провести следствие, установить главных заговорщиков и впредь такого не допускать. Да, решено, он сам возглавит следствие и выявит всех, кто был причастен к бунту на Сенатской площади. А ещё отписать брату Константину и дать ему понять, во сколько жизней подданных обошлась Николаю передача власти.
Для начала новоиспечённый император решил сам проводить дознание. Бенкендорф украдкой вздыхал, понимая, что Николай сейчас может столкнуться с особым к себе отношением. Александр Христофорович никогда не обольщался насчёт заговорщиков. Он не только многих знал лично, но и был в курсе их разговоров и замыслов. То, что они проиграли, вовсе не означало, что они смирились сейчас и смирятся в будущем.
Собственно Бенкендорф не ошибся. Раненый картечью на Сенатской площади Дмитрий Щепин-Ростовский, которого доставили прямо в кабинет императора, был дерзок не в меру. Бенкендорф списал это на последствия сумасшедшего дня. На все вопросы Николая Щепин-Ростовский сквозь зубы твердил одно и то же: «Я защищал присягу Константину Павловичу по долгу».
Наконец Николай Павлович, покосившись на невозмутимого Александра Христофоровича, тяжело вздохнул и уточнил:
— Говорят, что ты, штабс-капитан, хотел истребить августейшую фамилию?
Щепин-Ростовский уставился на императора немигающим взглядом. Даже про ранение своё забыл.
— Никогда я об этом не говорил, — удивлённо отрезал он.
Терпение Николая лопнуло, как пузырь в луже во время грибного дождя. Он и так весь день был предельно вежлив, даже с пушками медлил до последнего, а некоторые тут из себя героев корчат?! Император со всей силы стукнул кулаком по столу, отчего подпрыгнула изящная чернильница в виде часовенки, едва не перевернувшись.
— Отвечай, штабс-капитан!
Щепин-Ростовский, которого силы совсем оставили, рухнул на стул и тихо уточнил:
— Никому и никогда, но всегда думал об этом.
Что греха таить, и Бенкендорф это отметил про себя, что Дмитрий с удовольствием смотрел, как посерело лицо государя, как нервно дёрнулась шея, поддерживаемая жёстким воротником военного кителя. Сдержав себя нечеловеческим усилием воли, чтобы не наброситься на мерзавца с кулаками, император заходил туда-сюда по кабинету.
Стоявший позади Щепина-Ростовского Павел Васильевич Голенищев-Кутузов испуганно просипел:
— Оскорбить августейшее величие… — и с этими же словами генерал от кавалерии грубо поднял штабс-капитана со стула.
— Да Господь с вами, как я мог оскорбить Его Величие? У них армия, флот и крепости. Они же могут стрелять картечью по своему народу или разогнать пушками толпу, — Щепин-Ростовский выдал сию тираду, мучаясь от боли, а потом, плюнув на всё, снова сел на стул и прибавил с усмешкой. — Разве его величие оскорбит, если я назову его «недостойнейшим»?
— Да как ты смеешь сидеть в присутствии императора?! — сорвался кто-то, пытаясь второй раз поднять Дмитрия со стула.
Судя по тому, как после этих слов переглянулись Николай I и Щепин-Ростовский, их посетила одна и та же мысль о том, что Николая считают недостойным трона. Императору очень хотелось ударить заговорщика наотмашь по щеке, аж ладони зудели, но достаточно было того, что сейчас Николай Первый сорвался на раненого, но наглого штабс-капитана.
— Мерзавец! Дрянь! — других слов на ум императору не приходило, а что приходило, не хотелось, чтобы слышали окружающие.
Всё-таки он — Николай Первый, государь Всероссийский, а не какой-нибудь унтер-офицер, матерящий своих солдат. Мечущегося по кабинету императора перехватил Александр Христофорович. Император слегка отстранил от себя руки Бенкендорфа и резко выдохнул, давая понять, что он сейчас спокоен.
А скалящего зубы в язвительной усмешке Щепина-Ростовского уже тащили прочь из кабинета.
— Хорошо ругаетесь! — крикнул он напоследок.
Тряхнув головой, император состроил надменный взор и сквозь зубы приказал:
— В Алексеевский равелин его. Заковать в ручные железа до особого моего распоряжения.
На этом беды императора не закончились. Едва успели увезти проклятого штабс-капитана, как во дворец явился Александр Булатов.
Узнав о его приходе, император лично поспешил его встретить. Увидев перед собой худого молодого человека с горящими лихорадочным румянцем щеками, Николай его вспомнил и спросил:
— Как, и ты здесь?
Да сколько ж можно?! Одни лейб-гусары да гвардейцы, пусть и бывшие. Николай ещё от слов Щепина-Ростовского не остыл, а ему уже Булатова предъявляют.
— Не понимаю, чему вы удивляетесь, — ответил Булатов. — Лично меня вот удивляет, что вы ещё здесь…
Губы Николая сжались в узкую полоску. Ещё один дерзить вздумал?
— Сегодня с два с лишним часа стоял в двадцати шагах от Вашего величества с заряженным пистолетом и с отчаянным желанием вас убить…
— Почему не убил? — слишком спокойно спросил император.
— Не знаю. Сердце отказывало каждый раз, когда я пытался нажать на курок.
Высказавшись, Булатов замолчал. Император велел и его отправить в Петропавловскую крепость.
А арестованных всё доставляли и доставляли.
Ночью с 14 на 15 декабря был арестован Кондратий Рылеев у себя дома, на Мойке.
Почти одновременно с арестом Рылеева в особняке австрийского посла Лебцельтерна обнаружили сидевшего там ниже травы, тише воды Сергея Петровича Трубецкого, который был свояком посла, и немедленно доставили в Зимний дворец.
Днём 15 декабря был арестован Пётр Каховский. Отыскали его в гостинице «Неаполь», что находилась на углу Вознесенской улицы и Екатериненского канала.
Следом за Каховским была арестована группа офицеров-моряков: Вишневский, Антон Арбузов, Кюхельбекер и другие.
Арестованных непрерывным потоком доставляли на гауптвахту Зимнего дворца, а оттуда прямиком в Эрмитаж для первых допросов. Один из них, Александр Михайлович Муравьёв, с негодованием смотрел, как его друзей офицеров, одетых по полной форме, со связанными руками, с оковами на ногах отводили на допрос к новоиспечённому императору. Молодой человек готов был высказать всё в лицо, но его останавливало лишь то, что он уподобится этому отвратительному, но смазливому выскочке Романову, что с угрозами и проклятиями на устах допрашивал его и других.
Александр Христофорович Бенкендорф зря беспокоился за молодого императора. Николай Первый, как выяснилось, оказался очень хорошим актёром и прекрасно разбирался в человеческой натуре. Спустя пару дней он без труда сумел разобраться в характерах и чаяниях молодых декабристов и использовал это своих целях. Например, наивному офицеру А.С. Гангеблову, глядя прямо в глаза, он говорил следующее: « Я с вами откровенен, платите и вы мне тем же». Однако попытка быть великодушным с Николаем Бестужевым практически не увенчалась успехом.
— Вы знаете, что всё в моих руках, что могу простить вас. Если бы я уверился в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу, готов простить вас, — елеем разливалась речь императора.
Однако молодой Бестужев лишь криво усмехался, но иногда в его душе нет-нет, да закрадывалась надежда, что всё обойдётся, если он раскроется перед императором. Но он всё-таки молчал.
Дни летели за днями, а допросы длились и длились. Казалось, молодой император не ведает усталости. Декабриста Н.И. Лорера царь пытался запугать тем, что его ждёт ужасная смерть за содеянное по всем законам государства. Тот лишь усмехался в ответ.
С И.Д. Якушкиным Николай буквально вступил в перепалку. Однако упёртый декабрист Якушкин наотрез отказывался сдавать товарищей, призывая в свидетели Левашова. Итогом допроса стало то, что император приказал:
— Заковать его так, чтобы он пошевельнуться не мог.
Но не все оказались такими твёрдыми характером. Некоторые из декабристов обманулись мнимым великодушием Николая, страдающего за судьбу России. Они думали, что видят в нём государя, способного осуществить их планы. Постепенно начались признания, раскаяния и оговоры. Самые подробные показания давали С.П. Трубецкой, К.Ф. Рылеев, А.И. Одоевский, П.Г. Каховский.
Пока шло следствие, Александра Фёдоровна потеряла ребёнка. Обозлённый Николай считал это последствием действий заговорщиков. К тому же у императрицы появился нервный тик, и она каждый раз вздрагивала от громких разговоров или выстрелов.
Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна надменно сказала сыну, едва узнав о том, что молодая императрица скинула ребёнка:
— Она слишком слаба для императрицы такого государства, как Россия. У твоего отца первая жена тоже не справилась с возложенной на неё миссией: и сама Богу душу отдала, и ребёнок не выжил. Подумай об этом, Никс.
— Я бы на вашем месте, милая матушка, не смел даже носа совать в мою семью, — вежливо прошипел Николай. — Не вы ли пытались несколько раз оказаться куда ближе к короне, нежели полагалось?
Мария Фёдоровна усмехнулась и, обмахиваясь веером, нарочно отвернулась от сына и стала смотреть в окно. Ругнувшись про себя, Николай вышел прочь из покоев матери. У кабинета его перехватил Бенкендорф, который с тоской в голосе доложил о беспорядках на юге. Оказывается, там решили поднять восстание участники Южного общества.
РИМСКАЯ РЕСПУБЛИКА. 44-42 гг. ДО Н.Э.
Похороны Цезаря всё-таки состоялись, как и положено — его тело предали огню. На достойном погребении настояли Марк Антоний, тесть покойного Цезаря Кальпурний Цезоний и, как ни странно, Марк Юний Брут. Последний, представляя бессонными ночами, как тело божественного Юлия бесцеремонно тащат к Тибру и швыряют в его мутные воды, испытывал священный ужас. Нет, Цезарь не снился своему убийце, но Бруту было откровенно плохо. Порция никак не могла понять, в чём дело — тиран убит, её отец и любимый дядя мужа отомщён, что же так печалит Марка? На все расспросы жены Марк Юний Брут лишь отмахивался.
Многие люди, присутствовавшие на сожжении, потом утверждали, что видели луч солнца, который пробился сквозь тучи и коснулся костра, словно сами боги протянули душе Цезаря лестницу на небо.
Погребение Цезаря и зажигательная речь Марка Антония привели к погромам. Некоторые из убийц бежали, опасаясь гнева ветеранов-легионеров, служивших под началом диктатора. Показав тем самым свою силу, Антоний дал понять, что с ним надо считаться и ещё то, что излишнее милосердие только Цезарь мог проявлять — остальным оно ни к чему. В общем, более-менее порядок удалось навести Антонию вместе с Марком Лепидом.
Покончив с беспорядками в Риме, Антоний и другие сенаторы поняли, что надо заполнять ту огромную дыру во власти, что образовалась со смертью Цезаря. Главным, разумеется, попытался стать Марк Антоний на правах правой руки Цезаря. До определённого момента всё шло относительно гладко (Брут с Кассием лишь изредка огрызались на его своеволие), но в дело вмешался юный Октавий Фурин, внучатый племянник Гая Юлия Цезаря. Вот его-то как раз и не учёл хитрый Антоний. Юный Октавий свалился на голову Антонию, словно внезапный снег на юге Италии. Этот тщедушный на вид юноша оказался хуже репейника. Наглый мальчишка заручился поддержкой Цицерона, настоял на оглашении завещания и завладел золотым курульным креслом.
В один из дней на открытом форуме перед всем городом огласили завещание, в котором Цезарь усыновлял Октавия Фурина и давал ему своё имя. Затем зачитали в завещании про деньги, большая часть которых отходила наследнику и по мелочи убийцам, а так же желание покойного раздать каждому жителю вечного города по триста монет и открыть личные сады для публичного посещения. Марку Антонию не досталось даже мелочи. Рейтинг Октавия резко возрос в глазах людей и привлёк к нему немало сторонников.
Вскоре выяснилось, что выполнить завещание Цезаря для Октавия оказалось проблемой — ушлый Марк Антоний завладел казной Цезаря до приезда Октавия и, разумеется, делиться не собирался. На возмущение новоявленного наследника, он ответил так:
— Ты добился оглашения завещания божественного Цезаря, ты дал понять плебсу, что Цезарь решил раздать каждому после его смерти по 300 монет, ты — его наследник, поэтому все денежные вопросы решай сам. А казна? А что казна? Никакой казны не было. Этот старый пень, тесть Цезаря, может болтать, что угодно — денег в казне не оказалось, — и насмешкой в голосе и взоре, Марк Антоний захлопнул дверь прямо перед носом Октавия.
Парень сцепил зубы и принялся решать проблему с наследством. И надо сказать у него получилось. Взятые под залог недвижимого имущества Цезаря деньги были розданы римлянам, как и завещал Божественный Юлий. К юноше присоединились ветераны галльских войн из легионов Цезаря. Марк Антоний и его супруга Фульвия, вкусившие власти, вынуждены были считаться с юным Фурином, точнее с новым Гаем Юлием Цезарем.
Мечущегося в бессильной ярости Марка Антония как могла, успокаивала Фульвия. Хитрая интриганка подсказала мужу выход: создать с Октавием и Лепидом тройственный союз и привязать мальчишку семейными узами — выдать за него дочь Фульвии четырнадцатилетнюю Клавдию.
Сказано-сделано. Октавий дал согласие на брак с Клавдией, потому что понимал, что ставки Марка Антония пока ещё высоки и не стоит так сразу рубить с плеча, делая его врагом. С созданием триумвирата возились дольше, потому что никому не хотелось повторять печальный опыт Красса, Цезаря и Помпея. Когда разрешили финансовые и политические вопросы каждого участника, то образовавшийся триумвират какое-то время поддерживал видимость мира в республике, но противоречия накапливались с каждым днём.
Октавию, например, очень не понравилось, что Марк Антоний простил Кассия и Брута и буквально вытолкал их заниматься поставками хлеба в Рим. Убравшиеся в Грецию убийцы, теперь не казали и носа в столицу, но по слухам стали собирать войска, чтобы вернуть себе власть.
Цицерон, ставивший на Октавия и думавший, что мальчик будет плясать под его свирель — жестоко ошибся. Приёмный сын Цезаря, возомнивший себя чуть ли не продолжателем дел покойного диктатора, игнорировал любую попытку Цицерона надавить на него. К тому же неповоротливый в политическом смысле знаменитый оратор окончательно рассорился с Марком Антонием из-за своих желчных нападок на него, поэтому неудивительно, что рано или поздно, второй добрался до первого. По городу поползли слухи, что голову Цицерона доставили Фульвии и она радостно втыкала в язык покойника шпильки из своей причёски.
Противоречия нарастали, как снежный ком, но тут из Греции прибыл гонец, сообщивший, что сторонники старых порядков собрали в греческих землях приличную армию и собираются двигаться на Рим. Ни Октавий, ни Марк Антоний не стали дожидаться развязки и выдвинулись навстречу армии Кассия и Брута.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. ЮЖНОЕ ОБЩЕСТВО. ДЕКАБРЬ 1825 — ЯНВАРЬ 1826 ГГ.
Вести из столицы доходили нерадостные. Попытка восстания Северного общества в день присяги новому императору провалилась. Солдат и зевак разогнали пушками, погибло много народу. Кто-то говорил о тысячах. Новоиспечённый император показал, что с ним шутки плохи. Во время восстания был убит генерал-губернатор столицы и герой Войны 1812 года Михаил Милорадович вместо императора, а у Вильгельма Кюхельбекера заклинило пистолет, когда он навёл его на великого князя Михаила Павловича. Арестованы были почти все члены Северного общества, а также солдаты, стоявшие на площади.
Прочитав все письма и донесения, подполковник Сергей Иванович Муравьёв-Апостол всё-таки подумывал принять решение о том, чтобы вести свой полк на столицу.
А уж из Санкт-Петербурга присланные люди рыскали по югу России в поисках Муравьёва-Апостола и других заговорщиков. Им помогал полковник Гебель, но одного он не учёл: солдаты придут на помощь мятежному Сергею Муравьёву-Апостолу. Попался Гебель как кур во щи, потому что солдаты тяжело его ранили, однако выжил, несмотря на тяжёлые увечья.
К моменту начала восстания Черниговского полка уже арестовали Павла Пестеля. Друзья Пестеля, включая Сергея Волконского, как только стало известно об аресте, сразу вывезли в ночь его «Русскую правду» и зарыли где-то в укромном месте.
После первых показаний Пестеля из столицы вновь помчались люди для ареста не только братьев Муравьёвых-Апостолов, но и Бестужева-Рюмина, а также Сергея Волконского, Михаила Орлова и Василия Давыдова, родственника героя партизанской войны с французами Дениса Давыдова.
Именно в те дни подполковник Муравьёв-Апостол окончательно решился начать выступление и двигаться пока на Москву через Мотовиловку. Но тут случилось непредвиденное. Старший брат Матвей, который должен был прибыть в дом Сергея ещё вечером накануне восстания, куда-то пропал. Похоже, выступление преданных полков опять откладывалось. Сергей с самого утра, едва забрезжил рассвет, бросился на поиски Матвея вместе со своим сердечным другом Михаилом Бестужевым-Рюминым. Сей означенный Бестужев-Рюмин приехал буквально под утро, запыхавшийся, с мороза и сбивчиво сообщил: за ним и братьями Муравьёвыми едут жандармы для ареста. На его слова Сергей, пытавшийся отогреть это замёрзшее чудо в перьях, которое умудрилось примчаться в одной лишь шинели, махнул рукой и поинтересовался:
— Ты боишься или ты со мной?
Мог бы и не спрашивать! На такой вопрос Михаил обиженно вскинулся, словно застоявшийся конь.
Оставалось найти брата. Зная, что с осени Матвей пребывает в хандре, Сергей опасался худшего.
Первым делом решили проверить Любар, где в одной из хат квартировался Матвей Иванович. На счастье Сергея, едва он прибыл на место, ему сообщили, что его брат вчера целый день не выходит из дома, да и сейчас на месте. Испытав огромное облегчение, Сергей буквально ворвался в дом, а следом за ним, чуть не вписавшись в спину, влетел и Мишель. В комнате старшего брата был кавардак: часть бумаг была раскидана на столе, вторая часть, смятая комками, валялась у печки, гусиные перья в одной стороне, чернильница в другой. Чернила вылились, заляпали скатерть уродливым синим пятном. Помимо вышеупомянутого, на столе гордо стояла бутылка из-под шампанского. Пустая, чёрт побери! Вторая была в руках у Матвея, стоявшего посреди комнаты с пистолетом в руке и пьющего из горла. Сергей сразу определил, что пистолет заряжен. Действовать надо было быстро. Молниеносный бросок к брату, короткая борьба и пистолет в руках у Сергея. Мишель тут же подхватил выпавшую бутылку из рук изумлённого Матвея.
— Матвей, ты помутился рассудком? — прокричал Сергей, стараясь унять колотившееся в груди сердце.
Ну, нельзя ж так пугать, в самом-то деле!
— Серёженька, — усмехается пьяный Матвей, — всё кончено. Мы зря затеяли наше восстание.
Он как-то умудрился выскользнуть из объятий брата и шатающейся походкой пошёл к дивану.
— Всё кончено, Серж, — бормотал он, плюхнувшись на диван. — Нас скоро арестуют и казнят. Не проще ли самим застрелиться?
Да, не стоило читать письма о событиях в столице при Матвее.
— Забирать у себя жизнь — великий грех, — сердито произнёс Сергей.
— Не читай мне морали, Серёжа. Не ты ли в итоге дал согласие на убийство царской семьи?
— Для начала до этой семьи надо добраться, — отбрил Сергей. — Но с тобой, таким пьяным, мы полгода до столицы идти будем.
— А по дороге нас уже будут ждать жандармы, — зло усмехнулся Матвей.
Растерянный Мишель, который из-за ссоры братьев не знал, куда себя деть, приложился к шампанскому и на свой риск влез в их разговор:
— Матвей Иванович, зря вы так с братом. Серёжа вас любит и не допустит вашей смерти.
— Помолчите, Михаил Павлович, — пьяный Матвей раздухарился. — Вы и так таскаетесь за моим братом, словно тень. Боюсь предположить, что у вас ночами происходит…
Сергей не выдержал, подошёл к брату и ударил его по щеке, чтобы привести в чувство. На какое-то время повисла тишина, а потом Матвей глубоко вздохнул и совершенно нормальным голосом повинился:
— Прошу меня простить, господа. Последнее время меня хандра обуяла.
Сникший было после злых слов Матвея, Мишель оживился и стал подбирать бумаги с пола.
— Можете их сжечь, Михаил Павлович, — предложил Матвей, пытаясь подняться с дивана, что после выпитого шампанского было затруднительно.
— Матвей, перестань! — Сергей рассердился окончательно. — Ещё ничего не закончено.
— Уверен?
Сергей не был уверен, но ещё была жива слабая надежда поднять восстание. Главное — забрать сейчас брата с собой и не дать ему совершить рокового выстрела себе в висок.
В хату вошёл Артамон Бестужев, впуская следом за собой холод зимы. Потирая руки, он оглядел всех троих и спросил:
— Угомонился?
Сергей изумлённо воззрился на кузена. Матвей потирал пальцами виски, а Михаил искал уксус, чтобы смочить тряпицу.
— Он предлагал мне застрелиться, — уточнил Артамон, грея пальцы дыханием. — А тебе?
— Предлагал, — устало отмахнулся Сергей и проворчал. — Как теперь с ним ехать в Бердичев?
В комнате запахло уксусом. Артамон поморщился и сказал:
— Это не поможет, Михаил Павлович. Дайте мне несколько минут, — с этими словами командир ахтырских гусар подхватил нетрезвого Матвея и вытащил его на холод.
Сергей охнул, хотел сунуться следом, но был матом послан обратно в хату. Михаил прятал улыбку, чтобы не обидеть Сержа.
Пока Артамон приводил в чувство Матвея, Сергей размышлял, рассеянно бродя по хате. Да, пусть Пестель арестован и вот-вот придут и за ними, но попытаться поднять восстание стоит. Ни он, Сергей, ни остальные не простят себе, что упустили возможность похода на Санкт-Петербург. Сергей был не из тех, кто так просто сдаётся, да и Михаил на свой страх и риск примчался предупредить его, вместо того, чтобы уехать к больному отцу в Париж. В конце концов, что им теперь терять, раз уж ввязались во всё это дело? Пусть всё идет, как они задумали.
По дороге в Бердичев, когда оклемавшийся от шампанского Матвей ехал в санях, а рядом гарцевал Бестужев-Рюмин, выяснилось, что он не отказался от мыслей о самоубийстве. Михаилу пришлось срочно тащить к саням Сергея, который командовал солдатами где-то впереди, и при нём заставил Матвея повторить недавнее предложение. Вконец рассерженный и уставший Сергей велел остановить сани, вытащил из них брата и прошипел:
— Хватит, Матвей! Поклянись памятью матери, что не станешь посягать на свою жизнь. Ну же!
Скорчив скорбное лицо, Матвей поклялся больше не говорить о самоубийстве. После слов брата у Сергея было страстное желание сесть в сугроб и никуда не ехать. Пошло всё к чёрту! Но посмотрев на Мишеля, потом на Матвея и подъехавшего к ним обеспокоенного Ипполита, Сергей растёр лицо снегом и направился к солдатам.
Восстание на юге России всё-таки началось — и как раз в ночь после наступления нового года. Подполковник Муравьёв-Апостол и верные ему солдаты пошли на столицу. Однако поход закончился почти там же, где и начался. Так получилось, что часть солдат идти не захотели, а командиры некоторых полков даже устроили пальбу из пушек по идущим цепью солдатам Черниговского полка и картечью ранили шедшего впереди Сергея в голову. Ему казалось, что он оглох и ничего не видит. На самом деле это всё были последствия ранения: кровь из раны заливала глаза.
Едва после выстрела пушки картечью рассеялся дым, Михаил с ужасом увидел, что Сергей лежит на снегу и не двигается. Подпоручик, опасаясь худшего, рванул к нему. Убедившись, что Сергей живой, Бестужев-Рюмин, не скрываясь, целовал его в лоб, что-то шептал на ухо и одновременно старался перевязать жуткую рану на лбу тем, что под руку попалось.
К сожалению, роковая пальба была на глазах у Ипполита Муравьёва-Апостола, который опоздал с письмом, переданным ему Трубецким. В нём князь настоятельно просил Сергея Ивановича и его друзей по возможности беречь себя и не предпринимать ничего опасного. Но Ипполит сделал глупость, задержавшись у друзей, и поэтому прибыл как раз к моменту восстания. И теперь в ужасе Ипполит смотрел, как у ног брата вихрем поднялась земля и скрыла от глаз. Впечатлительный юноша, думая, что брат Сергей убит, не раздумывая, зарядил пистолет и выстрелил себе в висок. Никто ничего не успел понять. Лишь потом денщик Сергея Ивановича осторожно сообщил Бестужеву-Рюмину о несчастье, приключившемся с Ипполитом Ивановичем. Бедный Мишель, занятый Сергеем, не знал, как сообщить ужасную новость другу, но тут как раз и жандармы за ними прибыли, аж из самой столицы! Во, честь какая!
Бедного Ипполита и ещё одного застрелившегося Анастасия Кузьмина царским указом велено было похоронить в общей могиле и прибить к кресту виселицу. В общем, обо всём этом, тяжело раненный, но закованный в кандалы Сергей узнал уже по дороге в столицу.
Когда прибыли под караулом в Санкт-Петербург, полуживого Сергея доставили пред очи императора. Николай I пытался узнать, почему одарённый человек, с отличным заграничным образованием, блестящий подполковник Сергей Муравьёв-Апостол, герой Отечественной войны с Наполеоном, находясь за сотни вёрст от столицы, повёл себя хуже, чем северные заговорщики? Сергей, шатаясь от слабости и головной боли, лишь пожимал плечами.
Видя, что он едва стоит на ногах, император сделал знак. Сергея усадили на стул, и Николай продолжил допрос. На все вопросы подполковник отвечал, но делал это с какой-то ехидной злостью, словно давал понять, что всё не так просто, как кажется. Что они, Южное общество, подняли восстание не по своей прихоти, а потому что народ, победивший Наполеона, живёт хуже побеждённых французов. Также Сергей Иванович довольно внятно рассказал свой план действий и о своих связях, но Николай чувствовал, что подполковник недоговаривает. Император попытался стыдить:
— Объясните мне, Муравьев, как вы, человек умный, образованный, могли хоть одну секунду до того забыться, чтобы считать ваше предприятие сбыточным, а не тем, что есть — преступным, злодейским сумасбродством?
На тираду императора отвечать не хотелось. К тому же Сергей очень устал, и его мучила боль от ранения. Он разглядывал узор паркета под ногами и молчал.
Поднимать Сергея со стула, чтобы отправить его в Петропавловскую крепость, взялись сам император и один из его приближённых по фамилии Левашов. Николай, вспоминая времена Семёновского полка, когда он восторгался отчаянным Муравьёвым-Апостолом, не посчитал зазорным самому довести бунтовщика до выхода из дворца.
Уже в дверях Николай тихо сказал Сергею:
— Я помилую вас, Сергей Иванович, потому что вижу, что вы очень умный и смелый человек. Да, могу помиловать, но с условием, что вы впредь ничего против меня не предпримете.
Сергей застыл, словно его молния поразила, а потом высвободился из рук императора и твёрдо произнёс:
— Мне не нужно ваше помилование, государь. Я восставал против произвола и поэтому не приму произвольной пощады.
Николай поджал губы, поиграл желваками и процедил Левашову, чтобы полковника отправили в Петропавловскую крепость и кандалы не снимали. И да, ещё прислали доктора, ибо подполковник должен выжить во что бы то ни стало.
ФИЛИППЫ, 44 г. до н.э.
Вот и всё! Брут медленно и без сил опустился на камень у стены. Войска Марка Антония и Октавиана подбирались всё ближе и ближе.
У самого же Брута не хватило душевных и волевых сил и качеств, чтобы противостоять натиску офицеров, требующих, чтобы они приняли бой. При желании можно было отсидеться и неизвестно, чем бы всё кончилось, но… Но Кассий неделями ранее решил уйти из жизни, а Брут не надеялся на собственные навыки командования легионами. За него всё и всегда делали другие: Помпей, Цезарь, Кассий…
Он даже не обратил внимания на того, кто прибежал и заявил о том, что Бруту надо уходить.
— Куда? — вяло пожал плечами Брут. — Мне некуда идти. В одном месте меня найдут прихвостни Октавия, а в другом я сам не смогу жить вдали от Рима. Жены у меня нет, собственных детей тоже. У меня осталось лишь одно — достойно уйти из жизни.
— Твоя религия не позволяет тебя покончить с собой, — ворчливо возразил кто-то из оставшихся рядом друзей Брута.
Брут усмехнулся и согласился с этим:
— Верно, но я не собираюсь быть потехой для Марка Антония и Октавиана.
— И что же ты будешь делать?
Кто это спрашивал, Бруту было не интересно. Он погрузился в свои мысли и лихорадочно размышлял о достойном способе уйти из жизни. Думать нужно было быстро, потому что звон оружия доносился совсем рядом.
— Кто-то из вас должен убить меня, — наконец сообщил Брут, лихорадочно блестя глазами.
— Ты помешался умом? — воскликнул один из воинов. — Кто из нас будет убивать тебя?
Брут поднял воспалённые глаза на говорившего, лицо которого было белее снега, и поднялся с камня. Одним порывом он вцепился в плечи друга и прошептал:
— Пойми, у меня никого больше нет. Неужели ты позволишь, чтобы надо мной глумились враги?
Друг Брута ещё долго отказывался, но тот был неумолим.
— Хорошо, — наконец, скрепя сердце, выдавил друг. — Как ты собираешься покончить с собой?
Брут, помедлив, стянул с себя доспехи и остался в одной тунике. Закрыв глаза, он что-то начал шептать про себя, потом вдруг резко распахнул и твёрдо сказал:
— Я готов.
Его друг с трудом сдерживал дрожь в руках, чтобы выставленный вперёд меч не вибрировал и Брут мог броситься грудью на остриё, чтобы сразу умереть. Последний раз, глубоко вдохнув, Брут камнем падает на обнажённый меч и лезвие пронзает грудь. Подхватив падающее тело, бывалый воин и друг Брута с трудом сдерживал слёзы. Хотелось укрыть тело от чужих глаз и рук, но времени не было. Один из дозорных сообщил, что сюда направляется вражеский отряд.
— Прощай, друг!
С этими словами остатки войска Брута скрылись между скал.
Марк Антоний и Октавий, когда им доставили на носилках тело Брута, долго и ожесточённо спорили, что с ним делать. Антоний наставил на достойном погребении, делая упор на то, что Божественный Гай Юлий Цезарь так бы и поступил.
— А как бы поступили его враги, попади к ним тело Цезаря? — ласково-ласково пропел Октавий, щуря голубые глазищи.
Марк Антоний смотрел на него и понимал, что этот молодой гадёныш способен на всё, что угодно, лишь бы не терять ту власть, которую ему буквально сунул в руки Цезарь. Конечно, Антоний и сам не прочь быть первым в Риме, но с таким союзничком это пока чревато проблемами. На вопрос вредного Октавия Фурина Антоний не ответил. Однако прекрасно знал, что Цезарь опасался надругательства над своим телом, но тем не менее был готов покончить с собой в случае проигрыша. Покойный Цезарь всегда надеялся на благоразумие врага, но в данном конкретном случае Антоний был склонен согласиться с Октавием.
Когда Октавий понял, что Антоний знает ответ, но ни в жизнь не признается, приказал отделить голову Брута от мёртвого тела, а само тело предать огню. В конце-концов, он же не зверь. Понимает, как важно достойное погребение. Только вот обещание, данное перед статуей Цезаря, не пустые слова.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ С ЯНВАРЯ ПО ИЮЛЬ 1826 ГОДА.
Всю оставшуюся зиму, весну и часть лета длилось следствие. Император Николай вёл его сам, частично перекладывая обязанности на младшего брата или доверенных людей. Великий князь Михаил Павлович, которому всё это актёрство старшего брата было не по нутру, как мог отлынивал от этакой участи, но когда не получалось, сидел, уткнув нос в бумаги и делая вид, что читает показания бунтовщиков.
Разумеется, стала ясна причина провала двух восстаний, возглавляемых революционерами от дворян. Да и на допросах восставшие вели себя по-разному, потому что не имелось опыта борьбы с карательной системой и с жандармерией, где совершенно не к месту была дворянская мягкость и чинопочитание. Именно тут вылезли вперёд субъективные качества разных людей. Например, чинопочитание Трубецкого было почти на инстинктивном уровне, в противовес дерзкой независимости Лунина.
Состав Следственной комиссии по делу декабристов утверждал сам государь. В неё, кроме великого князя Михаила Павловича и прочих, входил и генерал от кавалерии Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, знаменитый кутила и новый генерал-губернатор столицы.
В один из дней, когда великому князю не удалось избежать очередного допроса восставших, за свои действия в декабре 1825 года перед собравшимися, отвечал Николай Александрович Бестужев, которого, кроме всего прочего, обвиняли в «в умысле предположенного цареубийства». Голенищев-Кутузов, взглянув на Михаила Павловича с какой-то торжественностью, возмущённо спросил Бестужева:
— Ответьте нам, капитан, как вы могли решиться на столь гнусное покушение?
Одного недооценил Павел Васильевич — братьев Бестужевых всегда отличали хладнокровие и находчивость. Николай Бестужев усмехнулся одними губами, смерил взглядом затаившегося Михаила Павловича и ехидно ответил Голенищеву-Кутузову, глядя ему в глаза:
— Меня удивляет другое: почему именно вы задаёте мне этот вопрос?
Великий князь, едва сдерживая смех, опустил голову. Да, Бестужев напомнил всем об убийстве его отца — императора Павла Первого — о чём великий князь никогда не забывал, но дело в другом. Павел Васильевич Голенищев-Кутузов был известен не только своими кутежами, но и тем, что принимал участие в государственном перевороте и убийстве его отца. Михаил Павлович насмешливо смотрел на то, как посерело лицо Павла Васильевича, как он открывал-закрывал рот, словно рыба, вытащенная на берег.
Пестель, со временем утомившись от глупых вопросов следователей, не выдержал и, попросив перо и бумагу, написал те вопросы, которые, по его мнению, должны были ему задавать, а не ту ерунду, что он слышал. За дерзость Павлу Пестелю сдавливали ноги и руки тисками.
Михаил Бестужев-Рюмин в конце концов вывел из себя тех, кто его допрашивал, и ему до конца следствия запретили снимать кандалы. [«Бестужеву-Рюмину объявлено высочайшее повеление, что по замеченным в ответах его уверткам и уклонениям от истины положили: заковав его, дать ему вновь допросные пункты».] Очные ставки и перекрёстные допросы следовали один за другим, так что уже под самый конец Михаил подтверждал всё, кроме того, что могло повредить Сергею. Несмотря на моральное давление, юноша попросил принести ему в каземат крепости русско-французские словари «для более художественного слога своих показаний». Да, он знал русский язык, но иногда ему была недоступна фигура художественного слова на бумаге. Поднимать людей на подвиги и безумства ему удавалось лишь с помощью заразительной устной речи.
Именно во время следствия над декабристами император Николай решил вводить национальную политику «православие, самодержавие, народность» и прямо-таки велел, чтобы заговорщики отвечали по-русски. Означало это одно — глядите, за кем идти хотели, они ж русским языком не владеют.
Не только Мишель Бестужев-Рюмин попал под раздачу о плохом знании русского языка. Та же участь постигла и Александра Одоевского.
Сергей Муравьёв-Апостол изо всех сил пытался вытащить из петли брата и Мишу Бестужева-Рюмина, но у него получилось лишь наполовину. Он избрал свою особую манеру поведения перед следователями, которая соответствовала его характеру — и лишнего не говорить, и не отпираться. Возмутился тем, что ему сообщили о присяге Артамона Муравьёва на Евангелии посягнуть на жизнь государя. Сергей назвал её «мнимой», ибо никогда не сомневался в родственнике. Больше всего Сергей боялся за участь Матвея, слишком много сил было затрачено на попытки убедить брата не лишать себя жизни, что на любимого друга ничего не осталось. Но Муравьёв-Апостол, смирившийся со своей и его участью, понимал — Миша не сможет жить с тем, что его, Сергея, больше нет.
Александр Булатов, несостоявшийся убийца императора, страдал от столь жутких приступов мигрени, что в итоге, мучаясь от боли и раскаяния из-за своей трусости, обрёк себя на голодную смерть и долго отказывался от пищи. В один из вечеров часовые услышали в его каземате стон и вошли туда. Они нашли Булатова лежащим на полу, в луже крови и с разбитой головой. Судя по следам на стене, именно об неё он и бился. Вскоре Булатов скончался, не приходя в сознание в военно-сухопутном госпитале. Его тело было выдано младшему брату.
Похороны первого декабриста из офицеров привлекли внимание множества народа. Вскоре после этого брат Булатова, офицер гренадерского полка, вышел в отставку, отказавшись служить Николаю I, и продал дом на Спасской.
Князь Сергей Трубецкой, несостоявшийся диктатор, что не явился 14 декабря на Сенатскую площадь, и многие нашли это странным, отсиделся в доме у родственника. Впрочем, в трусости князя в открытую никто из декабристов, сидящих в крепости или удачно избежавших участи, не обвинял. Император Николай рассчитывал, что Трубецкому просто стало стыдно из-за своих мыслей о перевороте, но он с удивлением узнал, что это не так. Да, князь Трубецкой не пришёл на площадь, потому что всё было слишком спонтанно, сыро для восстания и вообще совсем не так должно было быть, а вовсе не потому что он струсил. Только объяснить он никому ничего не сумел.
Император Николай, не выдержав, кричал на Трубецкого:
— Да за все ваши подлые дела, князь, я велю вас расстрелять!
Трубецкой сверкнул глазами и, сжав кулаки, крикнул в ответ:
— Расстреливайте, государь! Воля Ваша. Но знайте, в том-то всё и несчастье, что Вы выше закона и Вам всё позволено, а я желал, чтобы Ваши подданные зависели от закона, а не от Вашей угодности, капризов и минутных настроений.
— Заковать в цепи. Содержать как злодея! — окончательно вышел из себя император.
Сергей Волконский разве что царя матом во время следствия не крыл.
Пётр Каховский, ещё один несостоявшийся цареубийца, огрызался на любой вопрос, когда понял, что его обманом вынудили рассказать многое, отказывался бриться и вообще вёл себя вызывающе. Единственный человек, за которого он просил, — это Панов.
Генерала Михаила Фёдоровича Орлова император также допрашивал лично и, к сожалению, Орлов не смог скрыть неприязненных чувств к «васильковским братьям», что усугубило их положение. За самого же Михаила Орлова вступился его брат Алексей Орлов, чьи кавалергарды на Сенатской атаковали восставших. Он ходил за царём по пятам и всё-таки добился своего. Михаил был отпущен. Но, уже оказавшись вне стен каземата Петропавловской крепости, Михаил Орлов сообразил, что за его свободу заплатят другие и, кажется, он наговорил лишнего про братьев Муравьёвых-Апостолов и Бестужева-Рюмина. Удивлённый настроением брата, Алексей припомнил ему кое-что:
— Миша, дорогой мой брат, не ты ли писал, что-то вроде «Бестужев с самого начала так много наделал вздору и непристойностей, что его никто к себе не принимал, а Муравьев, обиженный за своего друга, перестал ездить и даже кланяться».
— Ты письмо наизусть выучил, Алёшенька? — язвительно спросил Михаил Орлов.
— Наизусть. Я цитировал его императору, я послал своих кавалергардов атаковать на площади тех, кого знал и даже уважал. И всё это ради того, милый мой брат, чтобы тебя миновала участь этих несчастных, — последние слова Алексей Орлов цедил сквозь зубы.
Михаил ничего не ответил и гордо уехал к себе в имение под надзор жандармов.
Узнав о том, что Михаила Орлова выпустили, великий князь Константин Павлович был сильно недоволен и выразил сие в письме к брату Николаю I. В ответ император припомнил Константину и восстание, и манифест и многое другое, а ещё попытку дать возможность заговорщику Лунину бежать.
Постепенно следствие стало выходить на самый вверх, а особенно в императорскую семью Романовых. Поняв, чем всё может закончиться, Николай резко свернул следствие. Хватит! И так оно пухнет, как тесто на дрожжах. Вот велит император казнить сотню человек, чтоб неповадно было — и всё. Впрочем, Николай понимал: казнь сотни высокородных и не очень особ может вызвать бурю недовольства в России. Да и во дворце обстановка была не лучше. Императрица ходила с красными глазами и нервно вздрагивала от любого шума, брат Михаил старался увильнуть от разговора, адмирал Веллингтон и французский посол пытались отговорить императора от сего ужаса. Царь брыкался долго, но понимал, что казнить за раз такое количество народу — это немыслимо. Дело даже не в том, что все они были цветом нации, а в том, что казней-то таких лиц не было более полувека. В итоге казнь через повешение, взамен четвертования, была только пятерым: Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Петру Каховскому, Сергею Муравьёву-Апостолу и Михаилу Бестужеву-Рюмину, — а остальных, коих следовало вздёрнуть на воротах, чтоб неповадно другим было, подвергнуть гражданской казни и отправить на вечную каторгу.
Кое-кто и вовсе «легко» отделался: сразу же на Кавказ или в Персию отправили, как например Александра Бестужева. А меж тем приближался день казни.
ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, В НОЧЬ С 12 НА 13 ИЮЛЯ 1826 Г.
Казалось, что в огромном дворце не спали все. Шутка ли, сегодня ночью собирались казнить пятерых, и не абы кого, а дворян, некоторые из которых были участниками войны с Наполеоном, но их бунт против власти разозлил новоиспечённого императора.
Николай Первый вышагивал у себя в кабинете, отделанном в военном стиле, и размышлял о правильности своего решения, ворча при этом: «Вступаю на престол ценою крови моих подданных». Фраза, конечно, больше относилась к событиям полугодовой давности — разгону восстания на Сенатской площади, но она не утратила актуальности и сейчас.
Нет, император не сомневался в своём решении и понимал, что как помазанник Божий на царствование он обязан был вынести приговор, и кое-кому даже смертный (не мог же он, в самом деле, помиловать всех из ста тридцати человек?). Проблема была в другом — на казнь шли те, кто, по сути, не являлся такой уж элитой российской империи. Может, кроме Муравьёва-Апостола, чей отец служил послом в Австрии и принимал участие в заговоре против отца Николая — Павла Первого.
Мысли Николая перескочили на отца. Павел Первый порой показывал дикое упрямство, но это касалось лишь отношений с матерью — императрицей Екатериной Великой. Павел Петрович не мог простить ей смерти, точнее, убийства отца Петра Третьего. Старший брат, император Александр Первый, как-то случайно рассказал, что подслушал очередную ссору матери и отца. Он не собирался — просто так получилось. Павел Петрович в очередной раз высказал императрице свои претензии по поводу гибели её супруга и своего отца.
День смерти отца, императора Павла, Николай представлял отчётливо даже спустя годы. Рано утром его разбудили, и он увидел перед собой взволнованную графиню Ливен. Мальчика одели и вместе с сестрами и братом Михаилом повели из спальни. Пока они ожидали чего-то, Никс в окно увидел на подъёмном мосту под церковью караулы, которых не было накануне. Судя по мундирам — весь Семёновский полк. Но почему они столь небрежно одеты? Как его старший брат, цесаревич Александр, допустил подобное? Спросить было не у кого, и никто из детей тогда не подозревал, что они лишились отца. Матушка ждала их внизу. Едва они вышли во двор Михайловского замка — караул отдал честь. И тут маленький Никс с удивлением увидел, как рассердилась его мать-императрица. Она сурово сдвинула брови и заставила караул замолчать.
Все вместе, включая графиню Ливен, сели в карету и поехали в Зимний дворец. Прибыв на место, матушка в окружении малолетних детей отправилась в свой будуар. Там она в раздражении бросила веер куда-то в угол, потом направилась в глубину комнаты и с видом утомлённой львицы прилегла на софу, показывая всем своим видом, как она устала от всего и всех. Детям было неуютно, и поэтому они тихонько, с помощью графини Ливен, расселись кто куда.
Вскоре вошли Александр, Константин и князь Николай Иванович Салтыков — и Никс с сестрами и Михаилом узнали, что батюшка император Павел внезапно скончался ночью и теперь у России новый государь.
Новоявленный император повёл себя очень странно — бросился перед матерью на колени и расплакался, целуя её руки. Александру принесли воды, а детей увели. Но Николай до конца жизни не забудет не только рыдания Александра, но и тяжёлый, ненавидящий взгляд матери, устремлённый на него.
После плохих новостей Николай с братом были счастливы оказаться в своих комнатах и, отыскав позабытых на днях деревянных лошадок, устроили игру.
Николай очнулся от воспоминаний и тупо уставился на стол. Следственные дела пятерых заговорщиков, которых должны были сегодня под утро повесить, лежали на самом верху большой стопки бумаг. Должен был быть и шестой, но Николай, долго размышляя сам с собой, всё же вычеркнул из списка приговорённых к смерти князя Сергея Трубецкого. Императору вспомнились поджатые губы Трубецкого и его колючий взгляд, когда ему сообщили о великой милости самодержца.
Да, император своей волей отменил смертные приговоры почти сотням людей, явив всему миру своё милосердие как государя. Правда, потом французский посол и английский фельдмаршал Веллингтон упрашивали его отменить казни и тем пятерым, но Николай остался непреклонен. Пусть скажут спасибо, что четвертование заменил повешением.
Но кое-кто из заговорщиков, по донесениям из Петропавловской крепости, узнав о каторге, возмутился: «Как мне теперь смотреть в глаза тех, кого казнят?!» Ну, не дурак ли?
Что и говорить, восстание на Сенатской площади, а заодно и мятеж Черниговского полка две недели спустя, изрядно напугали нового императора. Николай и сам прекрасно понимал двусмысленность своего положения, ибо сам настоял на присяге Константину и, надо сказать, некоторые до сих пор отказывались приносить присягу ему, Николаю. Один из них — это рядовой лейб-гвардии Московского полка, которого вывели на Сенатскую площадь мятежники, Николай Поветкин. Его даже великий князь Михаил Павлович уговаривал принять новою присягу (мол, какая разница кому служить — служишь царю, олицетворяющему власть в России, а не конкретно кому-то из них). Но парень настаивал на своём, а теперь отправится, дурень, на вечную каторгу в Сибирь. Про себя, конечно, Николай уважал стойкость рядового солдата, но наказание полагалось суровое, чтоб неповадно было. Правда, с наказанием не был согласен Михаил, но император предпочёл не замечать недовольство младшего брата.
Другой такой же упёртый болван был рангом куда как выше, чем рядовой, пусть и лейб-полка. Милости прошу кланяться — генерал-аншеф Долгоруков. Уговаривали его чуть ли не все: военный министр Татищев, друзья-генералы, супруга с детьми в ногах валялись. Долгоруков упёрся, словно осёл.
В общем, мог Николай спровадить упрямца куда-нибудь на Кавказ, но лишь махнул рукой и приказал на балы-приёмы при дворе более не пускать. Что и говорить, суровое наказание! Долгоруков, поди, двадцать раз перекрестился, что больше ничьих дворцовых рож не увидит.
Да тут и без генерала-аншефа число заговорщиков росло как на дрожжах! Хуже того, под всеобщий замес стали попадать не только представители знатнейших фамилий (как Меньшиков не попал, удивительно), но и ниточки потянулись в августейшее семейство.
Николай, пока шло следствие, лично проводил допросы, очень много думал, и к началу лета голова стала гудеть от всевозможных предположений. Например, двусмысленное поведение великого князя Константина Павловича в дни междуцарствия. А как понимать его выверт с разрешением на выезд заговорщику Лунину?! И если б не честность и уверенность в своей правоте Лунина, удрал бы другой на его месте заграницу — и поминай, как звали.
Дошли слухи императору и про то, что его родная матушка не успокоилась и вместе с ныне покойным генерал-губернатором Милорадовичем, говорят, хотела вместо сына посадить на престол Александра Николаевича и править от имени внука (лавры дочери Петра и собственной свекрови не давали покоя Марии Фёдоровне).
А уж на кого бы не подумал Николай, так это на вдову Александра — Елизавету Алексеевну. Некоторые заговорщики, и вовсе не те, что мёрзли на Сенатской и в Малороссии, а те, кто никуда не пошёл и ниточки дёргал, планировали формально посадить её на престол с титулом «Матери освобождённого Отечества».
Про высокопоставленных пайщиков Российско-Американской компании, где служил приговорённый к казни Кондратий Рылеев, и вовсе думать не хотелось. Император предпочёл дела семейные на публику не выносить, да и не подсудны венценосные Романовы в империи.
Но и без семьи, погрязшей в заговорах, было много причин для паники. Заговорщики без утайки, даже как-то злорадно, рассказывали царю всё, понимая, что теперь им терять нечего. Даже всегда флегматичный и скрытый в себе Сергей Петрович Трубецкой, который и не думал бежать, аккуратно, но честно высказал всё. Все причины для недовольства властью. Николай Бестужев, на возмущение императора и на его слова, что «воля государя и есть закон», ядовито припечатал, почти слово в слово повторяя Трубецкого:
— Ваше величество, в том-то и всё несчастье, что каприз царей в России превыше любых законов. Против порядков этих я и поднял с друзьями меч.
Ничего не смог возразить на это Николай Павлович, догадываясь, что большая часть подданных об этом же и шепчется.
Продолжая мерить шагами кабинет, Николай и сам не заметил, как оказался у окна, что выходило на Петропавловскую крепость. Небо светлело и огромный, как игла, шпиль пронзал свод небесный. Скоро, совсем скоро пятеро заговорщиков своей жизнью заплатят за тех, кто улизнул от суда и приговора потому, что император не пожелал выносить сор из избы. А те, кого приговорили к вечной каторге в Сибирь, покроют оставшиеся следы заговора.
Вдруг руку Николая что-то царапнуло. Он опустил глаза вниз и увидел лежащего на подоконнике огромного чёрного кота, прозванного Митридатом. Столь странное имя дал коту сам Николай. Почему-то, глядя на кота, казалось, что царь видит равнодушное спокойствие древнегреческих царей.
Николай рассеянно погладил кота. Когда-то кот избавил императора от истерии, проявившейся у него зимой после всех этих допросов и ужасающей правды. Николай всегда почему-то боялся чёрных глаз: ему казалось, что у всех вольнодумцев и мятежников они обязательно чёрные. Поэтому, допрашивая декабристов, император, прежде всего, обращал внимание на цвет глаз. Подводил заключённых к свету (вспомнились вдруг удивлённые ярко-синие глаза юного Бестужева-Рюмина и насмешливые серо-карие у Муравьёва-Апостола), свечку к самым бровям подносил. Один раз даже Андрею Розену слегка ресницы подпалил. Отвратительный запах обгорелых ресниц запомнился надолго.
Николай спать не мог — чёрные глаза снились. Генерал-адъютант Левашёв язык стёр, доказывая царю, что цвет глаз никак не влияет на то, хороший человек или ужасный злодей. Ни у Пестеля, ни у Каховского глаза не чёрные, а они злодеи, что пробы ставить некуда.
Император буквально с ума свёл весь двор своими подозрениями. Понимал, что глупость несёт, но успокоиться никак не мог. Старый граф Хвостов от подозрений государя слёг с сердечным приступом. Придворный архиепископ Авраам старался и вовсе не попадаться государю на глаза, а если и встречал, то сразу щурил глаза, как кот.
Неизвестно, чем бы закончилась истерия Николая, если б не его любимец — кот Митридат. Вальяжный наглый кот был отличным мышеловом и чуть ли не каждый день торжественно приносил к кровати императора полудохлых мышей. Придворные слуги ругались про себя, а Николай посмеивался.
В один из пасмурных весенних дней, с каких-то пирогов, Николай сунулся и к коту глаза проверять, но тот оказался не в духе. Поначалу он не понял, какого чёрта хозяин держит его на весу, вертя туда-сюда перед своим носом, а потом не вытерпел и, выпустив когти, треснул лапой всё по тому же носу.
— Ай! — вскричал Николай, отбрасывая кота.
Митридат, приземлившись на все четыре лапы, гнусаво мяукнул и пошёл прочь, задрав хвост.
И удивительное дело — дурная блажь прошла, словно её и не было.
Тем временем кроваво-красный рассвет поднимался над столицей. «Жарко будет», — подумал император, тяжело вздохнул и стремительно вышел из кабинета, на ходу застёгивая воротник мундира. Парочка придворных едва поспевала за ним. Выскочив во двор, Николай увидел, что со стороны конюшни ведут его любимого жеребца. Конюх, ведший коня, был мрачен, как Харон.
Император одним махом вскочил в седло и помчался в сторону Петропавловской крепости, чьи пушки отбили четверть третьего утра.
ГРЕЦИЯ, ФИЛИППЫ, ОКТЯБРЬ–НОЯБРЬ 42 Г. ДО Н.Э.
Октавиан не собирался прощать убийц Цезаря. Милосердие приводит только к новым предательствам, как в случае с великим Цезарем. Не-ет, нынешний Гай Юлий Цезарь Октавий Фурин вовсе не хочет быть похожим на божество. Куда ему! Он всего лишь первый на этой земле и он будет жить как человек, а не как высшая сила. Человек, но обличённый властью от богов.
Жаль, что покончили с собой Гай Кассий Лонгин и Марк Юний Брут — те самые, кого Октавий хотел рвать на куски перед всеми. Что ж, он устроит им достойное погребение, как подобает римским воинам, но голова Марка Брута уже отправлена в Рим, чтобы её кинули к подножию статуи Цезаря. И сколько бы Марк Антоний не злопыхал по сему поводу, Октавий остался непреклонен — клятва, данная им, не пустой звук.
Остальные заговорщики, у которых не хватило духу покончить с собой, будут казнены. Может, не все, но будут.
Наступил день казни. Октавий не собирался щадить сторонников республики, потому что где-то в глубине души понимал, что её время давно прошло. Да и сами заговорщики, надо полагать, об этом знали. На самом деле они сражались за то, чтобы всё было по-старому. Чтобы никому не подчиняться. Это было хорошо в условиях небольшого государства, но когда твои территории раскинулись на север и на восток — нужна власть одного человека.
Да, выжившие республиканцы вполне себе могли считать, что юный триумвир дал волю свой жестокости. По их мнению, казнь части захваченных в плен республиканцев не имела ничего общего с политической акцией, когда требовалась необходимость уничтожить соперника. Многие посчитали, что Октавий устроил кровавую расправу и наслаждался ею.
Чушь! Он не наслаждался. Он считал, что так требовали обстоятельства. Все несогласные должны понять, что наступает иной порядок в республике.
Глядя на тех, кто шёл на казнь, Октавий отмечал их спокойное достоинство. Единственное, что не понравилось — так это то, что они в наглую приветствовали Марка Антония и презрительно молчали, когда шли мимо Октавия. Только два человека выбились из общей картины шествующих: это старый Фавоний, плюнувший, но не попавший, в лицо Октавия и Марк Ливий Друз задержал шаг у кресла Октавия, тяжело сверля того взглядом. Ни единый мускул не дрогнул на лице приёмного сына Юлия Цезаря, несмотря на выверты обречённых республиканцев. Лишь холодная полуулыбка искривила красивый очерченный рот.
ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ КРЕПОСТЬ, 13 ИЮЛЯ 1826 Г. ЗА 2 ЧАСА ДО КАЗНИ.
В ночь перед казнью Сергей Муравьёв-Апостол был опустошён тем, что имел очень трудный разговор с сестрой Екатериной Бибиковой. Одетая в чёрное молодая женщина, презрев все замки и препоны, прорвалась к брату и упала перед ним на пол без чувств. Комендант, пропустивший женщину, и сторожа деликатно отвернулись.
Сергей бросился поднимать сестру, привёл её в чувство, а она вновь упала перед ним на колени, обняв его ноги. Сергей гладил Екатерину по голове и приговаривал:
— Катенька, милая, успокойся! Я не боюсь умирать, но позаботься, пожалуйста, о старшем брате Матюше, прошу тебя. Ему сейчас хуже, чем мне. Я умру, лишь солнце встанет, а он будет жить с этим.
Не отнимая лицо от коленей брата, Екатерина судорожно всхлипнула, и Сергей никак не мог понять: согласна она или нет.
Он снял с пальца перстень и протянул сестре с просьбой передать его старшему брату Матвею. Сестра вцепилась в кольцо и что-то сквозь слёзы пробормотала. Сергей даже ненароком подумал, что она зла на Матвея из-за гибели Ипполита и его, Сергея, казни. Но сам Сергей Иванович так не считал. Матвей был и будет до последнего вздоха не только старшим братом, на которого он сначала смотрел как на непререкаемый авторитет, а потом, нисколько не смущаясь, ринулся с ним сначала в масоны и вскоре стал строить планы против нынешней власти. Сидя в Петропавловской крепости, Сергей всеми силами пытался отговорить брата от самоубийства. Он надеялся, что Матвей будет жить, несмотря ни на что. Жить и не терять веру в то, ради чего всё было затеяно.
Видя, что Екатерина ни в какую не хочет отцепляться от ног брата, комендант дал знак сторожам, бормоча при этом: «Скоро уже их время наступит», — и несчастную, полуживую от слёз и горя женщину под руки вывели прочь, посадили в карету, а самого же Сергея отправили в каземат.
Вернувшись обратно после опустошающего и эмоционального свидания с сестрой, Сергей имел два неотложных дела: брат Матвей, который в любой момент мог покончить с собой, и слишком юный для смерти Мишель Бестужев-Рюмин.
Для брата всё-таки удалось передать записку (комендант разрешил), где Сергей повторно (в первый раз словами через священника Мысловского) умолял Матвея не кончать собой.
С Мишелем было труднее. Их не поместили в одну камеру, как просил Сергей, но посадили юного друга в соседнюю. Бестужев-Рюмин был опустошён и казался сломленным.
Сергей прекрасно понимал, как страдает и грустит юный Мишель. Его думы были не лучше, но пример героев древней истории, особенно Рима, придавал ему сил. Сергей, сцепив зубы, наплевав на собственные чёрные мысли, представляя, как бы сказал Брут на его месте, пытался уговорить Бестужева-Рюмина не предаваться унынию и не унижать себя перед палачами. Словно древний римлянин и стоик по убеждениям, Сергей ходил по камере и громко говорил:
— Мишенька, вы должны держаться и не отчаиваться. Обещайте мне, что встретите смерть с твёрдостию, как бы её встретили Брут и Кассий.
— Брут и Кассий покончили с собой, а не были казнены, — глухо огрызнулся Мишель из-за стенки, скрывая тем самым рвущиеся наружу рыдания.
Сергей от отчаяния ударил кулаком в стену и продолжил:
— Мишель, прошу вас, умоляю, не надо унижаться перед толпой, которая будет окружать вас. Вы должны встретить смерть, как мученик за правое дело России, утомлённой деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства!
— Не знаю, Серж, — тихо ответил Михаил. — Мне страшно.
— Не бойтесь, я с вами! Обещаю, мы встретимся на небесах, в доме отца небесного и нас ждут милые объятия.
Тишина в ответ. Сергею даже показалось, что он слышит тщательно заглушаемые рыдания.
— Боже мой, Мишель, — Сергей пытался найти нужные слова, — если вы и мой брат Матюша воспряли бы духом, значит, это будет знак свыше! Знак того, что я не зря пытаюсь убедить вас в том, что мы прожили свою жизнь не впустую. Если бы была возможность — я повторил бы снова.
Михаил продолжал молчать. Сергей испугался этой зловещей тишины, нарушаемой лишь звоном мишиных кандалов — ему их так и не сняли, а всё из-за его путанных показаний, разозливших следователей, и не менее дерзких ответов, когда он пытался взять вину на себя, спасая Сергея. Не зная, что ещё он может сказать, Муравьёв-Апостол начал заново сбивчиво рассказывать о Риме, Бруте, Христе, апостолах, которые умели умереть достойно потому, что знали этот секрет: раз дух тверд, значит, умираем не зря…
Через какое-то время глухой, но спокойный голос Михаила ответил:
— Я согласен с тобой, Серёжа, но через два или три часа толстая верёвка обовьёт наши с тобой шеи…
И снова тишина, потом звук кандалов и внезапно звонкий голос Бестужева-Рюмина, как в былые времена, воскликнул:
— Знаешь, а ведь за окном лето, июль…
Сергей побледнел и без сил опустился на пол — ему показалось, что в данную минуту Мишель потерял рассудок.
ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ КРЕПОСТЬ, 13 ИЮЛЯ 1826 Г. С 3-Х ДО 6-ТИ ЧАСОВ УТРА.
Тревожная ночь подходила к завершению. Пушка Петропавловской крепости отбила без четверти три. Сергей Муравьёв-Апостол слышал, как заходили стражники, загремели ключи, открывающие засовы, раздались голоса и лязг цепей, словно кто-то шёл. Дверь в камеру Сергея отворили и попросили на выход.
Священник Мысловский стоял рядом со стражником и незаметно перекрестил вышедшего Сергея. Лязгнули замки камеры Михаила Бестужева-Рюмина и оттуда, шатаясь от слабости в ногах, вышел узник. Сергей невольно окинул взглядом всех своих товарищей по несчастью: Мишель и Рылеев были в чёрных фраках и фуражках с чистыми бритыми лицами и опрятно выглядели; он и Пестель в мундирных сюртуках и форменных фуражках; Каховский со своими всклокоченными волосами и небритою бородой выпадал из общей картины зловещего спокойствия и, казалось, более всех пал духом. На ногах их были кандалы, которые они поддерживали, продевши сквозь носовой платок.
Стражники по знаку коменданта сняли оковы. Сергей не выдержал и бросился к Бестужеву-Рюмину, схватив за руки. Желание исцеловать тонкие запястья Мишеля, изуродованные тяжёлыми кандалами, оказалось сильнее, чем приличия. И вообще, о каких приличиях могла идти речь, если ты на пороге смерти?
Комендант смущённо крякнул. А Пестель (вот неожиданность) буквально закрыл своей спиной сцену, не предназначенную для чужих глаз, ибо остальным казнимым всё давно было известно. А Бестужев-Рюмин, устало вздохнув, прислонился лбом к затылку Муравьёва-Апостола.
— Милый мой мальчик, прости меня за всё, — горячо шептал Сергей.
— О чём вы, Серёжа? — удивился Мишель.
— За то, что когда-то насмехался над вами, Мишенька.
— Ах, это! — улыбнулся Михаил. — Я давно забыл об этом.
— Я не забыл, Мишель, и мне стыдно на пороге смерти за мои насмешки. Я погубил вас, Миша! — воскликнул Сергей.
— Серёжа, вы себя изводите, — ласково ответил Мишель. — Я нисколько не жалею обо всём, что случилось с нами.
Комендант решил вмешаться в эту сцену греческих нравов.
— Вам пора, господа.
Тяжёлый вздох всех пятерых, а из-за закрытых дверей камер, что были расположены вдоль длинных коридоров крепости, раздавались голоса друзей, прощавшихся с приговорёнными на казнь.
Так они и шли: впереди — Каховский, за ним — Бестужев-Рюмин под руку с Муравьевым-Апостолом, дальше — Рылеев с Пестелем. Высокий порог калитки дался смертникам с трудом. Особенно тяжело было изнурённому Пестелю. Мишеля же поддерживал Сергей. Перед выходом из каземата Михаил снял с груди образ, вышитый двоюродной сестрой и оправленный в бронзу, и благословил им сторожа Трофимова. Когда-то, в прошлой жизни, а точнее десять месяцев назад, клялись на этом образе члены Общества соединенных славян. [Михаил никогда не узнает, что декабрист Розен предлагал сторожу обмен, но старый солдат не соглашался ни на какие условия, сказав, что постарается отдать этот образ сестре Бестужева. И только Лунину удалось позже уговорить Трофимова отдать ему образ и сохранить его даже в Сибири.]
Едва приговорённые, щурясь от солнца, вышли во внутренний двор крепости, то оказалось, что комендант торопил зазря — на дворе ещё не установили столбы для виселицы. Так и пришлось декабристам ждать, стоя у собственных гробов, приготовленных для того, чтобы после казни положить туда тела и где-нибудь захоронить.
Пока они ждали, им было приказано снять верхнюю одежду, которую тут же сожгли на костре. Все остались в исподнем.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. В НОЧЬ С 13 НА 14 ИЮЛЯ 1826 ГОДА.
Вторую ночь подряд в Петропавловской крепости было неспокойно. Шутка ли: смертных казней в Петербурге не было шестьдесят лет. Сколько поколений выросло, зная, что в России более не ставят эшафотов и виселиц. Поэтому смертная казнь для пятерых восставших в декабрьские и январские дни 1825–1826 годов поразила всех. Никто не ожидал такого для лиц, признанных главными заговорщиками против самодержавной власти императора. Над двумя столицами повисла тягостная тишина. Император Николай своей волей отменил сотни казней бунтовщиков, к которым их приговорил суд, а иных и вовсе помиловал, но смертный приговор для пятерых: Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Петра Каховского, Сергея Муравьёва-Апостола и Михаила Бестужева-Рюмина — оставил без изменений. Единственную милость, которую Николай I сделал для них — заменил четвертование повешением («Сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить», — сказал, как припечатал.). Тем же, кому оставили жизнь, предстояла гражданская казнь: лишение всех титулов, наград и званий, а также высылка в Сибирь на вечное поселение.
Перед главной казнью была казнь гражданская. Ей были подвергнуты девяносто семь человек на эспланаде Петропавловской крепости. Процедуру гражданской казни утвердил сам Николай. К трём часам ночи должен был прибыть караул, ровно в три построение, вывод приговорённых, зачитать приговор, а затем «сорвать мундир, кресты и переломить шпаги, чтобы потом и бросить в приготовленный костер».
Руководство двумя казнями возложили на нового военного генерал-губернатора Санкт-Петербурга Павла Васильевича Голенищева-Кутузова.
Не обошлось без оплошностей. Когда ломали шпаги над головами осуждённых, то оказалось, что одна шпага плохо подпилена и фурлейт со всего маху попал Ивану Якушкину по голове. Он упал, а потом, с трудом поднявшись, процедил фурлейту сквозь зубы:
— Ежели ты повторишь ещё раз такой удар, так ты убьешь меня до смерти.
Потом Якушкин бросил взгляд на сидящего поодаль на коне генерал-губернатора и оторопел, ибо тот буквально смеялся нам сим происшествием.
В конце казни все военные мундиры и ордена были брошены в костры.
А следующей ночью предстояло свершиться тому, о чём даже у старожилов не спросишь — смертной казни. И словно нарочно всё, всё пошло не так с самого начала.
Казнь пятерых изменников императором была объявлена на три утра, на кронверке. Тайны никакой из этого не делали, но и днём никто проводить не собирался.
К четверти три на место казни согнали сводные батальоны и эскадроны от всех гвардейских полков, в которых когда-то служили изменщики.
Постепенно прибывали приглашённые представители дипломатического корпуса и гвардейского командования. Вяло раскланиваясь и приветствуя друг друга с кислыми лицами, разъезжали по кронверку Иван Иванович Дибич, Иван Онуфриевич Сухозанет и другие генералы. Рядом с генерал-губернатором находился его адъютант Николай Муханов. Чуть поодаль стоял флигель-адъютант Николай Дурново. Шеф жандармов, граф Александр Христофорович Бенкендорф, восседал на своём любимом жеребце, на возвышении.
Из менее важных лиц были полицейские чины, рота павловских солдат, десяток офицеров, оркестр, начальник кронверка Петропавловской крепости Василий Иванович Беркопф, два палача, инженер Матушкин, который как раз и руководил сооружением виселицы.
Бенкендорф со скучающим видом оглядел людей на кронверке и, приложив к глазу подзорную трубу, посмотрел вдаль, на Троицкий мост. Ну конечно, никто и не сомневался, что там будет толпа народу. На первый взгляд, примерно полторы сотни человек на мосту и у берега подле крепости. Чёрт бы побрал всех окрестных жителей! Примчались, едва заслышали барабанный бой. Театр им тут что ли?!
Много позже выяснилось, что в толпе за пределами крепости были писатель Николай Васильевич Путята, историк Иоганн Генрих Шлицнер, чиновник Осип Антонович Пржецлавский, а также прибывший в свите французского маршала Мармона, присланного на коронацию Николая I, офицер Де-ла-Рю. Он был школьным приятелем Сергея Муравьёва-Апостола и не видел его с момента окончания учебного заведения и попал лишь на его казнь.
Флигель-адъютант Николай Дурново, постукивая по сапогу сорванной веткой клёна, насмешливо сообщил, ни к кому не обращаясь:
— Узнал чудное, господа! Двое офицеров отказались присутствовать на казни злодеев. Приказ императора для них пустой звук.
Бенкендорф покосился на него и уточнил:
— И кто же это?
— Не поверите, один из них племянник того самого Платона Зубова и сын убийцы императора Павла.
Послав про себя вездесущего, но равнодушного ко всему Дурново, Александр Христофорович напустил на себя суровый вид, но флигель-адъютант не унимался:
— Кавалергардский полковник Зубов так и сказал: «Я не пойду, ибо они мои товарищи!». Отчаянный человек, надо сказать.
Бенкендорф скосил глаза на восточный вал, где сооружали виселицу. Уже поставили столбы. Инженер Матушкин крутился веретеном, начальник кронверка Беркопф сквозь зубы гонял ленивых рабочих.
Осуждённых вывели из камер, когда пушка Петропавловской крепости бухнула три раза. Они шли медленно, гремя кандалами и щуря глаза от яркого света после тёмных камер. Их повели к восточному валу, но тут Матушкин схватился за голову, рукой пересчитал возы и подбежал к генерал-губернатору:
— Ваше сиятельство, Павел Васильевич…
— Случилось чего?
— Так нет самого главного — телеги, на которой везли перекладину с железными кольцами.
Заслышав такую новость, кто-то из приговорённых (непонятно кто) ругнулся вполголоса.
Князь Голенищев-Кутузов, узнав о происшествии, высказался не хуже сапожника, а затем в бессильной ярости обратился к Бенкендорфу:
— Где в такую рань мог застрять подручный с телегой?
Александр Христофорович только пожал плечами в ответ. Его мало волновало, куда могла пропасть телега с перекладиной, но из-за этого казнь задерживалась на неопределённое время. Как он обо всём доложит государю императору? С вечера Бенкендорф лично обещал Николаю Первому, что всё будет в порядке. Казнь пройдёт быстро и без заминок, а вот поди ж ты! Шеф жандармов усматривал в этом чей-то злой умысел. Хотят спасти заговорщиков? Это бессмысленно. В крепость так просто не попадёшь, тут полно солдат, да и куда увозить этих разбойников?
Голенищев-Кутузов, ругаясь на чём свет стоит, потребовал от Матушкина искать материалы для перекладины в крепости. Василий Иванович Беркопф бросился показывать, что и откуда можно взять.
Мрачный граф Алексей Фёдорович Орлов, спасший брата не только от виселицы, но и от ссылки, разъезжал на лошади туда-сюда. Вскоре от его мельтешения всем стало плохо, даже успокоившийся было Голенищев-Кутузов сморщился, словно у него изжога.
— Ваше сиятельство, — язвительно крикнул он, намекая тем самым на недавно полученный титул Орлова. — Прошу вас, успокойте вашу лошадь, иначе она тут всё вытопчет. Со стороны люди подумают, что это её казнят, а не тех отъявленных мерзавцев.
Орлов метнул злобный взгляд, но коня остановил.
А Бенкендорф в который раз подумал о том, что в сердцах брошенные императором слова о том, что Бог жестоко покарает тех, кто виновен в нервной болезни молодой императрицы, скинувшей после декабрьских событий дитя, носимое под сердцем, начинают сбываться. Николай I после случившегося с супругой был в бешенстве, которое усугублялось уверенностью в том, что должен был родиться мальчик, как запасной, так сказать, наследник трона. Ведь у Николая I был единственный сын Александр, который после всего, что случилось на Сенатской площади, первое время с надеждой смотрел на отца, словно тот был олицетворением всех добродетелей на земле. Но случайно цесаревич узнал о будущей казни через повешение не только пятерых заговорщиков, но и гражданской остальных и как-то замкнулся. Василий Жуковский, как воспитатель, пытался объяснить юному цесаревичу, что иногда государи должны ставить личные привязанности ниже дел государства. Цесаревич кивал головой, но думал совершенно иное.
Александр Христофорович про себя каялся, что не смог переубедить императора отказаться от казни через повешение. Ну, хотя б расстрел, как участникам наполеоновских войн. В России же очень давно не казнили, едва ли не со времён восстания Емельки Пугачёва и все позабыли, что это. Бенкендорф не сомневался — после сегодняшней казни плохо будет всем: и палачам, и караулу, и тем, кто вынужден будет констатировать смерть. Несмотря ни на что, пятеро осуждённых не заслужили мучительного ожидания своей смерти.
Тем временем приговорённые к казни сидели на небольшом лужке у будущей виселицы и тихо переговаривались меж собой. Бенкендорф подъехал ближе и увидел, как Рылеев приобнял Каховского, который наконец-то пригладил свои всклокоченные волосы, привёл в относительный порядок бороду, отчего сразу перестал быть похожим на разбойника с большой дороги. Южное общество было более эмоционально. Павел Пестель сначала сидел, вцепившись зубами в сжатый кулак, пока его сост0яние не заметил Муравьёв-Апостол, — и пальцы на их руках переплелись вместе. Они не расцепляли пальцы какое-то время, потом Пестель слабо улыбнулся и кивнул головой в сторону Михаила Бестужева-Рюмина. Молодой человек искусал губы до крови, чтобы не разреветься. Бенкендорфу даже показалось, что по щекам юноши катятся слёзы. Муравьёв-Апостол не зря имел вторую фамилию. Он, похлопав по плечу Пестеля, развернулся к Михаилу, обнял его и прижал к себе. Александру Христофоровичу стало неловко от такой сцены, и он отъехал прочь.
Проклятое ожидание растянулось в мучительную бесконечность.
Плотники торопливо прилаживали кое-как найденные железные кольца к огромному бревну.
Вновь подъехавший к Бенкендорфу Орлов долго глядел на пятерых, трое из которых лично знали его брата, а потом тихо сообщил:
— Государь отправляет меня с важным поручением за границу, но мне бы хотелось навестить брата у него в имении. Вы же не против, Александр Христофорович?
— Вовсе нет, разумеется, если император разрешит, вы сможете заехать к брату перед долгой разлукой.
И оба прекрасно знали, для чего Алексей Орлов поедет к брату — рассказать тому о казни.
А ведь должен же был быть шестой — из Северного общества. Для ровного счёта, так сказать. Государь разрывался между Трубецким и Кюхельбекером, стрелявшим в великого князя Михаила Павловича. Но Кюхельбекера спас от казни великий князь, который буквально измором взял с императора слово, что стрелявший в него не будет казнён. А насчёт Трубецкого решение принял сам Николай, вычеркнув его из списка приговорённых к повешению буквально в последний момент, о чём князю сообщили почти сразу же. Бенкендорф никогда не забудет мрачный прищур Трубецкого при таком известии. Было непонятно, рад он, что всего лишь отделается ссылкой, или всё-таки хотел умереть, как герой.
Спустя часа два томительного ожидания, мрачные мысли Бенкендорфа озвучил всё тот же Орлов, глядя, как подручные палача наконец-то закинули перекладину на столбы, а инженер что-то им орал:
— Александр Христофорович, а вам не кажется, что на казнь пошли те, кто ничего почти не значит среди дворянских родов?
— Ну не скажите, Алексей Фёдорович, — ехидно ответил Бенкендорф. — Например, Сергей Муравьёв-Апостол — сын того, кто участвовал в заговоре против Павла I.
— Мой воспитатель и его братья тоже много где участвовали. Одному из них пришлось пойти на унижение, чтобы сохранить не только свою жизнь, но и уникальных орловских рысаков. А сейчас какой-то разброд среди казнимых.
— А вы бы хотели видеть там вашего брата? — не удержался от издёвки Бенкендорф. — Великий князь Константин Павлович очень настаивал на его казни.
— Зато он же выписал подорожную для заговорщика Лунина, — парировал Орлов.
— Да, но Лунин оказался слишком честным.
Наконец, закрепили верёвки, толщину которых установил генерал-губернатор Кутузов-Голеницев, который, судя по всему, один чувствовал себя, как рыба в воде, на этом театре смерти. Священник Мысловский бросил на Бенкендорфа и столичного генерал-губернатора недовольный взгляд, словно осуждая за такое издевательство над рабами Божьими.
Приговорённых подняли с земли, заставили снять верхнюю одежду, оставив в исподнем. Измученный Пестель, к которому применялись пытки (сдавливание рук и ног), с трудом смог снять с себя одежду, ему помог Муравьёв-Апостол. Одежда полетела в огонь, а мужчины, тяжело вздохнув, все как один откинули головы и пошли к виселице.
Александр Христофорович как-то незаметно для себя оказался чуть позади Голенищева-Кутузова и вдруг понял, что появился кто-то ещё. Он слегка повернул голову и увидел в проёме знакомый силуэт императора. Даже не видя лица Николая, Бенкендорф понял, что он в гневе. На такой театр он не рассчитывал! Бенкендорф отвернулся в сторону эшафота.
Тем временем на приговорённых уже надевали мешки. Все свидетели казни видели, каким взглядом смотрел на Сергея Муравьёва-Апостола несчастный Мишель Бестужев-Рюмин. Вот уж кто зря попал в ряды казнимых, вместо него должен был стоять Матвей, старший брат Сергея. Но упрямый Муравьёв-Апостол выторговал брату жизнь, а вот лучшему друг (и другу ли?) не смог. Уж больно арестант Бестужев-Рюмин вывел из себя следователей своими вызывающими ответами. К нему, как и Пестелю, тоже применялись пытки, но в лёгкой форме. Впрочем, ношение тяжёлых кандалов почти полгода — тоже не подарок. Сергей слегка улыбнулся своему другу и что-то прошептал. Молитву или что-то другое?
Наконец, мешки надели на всех, на грудь повесили таблички «Преступник Пестель», «Преступник Рылеев» и так далее. Барабанная дробь — и скамья выбивается из-под ног несчастных. Бенкендорф с ужасом видит, что Пестель фактически достаёт ногами до помоста, корчится в судорогах. Бестужев-Рюмин почти сразу же неподвижно повис и… Господь наш, Иисус Христос, помоги! Вмиг оборвались верёвки у троих повешенных. С ужасающим грохотом упали Муравьёв-Апостол, Рылеев и Каховский. Яростный крик боли раздался над Петропавловской крепостью, и, казалось, его слышала вся столица. Пестель продолжал корчиться и хрипеть в петле. Лишь один бедный Бестужев-Рюмин висел неподвижно.
Священник Мысловский торопливо перекрестил тело юноши и с немым укором посмотрел на Бенкендорфа.
Того хватило лишь на шипение:
— Как это понимать, Павел Васильевич?!
Но Голенищев-Кутузов, не обращая внимания на вопрос Бенкендорфа, яростно заорал:
— Что встали, идиоты? Новые верёвки несите!
— Так, ваше благородие, Господь не хочет их смерти, — мрачно проворчал один из солдат караула.
-Не твоё дело, нахал. Новые верёвки и повестить!
Инженер Матушкин пробурчал:
— Сами же велели более тонкие верёвки приготовить, Ваше сиятельство.
Бенкендорф трусливо молчал, уткнувшись в шею своего коня. Он боялся оглянуться назад, чувствуя, как его спину прожигает взглядом император.
Сцепив зубы, отмолчался и Орлов.
И вот, когда солдаты уже стянули с упавших мешки и все увидели, что они все расшиблись, а одна нога Муравьёва-Апостола оказалась неестественно выгнутой, на кронкверк на белоснежном жеребце влетел император Николай. Бенкендорф ахнул. Император был необыкновенно красив в лучах утреннего солнца. Его поступок никак не вязался с общепринятыми нормами поведения царственных особ.
Тем временем, упавшие даже не обратили внимания на эффектное появление государя: Каховский матерился, да так, что солдаты из караула в восхищении смотрели на него; Рылеев, срывая голос, крикнул что-то о бездарных николаевских палачах; лишь Муравьёв-Апостол не мог в себя прийти из-за сломанной ноги. Довершал картину бившийся в агонии Пестель на виселице, и лишь Бестужев-Рюмин был зловеще неподвижен.
— Муравьёв-Апостол, Сергей Иванович, — крикнул император. — Одно лишь ваше слово — и я подарю вам жизнь.
Тот, к кому обращались, соизволил-таки обратить внимание на гарцующего на коне нервного императора и, несмотря на сломанную ногу, попытался встать, ему помог Рылеев. Следом за ними с земли поднялся и Каховский. Они все трое стояли перед Николаем, словно мученики христовы перед римским императором или республиканцы перед Октавианом Августом.
Скривив рот, не вытирая выступившей крови из-за повреждённых рёбер, проткнувших лёгкие, Муравьёв-Апостол резко ответил:
— Мне не нужна ваша милость, Ваше величество. Я не смогу жить после того, как вы подарите мне жизнь.
— Подумайте, Сергей Иванович, — император Николай с мольбой смотрел в серо-карие глаза Муравьёва-Апостола.
— Нет! — и полный боли взгляд Сергея упал на неподвижно висящее тело Бестужева-Рюмина. Он горько-насмешливо добавил. — У нас даже повесить нормально не могут, бедная Россия.
Николай, как и положено на Руси испокон веков, в третий раз предложил упрямому заговорщику жизнь — и в ответ получил прямо такое крепкое словцо, словно говорил не человек благородной крови, а самый что ни на есть распоследний солдат-разгильдяй. Солдаты в карауле усмехались в усы.
Император поиграл желваками, окинул ещё раз стоявших израненных мужчин, неподвижно висящего Бестужева-Рюмина и затихшего от судорог Пестеля, потом резко развернул коня и галопом уехал, бросив на Бенкендорфа выразительный взгляд. Натянув поводья император остановил гарцующего жеребца, вынул из-за пазухи платок и попросил Бенкендорфа отдать его Муравьёву-Апостолу, чтобы он вытер то льющуюся из горла кровь. Бенкендорф кивнул, крикнул одного из офицеров и передал просьбу императора. Нужно ли говорить, каким взглядом смотреть вслед уехавшему государю офицер.
Бледный как смерть Орлов прошипел сквозь зубы:
— Что всё сие значит, Александр Христофорович?
— Мне известно не больше вашего, Алексей Фёдорович.
— А мне кажется, нет.
— Подумайте, прежде чем говорить снова, — угрожающе предупредил Бенкендорф.
Орлов замолчал и отвернулся, уставившись на шпиль крепости.
Платок государя был передан Муравьёву-Апостолу, которому, как и остальным временно развязали руки. Бенкендорф видел с каким видом повертел его в руках бывший подполковник, затем вытер кровь и вернул платок с личной монограммой государя обратно тому офицеру, что передавал его.
Голенищев-Кутузов чуть ли не матом гонял подчинённых. Верёвки снова укрепили, петли сделали, и трое упавших с большим трудом (Рылеев и Каховский буквально тащили на себе изувеченного падением Муравьёва-Апостола) поднялись на помост. Там уже им помогали подручные палача. Вновь надели мешки, повесили таблички, затянули петли и выбили скамейку. На сей раз тела повисли, никто не сорвался — и через несколько минут всё было кончено. Бенкендорф перекрестился. Орлов с вызывающим выражением лица проехал мимо и скрылся за воротами.
По приказу генерал-губернатора тела сняли, ещё раз удостоверились в смерти, положили в телегу, не снимая мешков, укрыли рогожей и горестный воз потянулся в сторону часовни. Панихиду никто не отпел, лишь молебен, но несколько позже.
ДРЕВНИЙ ЕГИПЕТ, 32 ГОД ДО Н.Э.
Октавиан стоял на палубе своего корабля и смотрел на приближающийся город. Александрия — столица Египта, — когда-то знала лучшие времена, но и сейчас производила впечатление чего-то грандиозного и яркого, словно оперенье дивной птицы. Белые стены, за которым прятался дворец Клеопатры, сверкали на солнце. Крыши дворца были изукрашены всеми цветами радуги. Там, во дворце, от него, Октавиана, прятался Марк Антоний и эта презренная египетская царица, решившая, что её старший сын станет правителем Рима. Не бывать этому! Раз Цезарь не упомянул его в своём завещании — стало быть, сиди тихо. Но нет, Марк Антоний решил поиграть в политику, так же как и Клеопатра. Она забыла, что сидит на своём шатающемся троне только благодаря Цезарю и римской армии. Захотела властвовать над миром?
Сзади к Октавину подошёл Агриппа, который буквально три дня назад победил флот Марка Антоний при мысе Акции. Тяжёлые большие корабли бывшего триумвира оказались бессильными перед юркими судами римского флота, под командованием Агриппы. Царица Египта Клеопатра сбежала со своими кораблями, как только поняла, что Марку Антонию приготовили ловушку. Интересно, что ей сказал вернувшийся в Александрию Антоний? Жива ль ещё царица-то?
— Мы можем взять столицу Египта прямо сейчас, — сказал Агриппа.
— Нет, мы не будем этого делать, — не поворачивая головы, ответил на это Октавий.
— Почему?
— Надеюсь на благоразумие царицы Клеопатры.
— С таким-то советником, как Марк Антоний? — фыркнул Агриппа.
— Посмотрим. Пусть готовят посла во дворец.
Окончательного ответа от египетской царицы пришлось ждать почти десять дней. Клеопатра пыталась выторговать себе и Антонию какие-то преференции, но Октавий ясно дал понять, что примет лишь саму царицу. Марк Антоний ему не нужен.
Наконец прибыл египтянин с письмом от Клеопатры, в котором она писала, что согласна на почётную пленницу, но требовала, чтобы Октавий сохранил жизнь её сыну от Юлия Цезаря и другим детям уже от Марка Антония. Октавий дал согласие, но всем было понятно, что это лишь для отвода глаз.
Октавий прибыл во дворец Клеопатры почти торжественно. Ворота и двери были распахнуты настежь. Он уже предвкушал встречу с Клеопатрой и то, как он провезёт её в позолоченной клетке по улицам Рима, но его мечтам не суждено было сбыться. Едва войдя в большой изукрашенный зал, где стояли два трона с сидящими на них мужчиной и женщиной, Октавий понял, что царица его переиграла. И не только она. Чем ближе Октавий подходил к сидящем на тронах, тем яснее понимал, что рядом с живой Клеопатрой находится мёртвый Марк Антоний. Бывший соратник Цезаря и триумвир был одет, как и полагается блестящему римскому полководцу. Его бледное лицо с закрытыми глазами напоминало маску мертвеца. Сидящая на соседнем троне ослепительно красивая Клеопатра в церемониальных одеждах держала в руках небольшую корзину.
— Я никогда не покорюсь тебе, Октавий, — медленно сказала она, запуская руку в корзину. — Ты можешь делать всё, что тебе угодно с моим телом, но моя душа никогда не будет принадлежать тебе. Я ухожу туда, где ты меня не достанешь.
С этими словами она резко выдернула руку, на пальце которой болталась маленькая ядовитая змейка. Клеопатра брезгливо стряхнула змею обратно в корзину и победно улыбнулась Октавию. Тот лишь тяжело вздохнул. Ну почему нельзя обойтись без позёрства? На самом деле Октавий так и рассчитывал, что Клеопатра и Марк Антоний покинут этот мир. Теперь дело за малым — найти Цезариона и отдать приказ о его смерти. Детей же царицы от Марка Антония Октавий отдал на воспитание своей сестре.
Тем не менее, похороны египетской царицы и римского полководца были торжественными и официальными.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, 14 ИЮЛЯ 1826 Г.
Когда император убедился, что пятеро заговорщиков мертвы, а их тела тайно, под личную ответственность Бенкендорфа, увезут и похоронят где-нибудь на пустыре без всяких табличек и могильных крестов, чтоб памяти о них не осталось, он вернулся в Зимний дворец.
В жилую половину дворца Николай прошёл через чёрный ход. Он легко взбежал наверх по широким разукрашенным лестницам и остановился прямо напротив покоев супруги. Несмотря на утро, на крики слуг, щебет птиц сквозь приоткрытые окна, казалось, дворец замер. Непонятная тишина гуляла по лестницам и анфиладам. Потерев лоб рукою, император вошёл к супруге. К его удивлению, Александра Фёдоровна сидела в тёмном углу будуара и даже не поднялась при его появлении.
— Дорогая Шарлотта, что с вами? — воскликнул император по-немецки.
Супруга ещё продолжала учить русский язык под руководством Жуковского, но серьёзные вещи предпочитала обсуждать на родном.
— Они мертвы? — глухо спросила она, и в её голосе явственно слышались отголоски рыданий.
— Да, они мертвы и будут похоронены тайно. Нас больше никто не потревожит, — попытался успокоить её Николай.
— Никс, вы меня не поняли, — молодая императрица встала и вышла под лучи солнца. — Мне всю ночь мерещились мертвецы. Я боялась спать, а вас рядом не было.
Вид у его жены и впрямь был какой-то больной, а глаза были красные от недосыпа. Николай схватил жену за плечи и притянул к себе:
— Шарлотта, дорогая моя, успокойтесь. Они мертвы. Больше бояться нечего.
— Ваше Императорское Величество, — супруга вывернулась из рук Николая, словно ящерица. — Я хочу узнать, как прошла казнь.
— Как обычно, — буркнул Николай, отводя глаза.
— Никс, вы меня обманываете, — императрица нервно заходила по будуару, сжимая в руках белый батистовый платок. — Вас не было очень долго. Что там произошло?
— У нас как всегда и везде проблемы, — вздохнул Николай. — Вовремя не привезли верёвки для…
Александра Фёдоровна вздрогнула. Да, у супруги было богатое воображение.
— А потом?
— На этом всё.
Не рассказывать же впечатлительной женщине, едва отошедшей от выкидыша и нервного тика, случившихся как раз после восстания на Сенатской площади, про то, что гнилые верёвки оборвались и троих пришлось вешать заново. Да, Николай хотел бы оставить жизнь Муравьёву-Апостолу, но он догадывался, что тот откажется от такой милости, когда его сердечный друг и товарищи будут казнены. С этим жить он не сможет и всё равно найдёт способ уйти на тот свет.
Но Шарлотта Прусская, в православии Александра Фёдоровна, оказалась более проницательной, чем думал Николай.
— Ты мог своей волей их простить? — спросила она, останавливаясь рядом с мужем.
Николай совсем не по-царски плюхнулся на обитое бархатом кресло (бессонница и усталость брали своё) и тихо ответил:
— Я не имел права. Меня бы не поняли.
— Никс! — воскликнула Шарлотта, едва не топнув ногой.
— Милая моя супруга, — Николай решил зайти с другой стороны. — Вы беседовали с Веллингтоном и французскими послами? Они сказали вам что-то неприятное? Просили за заговорщиков?
— Я ни с кем не беседовала, — отрезала Шарлотта. — Я знаю лишь то, что государь может помиловать приговорённых своей волей.
— Это было бы слабостью с моей стороны.
— Хорошо. Раз вы не хотите говорить, что произошло во время казни пятерых несчастных, то будет ли мне позволительно оказывать помощь жёнам тех, кого отправят на каторгу?
Сказано было таким тоном, словно он, Николай Первый, уже дал положительный ответ. Зная, что сейчас супругу не стоит волновать, Николай Павлович пока дал согласие, но спросил:
— А какую помощь, вы собрались оказывать жёнам бесправных каторжан?
— Многие собираются следовать вслед за мужьями.
— Куда?! В Сибирь? И когда они успели вам об этом сообщить?
— Не только у вас, мой дорогой супруг, есть свои люди, которые много чего знают, — Шарлотта гордо выпрямилась, а потом горько напомнила. — Когда-то вы просили меня умереть достойно вместе с вами, если заговорщики победят.
— Это разные вещи!
— Нет, — отрезала Шарлотта. — Это одно и то же.
Николай вскочил с кресла, хотел что-то сказать, но, увидев на лице супруги решимость, вышел прочь, не проронив ни слова.
Едва выйдя из апартаментов супруги и свернув к себе, император наткнулся на стоящего у окна графа Алексея Фёдоровича Орлова, успевшего так же вернуться с места казни, который хмуро смотрел в сторону виднеющегося шпиля Петропавловской крепости.
Орлов заметил императора, поклонился и поприветствовал:
— Ваше Императорское Величество…
— Доброе утро, граф. Что вы тут делаете?
— Хочу получить разрешение Вашего Императорского Величества перед отъездом заграницу навестить брата в его имении и сообщить о… — он замолчал, словно его горло сдавил спазм.
Конечно, император мог отказать в этой просьбе, но сегодня после того, как израненный после обрыва верёвки Сергей Муравьёв-Апостол на предложение сохранить себе жизнь буквально послал государя мужицким матом, а собственная супруга, всегда преданная ему, решила помогать жёнам бесправных каторжников, решение графа Орлова не казалось таким уж невыносимым событием. Император дал разрешение, однако подозревал, что Михаил Орлов давно знал о дне казни, но Алексею Орлову требовалось сделать попытку примирения с братом перед долгой разлукой.
Когда император подошёл к своим покоям, то увидел младшего брата Михаила Павловича, не менее мрачного, чем только что получивший разрешение отбыть в имение граф Орлов.
— Милый мой брат, — вздохнул император. — Прошу вас, не стоит мне говорить про казнь пятерых изменников. Я и так исполнил вашу просьбу, помиловав того, кто стрелял в вас.
— Я и не собирался, государь, докучать вам своими мыслями о казнённых и о тех, кто скоро отправится на каторгу, — смиренно сказал великий князь, но его тон говорил обратное. — Я хотел узнать, каково ваше состояние после того, что случилось в Петропавловской крепости?
— Моё состояние? Превосходное! — зло ответил император и, не скрывая более своих мыслей, распахнул двери покоев и захлопнул их с той стороны перед носом брата.
Расстёгивая на ходу китель, Николай заходил взад-вперёд по кабинету, бормоча под нос какие-то ругательства. Успокоившись, он потёр виски и уставился на стол, где лежало несколько бумаг с выписками из следственных дел. Тяжело вздохнув, он задумался о будущем. Нет, таких казней он больше не выдержит. Тётка деда, дочь Петра Великого, императрица Елизавета Петровна была права в своём решении не подписывать смертных приговоров.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. 14 ИЮЛЯ 1826 ГОДА. ОКРЕСТНОСТИ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА.
Где-то за день до казни, когда Бенкендорф обсуждал с императором как поступить с телами казнённых бунтовщиков, Николай настаивал сбросить их в Финский залив или Неву, но Бенкендорф отговорил. Он сказал, что таким образом государь сам создаст вокруг бунтовщиков ореол мучеников. Император подумал и согласился, но настоял на тайном месте погребения, чтобы сочувствующие люди не смели ходить к могилам, словно паломники к святым местам.
Были попытки от некоторых семей будущих казнимых получить останки для достойного погребения, но всем было отказано. Самым упрямым оказалось семейство Муравьёвых-Апостолов, особенно усердствовала в этом вопросе Екатерина Ивановна Бибикова, но император не собирался менять своего решения.
— Будет им наука впредь, — сказал он в частной беседе с Александром Христофоровичем. — Не сметь поднимать бунт против власти императора.
Бенкендорф с тоской подумал о том, что Муравьёвы-Апостолы не получили тело Ипполита, похороненного в общей могиле со всеми погибшими во время бунта Черниговского полка, а теперь вынуждены будут получить отказ насчёт собственного погребения Сергея. Да и неизвестно, что будет со старшим сыном — Матвеем. Как он перенесёт дорогу до каторги и саму каторгу?
Что касается семьи Пестелей, то в знак компенсации Владимиру Ивановичу Пестелю, младшему брату казнённого Павла, не далее как месяц назад был пожалован чин флигель-адъютанта Его Величества. Бенкендорф размышлял о том, что ему совершенно не хочется в ближайшие дни видеть во дворце Владимира Пестеля.
Семья Михаила Бестужева-Рюмина вообще никаких прошений не подавала, но Бенкендорф всё валил на тяжело больного главу семейства.
На достойном погребении мужа настаивала и Наталья Рылеева, но ей, как и Муравьёвым-Апостолам, был дан отказ. Бенкендорф подумал о том, что надо бы кому-нибудь взять на себя заботу о дочери Кондратия Рылеева, но пока он не знал, как подступиться с этим вопросом к императору.
Один лишь Пётр Каховский, убивший Милорадовича, никому не был нужен.
Когда казнь свершилась, император дождался Бенкендорфа у ворот и напомнил о тайном погребении тел. Александр Христофорович кивнул головой и лично поехал, чтобы проследить за захоронением наспех отпетых тел казнённых. По дороге ему всё время казалось, что Пестель так до конца и не умер, и если что, то его ждёт ещё более мучительная смерть под слоем земли.
Прибыв на место, Бенкендорф перед захоронением настоял, чтобы гробы вновь вскрыли и проверили, мертвы ли люди. Сопровождавшие скорбный обоз посмотрели на шефа жандармов изумлёнными взглядами, но всё сделали так, как им приказывали. Оглядывая тела, Бенкендорфу вдруг пришла в голову мысль: а что бы он сделал, если б кто-то из них оказался жив? Убил бы или спрятал? Да нет, бред какой-то в голову лезет! Заговорщики были мертвы, и гробы по очереди опустили в вырытую общую могилу.
Место погребения «друзей императора по 14 декабря» Александр Христофорович выбрал сам, дав понять государю, что всё будет наилучшим образом, никто ничего не узнает. Да, он не смог повлиять на решение императора (лучше б всех в Сибирь сослали, чем казнь), но настоял на том, чтобы самолично найти место и дождаться, когда тела зароют.
Наконец, всё было закончено. Над безымянной могилой, которую утрамбовали так, чтобы ничего не было заметно, шумели величественные сосны, пели птицы, а в воздухе разносился аромат смолы и морской соли Финского залива. Александру Христофоровичу очень хотелось думать, что казнённым понравилось бы последнее место их упокоения.
Бросив последний взгляд на место, где захоронили тела, и пригрозив всем молчать, аки рыба, Бенкендорф вернулся во дворец и доложил государю обо всём. Однако не успел он выйти от Николая I, как ему тут же сообщили, что священник Мысловский лично отслужил по казнённым панихиду вместо того, что следовало. А ещё в церкви была также и Екатерина Бибикова, сестра покойного Сергея Ивановича Муравьёва-Апостола.
Спустя день-два до Бенкендорфа дошли слухи, что все декабристы, сидевшие в Петропавловской крепости, каким-то чудом узнали все подробности произошедшего во время казни. Таких ненавистных взглядов, когда их поочерёдно уводили на каторгу, Бенкендорф больше никогда не удостаивался. С другой стороны, они сами были живы, в отличии от одного декабриста по фамилии Грохольский, которому прописали триста палок, скончавшегося прямо у ног своей невесты Ксении Громыковой, что прорвалась на место экзекуции и видела ужасающую расправу. Молодая женщина умерла в нервной горячке. Бенкендорф, узнав о событии, горестно вздохнул и записал две смерти к тем пятерым.
ЭПИЛОГ 1
Спустя несколько месяцев, за день до коронации, Александра Фёдоровна записала в своём дневнике: «Наверное, при виде народа я буду думать о том, как покойный император Александр, говоря нам однажды о своём отречении, прибавил: «Как я буду радоваться, когда я увижу вас проезжающими мимо меня, и я в толпе буду кричать вам «Ура!», размахивая своей шапкой».
ЭПИЛОГ 2
Император Николай Павлович стоял у окна и смотрел в зимнюю ночь, размышляя о том, каким он был государем за неполные тридцать лепт правления. Его «друзья по четырнадцатому декабря» оказались совершенно правы в своих оценках ситуации в России: крестьяне стонут, реформ почти нет и армия уже не та, как во времена наполеоновских войн.
Стая хищников из западных держав терзала крымские берега. Британия уже попробовала сунуться сначала со стороны Владивостока, но получила достойный отпор, затем полезла с севера, уничтожив полностью город Кола. Но опять-таки встретила достойный отпор со стороны Валаамского монастыря. Всё-таки флот британского королевы Виктории смог доплыть до Финского залива. Корабли были видны в подзорную трубу из дворца. Однако великий князь Константин Николаевич показал, что не зря обучался морскому делу. Британцам пришлось убираться прочь от столицы Российской империи.
Но Крым, как император сейчас понимал, ему не удержать. Да и на Кавказе опять подняли головы горцы.
Николай Первый устал. Перестав смотреть в окно пошёл к секретеру и вынул из потайного ящичка небольшой флакончик и задумчиво повертел его в руках.
Пора! Пора, пусть цесаревич пробует свои силы в управлении государством, проводит реформы и если получится — освободит, наконец, крестьян. Ему не чужды оказались мысли поступки бунтовщиков декабря 1825 года.
ЭПИЛОГ 3
РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ. СМЕРТЬ ОКТАВИАНА АВГУСТА.
Ещё с утра Гай Юлий Цезарь Октавиан Август чувствовал себя хорошо, но после обеда вдруг сдавило грудь, в глазах потемнело и он бессильно упал на пол. Его нашла Ливия, которая приказала отнести его в собственные покои.
Октавиан бредил. Ему виделся мудрый Цезарь, затем мелькнул ухмыляющийся Марк Антоний и даже Клеопатра в своих золотых одеждах, в которых она скончалась. Белёсой тенью пронеслись Брут и Кассий, что Октавиан едва узнал их. Над ним то и дело склонялось лицо Ливии, до сих пор хранившее следы красоты. Она теперь и не пыталась скрывать, что ненавидела его всю жизнь и всё сделала для того, чтобы власть после смерти Августа получил Тиберий. Парень был хорошим воином, но Октавиан сильно сомневался в нём, как в политике. Разумеется, Ливия не отцепится от сына и будет стараться влезать во все дела, но Октавиан знал, что Тиберий при желании может проявить ослиное упрямство и его мать может обмануться в своих ожиданиях.
На протяжении всей жизни он и Ливия пытались обмануть друг друга, плели интриги и, вроде бы, Ливия вышла победительницей: у Октавиана не осталось родных внуков, а дочь сослана на один из островов и сам император не желает о ней ничего знать. Но это только так казалось. Октавиан Август чувствовал, что борьба за трон Римской империи будет жаркой и кровопролитной. Раз Ливия хочет войны, она её получит на самом деле.
Да, семья Ливии Друзиллы принадлежала к сторонникам Брута и приветствовала смерть Цезаря. В битве при Филиппах, Марк Ливий Друз Кладвиан попал в плен. Много их тогда попало в плен и Октавиан ни сколько не сожалея отправил их на казнь. Но едва встретив в Риме красавицу Ливию Друззилу, Октавиан сразу понял, что эта женщина будет его, несмотря на её мужа и беременность.
Сказано — сделано. Ливию развели с мужем и она вышла замуж уже будучи глубоко беременной, но Октавиан признал второго сына супруги своим собственным.
И вот теперь всё кончено. Ливия сидит рядом и, ехидно улыбаясь, говорит:
— Всё кончилось, милый Октавий. Ты скоро умрёшь, а мой сын станет императором. У тебя никого не осталось: дочь проклята, а внуки мертвы. Я отомстила за казнь отца и унижение моей семьи.
Октавиан приподнялся, сплюнул слюну на пол, и ответил:
— Подожди немного и ты поймёшь, что я был не самый худший представитель Рима, волею судьбы оказавшийся наверху.
Ливия лишь пожала плечами на его слова, высокомерно задрав нос.
Октавиан скончался к вечеру, прошептав напоследок собравшимся вокруг людям:
— Я же неплохо отыграл свою роль, не так ли?
Угасающим взором от успел увидеть, как помертвело лицо Ливии и нахмурился Тиберий.
Спустя несколько десятилетий, когда династия Юлиев-Клавдиев исчезла с лица земли, многие подумали о том, что принципс Август догадывался о кровавой войне за трон с момента своей смерти, а может и раньше.
КОНЕЦ.