Дружба дружбой, а табачок врозь

Годунов не нравится Басманову. Слишком уступчивый, услужливый, ушлый. Медовые слова льются из уст, а глаза хоть и карие, но холодные, ледяные почти, смотрят прямо в душу. Несладко Феде рядом с Годуновым, ой как несладко – нет-нет, да и покажется, словно Борис только момента выжидает, чтобы в глотку вцепиться. Басманов не нравится Годунову. Подманить такого – раз плюнуть, да вот только удержать дюже трудно. Ест поедом руку дающую, а глаза с поволокой сверкают такими искрами, что могут всю слободу взять и поджечь. Ему слово поперек скажешь – тотчас саблю выхватит, а коль сам тебя частить начнет – тут уж и не поделаешь ничего: во-первых, любимчик царский, во-вторых, баб, даже мерзких самых, резать на ремни негоже. Не терпит Федя Борисовых уступок, а Бориса доводят Федины ломания. Оба – змеи подколодные, только один – юркий ужик, а второй – мудрый полоз, и все слободские с азартом наблюдают, чья возьмет. В одном только виде Борис может выносить хитрюгу Федору: когда она, вздернувшая подол и увязанная собственным кушаком, лежит на его постели. Когда Борис в первый раз предложил соитие, Басманов выглядел, признаться, глупехонько: вскинул соболиные брови, покраснел, раскрыл рот… Возмутился, аки юная непорочная девица, которую ни с того ни с сего проследовать на сеновал призывают. Хорошо хоть не завизжал, спасибо и на том. Годунов, однако, известен был терпением своим, вот и стал ждать – знал, что от связи с таким влиятельным мужем Басманов не откажется, не такая у него натура. И на одной из пирушек вышло, как всегда, именно так, как предсказывал Борис: не начал даже Васютко Грязной на своей балалайке бренькать, как Федор, неумело и глупо прикидываясь пьяным, горячо целовал Бориса, зажимая того в темном углу, от взглядов посторонних скрытом. – А ты разве не к Варваре Сицкой посватан, Федор? – спрашивает Годунов, неохотно отрываясь от сладких губ кравчего; так же неумело, как Федя изображает пьяного, Борис корчит из себя человека честного. – Племянница Анастасии Романовны самой, а ты вот чего удумал. – Мне и без нее беспокойств довольно, – коротко выдает Басманов, еле дыша, все хватая Годунова за руки – так ему не терпится к занятию их вернуться. Федор, несмотря на лохмы длинные да говор ласковый, не скромная девица ни разу – скакун объезженный, нагретый, если можно так сказать, заранее. Все ведь он знает: и что куда подложить, и как лечь, и до какой степени выгнуться, чтоб все еще выглядеть маняще и в смешное положение не перейти… Любить такого легко и славно, и Годунов прекрасно понимает, отчего именно Федор так быстро поднялся при дворе. В свою очередь Борис привык, что ничего не делает неумело, и вновь оказался прав: не разочаровал капризного Федора, хоть и впервые, по большому счету, с мужчиной был. Ничего такого, от чего с ума можно сойти, они не творили, да и вообще все случилось как-то сумбурно, однако Федя остался доволен; словами этого, по гордости своей, он не выразил, вот только Годунов все прекрасно понял – как не понять, когда он тебе всю перину измазал семенем да маслами, вот ведь… созданьице. Годунов сам сложения некрепкого, в матушку уродился: плечи узкие, талия – едва заметная, однако есть, плоские бедра… Зато лицо красивое – не такое, как у Федьки, конечно, а мужественное, представительное. Вот кому-кому, а Федьке на тонкость как тела, так и обращения Бориса плевать: сам Басманов такой легкий да гибкий, что даже под Годуновым он ни вскинуться, ни встрепыхнуться не может, особливо на пике страсти – а тогда он и ласковых слов не слушает, на которые Борис во всякое время щедр. Годунов не обижается; он вообще незлобивый. Борис бы полжизни отдал, лишь бы увидеть, как Федя перед государем изворачивается, объясняя то одну, то другую метку, кои Борис на теле его ненароком, но все ж оставляет. Знает прекрасно Басманов, что не потерпит Иван Васильевич навета на преданного Бориса своего, а потому ничего Федьке не остается, кроме как завилять и уклониться от ответа. Зрелище, должно быть, прелестнейшее. – Ой как ты буйствуешь, – шепчет Годунов на ухо Федьке, когда тот, притомившись в летнике плясать, валится на лавку и выпивает полную чарку кваса одним глотком. – Не доплясался бы до греха? Видишь, как Никита Романович на тебя посматривает? Не приведи бог. – Ты мне не муж, чтоб приказывать, а я тебе не миленькая, – лениво огрызается в ответ Басманов; в мягком голосе нет злобы, слишком устал Федя, чтобы ядом плеваться. – Я у Никиты Романовича вроде бы не на чреслах пляшу, а остальное бог простит. – Бог простит… – Несмотря на суть разговора, Годунову ничего не стоит заулыбаться, как только он встречает растерянный взгляд Серебряного. – А вот царь? Царь, Федор Алексеевич, тебе простит? Ответом звучит Федино извечное «А где ему найти краше меня?», и Годунов качает головою. Феде бы не на красоту рассчитывать, а на покорство… Впрочем, безвозмездно советов Борис не намерен раздавать. Федя любитель был честных мужей обхаживать, вгоняя их в краску пошлыми намеками своими. С товарищами-опричниками такого не сделаешь – боятся они и руки загребущие к Феде протянуть, да и отталкивать себе дороже, – а потому можно подступиться только к кому пришлому. К Никите Романовичу Серебряному, например. Федьку бесстыдного Борису не жалко, хоть и осведомлен Годунов, как Никита Романович опричнину не уважает. Басманов упрямец, каких поискать, однако ж видит разницу между смятением и гневом, от которого сабли выхватываются и головы летят. Серебряного, по сути своей, Годунов тоже жалеть не намерен, вот только набожность и чистосердечность Никиты Романовича печальную улыбку вызывают – ну чисто дитя, только-только в мир из люльки выкарабкавшееся, куда такому распутника Басманова?.. На следующем же царском пиру Никита Романович не поднимает глаз, а Федька, довольный, как сытый кот, все шепчет Годунову на ухо сладкие подробности: что нравится князю, когда его душат слегка, что особенно падок он на ласку ртом и что имеет дурную привычку ногой лягать, когда кончает. Годунов сдерживает улыбку и касается потной Фединой ладони кончиком мизинца; отчего-то ему никогда так не хотелось поцеловать эту холеную руку, однако есть дела поважнее. Спрашивает про Елену. – Остолопка-то эта? – Федя часто заморгал, будто не ждал вовсе, что Годунов знает, кто она такая. – Мы с Васькой и Афоней не сегодня-завтра к Морозову заявимся. Сдается мне, Никита Романович не захочет любушке своей в глаза смотреть после такого-то, а? – И губы в улыбке разводит, охальник. Иногда задаешься вопросом, отчего это его святая вода не жжет? Кичливость неотделима от Басманова, как влажность от воды или жар от огня. Жгучее удовольствие он находит в том, чтобы перед мужиками простыми на своем вороном коне проскакать, будучи разодетым в шелка, меха и камни. Любой другой бы прятал на его месте любовь к драгоценностям, а этому что в лоб, что по лбу: зови его хоть пировать, хоть плясать, хоть деревни жечь, он явится в перстнях и серьгах, а то и жемчуга наденет; кто ему судья? Разве что бог и царь, да вот оба пылают к Феде какой-то необъяснимой любовью. Лицо свое Федя любит, да и брезглив порядком, однако не сказать, что в постели жаждет телячьих нежностей: приходилось Борису и за волосы его потаскивать, и по заду хлестать, и воском прижигать – в подмышке, по стороне груди, дабы Иван не увидел. Один раз Федя, совсем одурев от счастья быть вот так вот низложенным, попросил Бориса войти в него насухо. Годунов мудро рассудил, что за внутреннее кровотечение царского любимца отвечать не желает, и отказался мягко. Весьма лицемерно потом Федя жалуется на тонкие шрамы, что в бою получил, да шею свою, сокрушаясь, показывает – мол, синяков понаставил ему царь, вот ведь неблагодарный. Борис, привыкший всех выслушивать и всех успокаивать, только кивает и аккуратно, кончиками пальцев наносит Феде на многострадальную его шею целебную мазь, причем купленную не у какого-то ведуна, а здесь, в слободе, холопами сваренную – Борису хочется еще голову на плечах поносить. Иногда Феде надоедает быть у всех на глазах, и тогда несет верная и видавшая виды Борисова савраска Басманова на вольный выпас – пусть хоть перепелов стреляет, хоть топиться пробует, Годунову дела, в общем-то, нет: он в моменты Фединого отсутствия время зря не теряет, отирается у царской опочивальни, пьет с Малютой, обхаживает Серебряного, не обделяет вниманием и Вяземского. Басманов, конечно, тщательного обращения с собою требует, но ведь не оставлять ради него одного целую карьеру? Надо и на прочие труды силу находить, вот и рыскает Годунов, пока Федя, в отъезде пребывающий, своего тонкого носа в его разговоры засунуть не может. Пока Федю беспокоят волоса да жемчуга, Борис все свои усилия вливает в государство. Федька, хитрый пес, никак не оставляет попыток выжать из Годунова, что же он там проделывает, да вот не на того напал – Борис ни на пиру не пьянеет, ни в постели не размягчается, везде сохраняя остроту ума. Из Басманова актер плохой: сам с усмешкою руку держит на Борисовом члене, а зубы скрипят так, что по всей слободе слышно. Долг платежом красен: не настолько жесток Годунов, чтобы не предупредить Федю о том, что и у Вяземского, и у Малюты камень за пазухой в его сторону. Федя только смеется да отмахивается – мол, царь его в обиду не даст. Годунов пожимает плечами, улыбается своею кроткою улыбкой и только сильнее зарывается пальцами в Федины локоны, заставляя того глубже взять: имеющий уши да услышит, а имеющий разум дважды повторять не станет. Не все, конечно, у них сладко да гладко: однажды Феде приперло сразу по окончанию царского пира Борисом воспользоваться. Годунов на коленях, руки по швам, а расхристанный Басманов, задрав через голову кафтан, стонет сквозь закушенную губу – вот именно такими их увидел не то чей-то стремянный, не то псарь. Федя, впервые, кажется, за несколько лет в краску вогнанный, предложил его застрелить к чертям собачьим, но Борис только улыбнулся и закачал головой – привычный, постоянный его жест. Тем же вечером Малюта запытал псаря этого по какой-то своей новой методе: на теле живого места не осталось, все рубцы да язвы. Говорили, что, мол, парень на царские супницы позарился, только вот будь Малюта проклят, если смерти хоть одного посудного вора так по-детски радовался хоть кто-нибудь, а уж тем более младший Басманов в связке с Борисом Федорычем. Время идет, а Басманов становится мрачнее тучи. Где тот плясун, юркий зяблик, ни на какие уговоры не поддающийся? Все чаще видит Годунов Федора не выспавшегося, бледнокожего, измотанного – такую усталость ни румянами, ни сурьмой не скрыть. Что-то деется, и Борис терпеливо, как всегда, ждет развязки. Развязка сия еще ближе, чем кажется: стоило только Годунову на пиру царском ладонью по Фединому плечу провести, как тот вскинулся и одними губами прошептал: «Уходи, Борис, нечего мне с тобой порочиться». Годунов аж брови вскинул, хоть и отвык так откровенно изумление свое выражать. Ой ли, Феденька? Что ж это с тобой сделали, али угрожают сделать? И правда, в шепотках да разговорах по углам Федька все меньше порочный и все чаще – преступный. Знал Борис, что Федя Вяземского оговорил, и подозревал, что выйдет сей оговор боком, но никак не думал, что вот так скоро. Волнительное предчувствие охватило всю слободу, затронув даже рассудительного Годунова: всем, от мала до велика, хотелось знать, что же станется с непокорной Федорою. Приглашение на пир судьбоносный застает Бориса в самый неверный момент: только приказал он ввозжать свою савраску, как тут же позвали его при царе присутствовать. Борис не отговаривается, куда пошлют, туда и идет. Мольбы Федины, что скрывать, режут по живому, однако донельзя рад Годунов, что Басманов не догадался – или не осмелился – умолять о спасении его самого. На пытку Федора Годунов смотрит сквозь пальцы, а на казнь не смотрит вообще – не потому, что жаль; увлекли его важным разговором, да и что бы решил последний взгляд жгучих синих глаз? Неужели хоть один государственный вопрос? Годунов так не думает.