Гроза над болотом

— Знатно мы в болоте искупались, а? — в голосе Савченко прозвучало неподдельное веселье, и я не смог сдержать улыбку. Если бы мы были на улице, я бы тут же спрятался за тёмными очками, и он бы уже не смог понять, улыбается ли только мой рот или я искренне счастлив. Но мы сидим в палате, и синюшный свет больничных ламп рисует под его глазами густые тени. Он улыбается. Мне кажется, что мы в реке сгинули, в омуте, где лучше всего клюёт, но откуда никто за всю мою жизнь так и не выловил ни плотвички. Отхлебнув коньяка, он берет чистый лист и рисует, словно забыв о моем присутствии. Мне страшно пошевелиться. Страшно подойти, заглянуть, нарушив элементарные правила вежливости, в незаконченный рисунок и узнать, что он рисует смелую девушку Лену, которая не побоялась стать музой для столь опасного произведения, как дело о маньяке-свинопасе. Свинопасом его Савченко прозвал, конечно, писатель хренов. — Так говоришь, будто мы не в болоте, а в городском пруду плавали! — фыркнул я, пока из меня не выплеснулось совсем другое: в этом омуте я нахлебался твоей крови. Коньяк приветливо золотится в ополовиненной бутылке — когда только успели? «Ты еще заплачь», — читается в его усталом лице. Улыбку он стряхнул с губ, словно пепел запретной сигареты. Спросил буднично: — Мы перешли на ты? — Извините, — проскрипел я. Рот жгло от мудрого, излечивающего любые раны коньяка. — Напротив, давно пора. Сколько раз ты мне жизнь спас? Я что-то сбился со счета, — снова эта улыбка, похожая на ствол под дых. Может быть, это ты мне жизнь спас? — танцуют мои пальцы по мгновенно запотевшему боку бутылки. Видимо, художественный взгляд на мир заразен. Может быть, это смертельная болезнь. Мне хочется прокусить себе руку, но вместо этого я впиваюсь зубами в толстую апельсиновую шкуру, сок брызгает в глаза, и я плачу — законно и закономерно. После того, как долго и вдумчиво лил в лицо проточную воду, слезы всё еще текут — каждый знает, что цитрусовые — оружие массового и долгоиграющего поражения. Савченко невозмутимо закончил и отложил рисунок, пока я отфыркивался, как искупавшаяся в болоте собака — на морду налипли нежные лепестки ряски, не стряхнешь их, не смахнёшь лапой. Потом мне представлялось, как он попросил смелую девушку Лену: «Поедем со мной». Как обнял ее и в его глазах отразились все грозовые тучи этого лета. Дальше фантазия мне отказывала: я боялся угадать ее ответ, за которым последовала бы наша последняя встреча — разделенная на троих, конечно же. Мы стояли на причале вдвоем — ни коньяк, ни апельсины не захотели больше составить нам компанию. Ему пора было отчаливать из этой истории, которую он же сам и сочинил. Я думал о том, что по болотам не ходят корабли, куда же он поплывет, а если и ходят, то неупокоенный свинопас пробьет днище его корабля своим страшным пером… — Ты взял время на размышления? — усмехается Савченко, но в его глазах вместо улыбки — сизые отблески металлических столов в морге. — Чё? — вылетают из моего рта ошмётки морока, похожие на шкурки от семечек. — Я говорю: поедем со мной. Я тебя рекомендовал, общагу дадут… Он говорит что-то еще про заочную учебу, карьеру, но я уже не слышу. В моем горле грозовыми раскатами бьется пульс, и я выныриваю из омута, зажав в зубах огромного сизопёрого леща, которого хватит, чтобы закусить весь оставшийся коньяк нашей жизни.