Оберни меня в шёлк своих поцелуев

Неудержимо приближалась осень, перекрашивая в пурпурный цвет листья на деревьях, по-новому расцвечивая траву, небо и душу Ивана. В то время как всё вокруг тонуло в красных, оранжевых и жёлтых цветах, его любовь тем временем была прекрасна, словно лето, и локоны его, как солнца свет. Ниспадали они на узкие плечи, да постоянно лезли в его лицо, мешаясь. Феликс тёплый, словно погожий июльский день, потому и кличет русский его солнцем. Любимейшим из «братьев» был для него Лукашевич. Сердечная ли это любовь двух одарённых исключительно душевной и физической красотой? Никто не знает наверняка. Вот только в груди пылает с давних лет тот самый огонёк, что угрожает вскоре перерасти в пожар и измучать их истомчиво горько-сладкими чувствами, которые сравнимы лишь с первородным грехом. Порой, смотря на Польшу, Брагинский невольно думал, что однажды придёт время, когда имена всех его знакомых стран и даже многих ныне цветущих городов полностью сотрутся из человеческой памяти. Но только не имя Польши… Он будет каждый раз с усмешкой возвращаться из ниоткуда, причём избитый, израненный, но не сломленный, волнуя при этом сердце русского. — Когда-нибудь мне тотально не повезёт! — неожиданно шепчет поляк, пока тем временем его загорелую за лето кожу золотит отблеск солнца, а в волосах живёт тёплый ветер. Невольно грустная улыбка расцветает на его губах, как цветы, рождённые в печали. — Когда-нибудь я не смогу снова ощутить все радости этого мира, не смогу прикоснуться ни к тебе, ни даже, типа, к себе, как бы это ни звучало наивно и глупо. Россия даже не знает, как реагировать на эти слова, а потому только впитывает эту тоску, которая в данный момент исходит от поляка. — Какие же жестокие слова ты произносишь, Феликс… — всё-таки выдавливает из себя Иван, пытаясь смотреть куда угодно, лишь бы не на парня. — Самому не больно думать и даже, о Господи, произносить это вслух? — Больно, ещё как больно, Ваня, — тяжело вздыхает, да только в его глазах вместо боли и печали плескается лишь какое-то разочарование. — Знаешь, иногда мне кажется, что многие страны забудут моё имя уже через пару столетий. Ты же, я почему-то прям тотально уверен, обо мне, далёком и уже чужом, никогда не забудешь… — В особенности твой лёгкий шаг и лица твоего сияния, что напоминает мне солнце поутру… — закончил за него Брагинский, остановившись резко вместе с Лукашевичем, который стал на него удивлённо глазеть своими лиственными очами. Меж тем Иван продолжил, совсем не зло хмурясь: — Если однажды решишь уйти, то неожиданно вспомни, кого ты оставляешь скованным любовью. Вспомни всех близких твоему сердцу стран… Что-то в этот момент, казалось, сначала сломалось внутри Феликса — может быть, старые устои? — а потом расцвело и загорелось. Настал вдруг тот самый трепетный момент перед поцелуем, когда люди стоят настолько близко друг к другу, что их дыхание сбивается, сердца же бешено колотятся, взгляды же они даже не смеют отвести в сторону. Вот только в очах читается помесь тоски и боли… Его щёки, такие мягкие, словно бы лепестки мака, вдруг стали пунцовыми. Иван ожидал чего угодно, но только не того, что Лукашевич внезапно коснётся своими устами его. Польша был не первым, с кем ему доводилось целоваться, вот только именно этот поцелуй имел огромное значение для русского. Одним лишь касанием своих губ поляк заставил Ивана понять, что долее он не желает целовать никого другого. «Оберни меня в шёлк своих поцелуев…» — мог бы кто-то из них прошептать, если бы не нерешительность и изумление.