Я спросила: «Чего ты хочешь?» Он сказал: «Быть с тобой в аду». Анна Ахматова, 1914
***
— Гарольд Уистлер, я права? Он протягивает руку вперёд. Ход правильный — её пожимают. — Именно так, мэм. Ваш новый ассистент по учебной работе. Буду рад помочь. Мисс Роза Перкинс хитрюще улыбается: — Давайте не будем забегать вперёд, Гарольд. Могу ли звать вас так? — Несомненно. — Что ж, приступим.***
Городишко маленький и захудалый. Унылый и неприметный для настырных глаз федеральных служб. Такого Гарольду и надо, чтоб был подальше от светской культуры и цивилизации, поближе к лесу и щебечущим в нём птичкам. Одна вон уже, присела у окна в коридоре и распевает. На несколько мгновений Гарольд бессмысленно замирает, чтобы выслушать мотив. Ничего: стекло больно толстое. У детей скоро урок информатики. Ключ от кабинета отдали без лишних гвоздей. Побыть часок в окружении вдоль и поперёк изученных систем пойдёт на пользу, да и ребят легче заинтересовать и обратить в послушание, если предмет небезразличен самому. Через тридцать минут все компьютеры подключены к сети и греются в ожидании. — Боже, Гарольд! — слышит он оханье. — Напугали! Вы рано. — Прошу прощения, Мисс Перкинс, — говорит он простодушно, повернувшись к девушке лицом, и улыбается лучшей из своих мальчишеских улыбок, — надо было подготовить кабинет. Она ставит дамскую сумку на учительский стол: — Само собой. У них остаётся ещё полчаса до непосредственных занятий, двадцать минут до того как шпана начнёт сбегаться. Разложив канцелярию на столе, Роза проверяет за Гарольдом правильность подключения компьютеров и не находит нарушений. — Вам всё это по душе? — Весьма. — Отлично, Гарольд, — она кладёт ненастойчивую руку ему на плечо, — потому что первый класс немного беспокоен. Дети понимают энтузиазм лучше, чем негативные санкции. — Беспокоен? Есть кто-то, на кого стоит обратить пристальное внимание? — Чарли Грант и Лесли Коллинс, среди прочих. Дикие ребятки. Мисс Перкинс неумело деликатничает. Даже движения у неё теперь неловкие и ломанные, как у подростка-крепыша. Да и выглядит совсем молодо. — Кто-то ещё, — не унимается Гарольд, — позвольте? Отвернувшись к достающему до потолка окну, она комкает слова: — Сэм… Саманта, вернее… Гроувз. Но она не дикая. Ни туда, ни сюда, если быть честной. К ней нужно нащупать особый подход. Саманта Гроувз. Это имя он запомнит.***
Ни туда, ни сюда. Сам бы вернее не придумал. Девочке двенадцать. У неё короткие светлые волосы, местами неряшливая одежда и умный взгляд. Умнейший. Потому ли она избегает зрительный контакт? Рано поняла, что люди не любят видеть в чужих глазах то, чего не имеют сами? На третий раз, когда становится известно, что следующие уроки проведёт уже законный учитель информатики, находящийся на реабилитации после перелома ноги, Гарольд с позволения Мисс Перкинс оставляет Саманту после уроков. Бросает на её парту белый лист, исписанный небрежным детским почерком, от начала и до конца отмеченный красным. Она вжимается в стул, пытается срастись с ним и упасть внутрь своего существа, как чёрная дыра, поглощающая сама себя. Гарольд одалживает стул у соседней парты и присаживается к Саманте, собрав колени вместе, чтобы казаться более объятным. Ладонью разравнивает листок и двигает ближе к ней, пальцем указывая на красные отметки и конечную оценку. — Давай вместе посмотрим на твой итоговый балл последнего теста по информатике. Ты не будешь против? Существенная деталь: если Саманта против, он действительно прекратит. Ему чужды ложные любезности, особливо с детьми. Сам помнит себя в малые годы — дураком точно не был и чувствовал людей вокруг, пусть и выходило поначалу хуже, чем с отцовскими машинами. Ко всему со временем и по безысходности приноровился. Саманта скромно даёт добро, смотря сквозь бумагу. Гарольд дотрагивается до спинки её стула и, нагнувшись до её роста, спрашивает: — Что ты можешь сказать мне о своём балле? — Пятьдесят из ста, — отвечает она и забывчиво дополняет: — М-Мистер Уистлер. Тут ничего не порешишь — безнадёжная двойка. Но всё не так просто. — Твёрдо, безукоризненно пятьдесят процентов из ста, — повторяет он. — По мне не скажешь, но я много времени провёл тонущим в университетских и школьных тестах других людей. Столь точный балл — или вовсе нулевой, если на то пошло, — получит лишь тот, кто знает материал от корки до корки. Попалась. Саманта кривит шею, тянет голову к коленям, будто хочет скрутиться в защитный шар, как броненосец или ёж. Её едва ли можно в этом винить: Перкинс, опустив руки, прекратила сражаться за неё, а дети зыркают, словно на ведьму при Салеме. Гарольд отодвигается, давая личное пространство, чтобы девочка отдышалась и перевела дух. — Могу ли я спросить… почему ты видишь необходимость в сокрытии своих талантов? Она прячет лицо в своих маленьких ручках: — Я хочу исчезнуть, Мистер Уистлер. Снова птичка примостилась у окна. Та же, что в прошлый раз. И снова Гарольду не до неё. — Я понимаю. Саманта в два такта вскидывает голову и без стеснения уставляется прямо на него. Это главные слова в жизни любого человека, которые, по-видимому, она не слышала ещё никогда. Слова порой бывают спасительны. Гарольд откидывается на стуле, передаёт ему всю свою тяжесть, зарывает руки в карманы дешёвого орехового пиджака. — Видишь ли, Саманта, я много раз за свои годы исчезал. И в прямом смысле, и в переносном. Положа руку на сердце… хорошего в том мало. Девочка окончательно распрямляется, найдя в глубинах залежалое достоинство. Давно им не пользовались, совсем пыльное. Она смотрит в Гарольда долго и упорно, хоть и не совсем ещё в глаза: — Зовите меня Сэм, сэр.***
Гарольд взял в привычку околачиваться вокруг компашек ровесников Саманты, чтобы выслушать из разговоров крупицы информации, которую не найти в школьных досье. Усвоил он немного, но для начала сносно. Саманта тихая, мрачная, асоциальная и полностью себе на уме — всё за редким исключением по имени Ханна Фрэй. В её присутствии Сэм натурально цветёт, веселеет, поднимается как на дрожжах и пьянеет от энергии. Согласно наблюдениям учителей средней школы, обстоятельство взаимно. Посему наладить контакт с девочкой будет менее проблематичной авантюрой. Почти невозможно подобраться ближе к человеку, которому неведомы узы дружбы — Гарольд знает по себе. По пути в городскую больницу он и встречает Ханну. А ведь успел позабыть, до чего мерзко жить в мелком городке, где на каждом шагу встречается знакомый — никакого уединения. Однако эта встреча не досадна. — Мистер Уистлер! — звонко приветствует она. — Добрый день. — И вам, юная леди, — кивает он, покачнувшись на ходу. Абсурд. Он сам ещё юный. Прохожие на улице до сих пор окликают его фразой «молодой человек». Не приметив нелепости обращения, Ханна подходит ближе с издали видным намерением сказать что-то конкретное: — Я наслышана о вас! На лице улыбки нет, но в голос Гарольд пропускает редкую искристость: — Боюсь спросить, с чьих уст. — Спасибо вам… — говорит Ханна и, мечась, обрывает собственные слова. Объяснять нет нужды. Расстаются они на дружелюбной ноте. Гарольд оглядывается лишь единожды, и лёгкость девичьей походки на мгновение ослепляет его. Да будет так всегда. В больницу заходит под дулом воображаемого пистолета. По обыкновению этот жест стал бы символом апогейного человеческого лицемерия, но с подачки Мисс Перкинс приобрёл реальную важность. Гарольд и знать не знает этого учителя, этого человека, этого Джима Хопкинса, но сломанная ни за что нога — это своеобразное горе, а он новое лицо в учительском составе. Не сломается надвое, если выразит поддержку. Так или иначе через пару недель и след его из Бишопа простынет — не будет лишним оставить светлый отпечаток на чьей-нибудь трезвой памяти. Подарков в честь выздоровления целое изобилие, как и ожидалось, и многие из них на практике бесполезны. Выбор Гарольда на этот счёт совершенно верен: он вручает лысеющему мужчине мини-набор для экстренного подавления аллергических реакций вроде анафилактического шока. Набор чуть ли не карманный, носить можно всегда и везде. А человеку со спецификой заболеваний Хопкинса — базу данных больницы пришлось взломать — это как нельзя кстати. После пары дежурных фраз Гарольд спешит удалиться, будто невидимая метла метёт его всё скорее и скорее. Сидящая в стерильном коридоре Саманта пригвождает его к полу. Сидящая в абсолютном уединении. Что-то гнетёт её. Что бы это ни было, разузнать об этом теперь приоритетная задача. Но почему? Гарольд подходит к ней нарочно тяжёлой поступью, чтобы случаем не распугать. Его присутствие отвлекает её от рассматривания напольной плитки. — Ты здесь ради Мистера Хопкинса? — спрашивает он, возвышаясь над нею. — До меня доносились слухи, что он замечательный. А теперь я и сам в этом лично убедился. — Это правда. Он почти как вы. — Почти? — До вас не дотягивает. Простые комплименты давно не вводили Гарольда в юношеское смущение! Он застенчиво улыбается уголками губ и присаживается на скамью рядом. Налёгшая на них тишина призывает к действию: — Ты не ответила на мой вопрос. Ты здесь ради него? Саманта опускает свою светлую голову, вянет, как цветок, изголодавшийся по солнечным лучам и вконец погибающий: — Моя мама… она… Гарольд не обнимает её потому лишь, что в рамках социальных норм в этом вроде как нет нужды, ведь он ей никто. Но как это — нет нужды, если маленький человек прямо перед ним вот-вот рассыплется? Он тоже рассыпался так однажды, и хоть бы одна собака протянула руку помощи! Всё в одиночку. Всё лишь полагаясь на себя. Независимость — это свобода, но Гарольд давным-давно мутировал в отчуждение, а это уже яд. Он не интересуется у Саманты, где Ханна прохлаждается в такой ответственный для их дружбы момент. Видно, что ей не всё равно, но она подросток — мало того, пользующийся популярностью среди сверстников. Не уследить за временем, забыть перезвонить, пустить ситуацию на самотёк всегда элементарнее, чем люди полагают. Гарольд поудобней устраивается на скамье, и Саманта — Сэм — следует его примеру, придвигается ближе, бедром касаясь локтя сунутой в карман руки. — Разве у вас нет важных дел? Он оглядывает её боковым зрением, пусть дужки очков и мешают обзору. — Есть одно, я им сейчас и занят.***
В тот день встретить Миссис Гроувз в больнице не успелось: Мисс Перкинс, не управившаяся со строгим дедлайном, взвыла об экстренной помощи. Недоделки пора исправлять. Гарольд звонит в дверь. Ему тут же открывает по-домашнему одетая и пригретая Саманта. Неловко топчется у двери, не зная следующего шага: ни этикет, ни нормативы ей неизвестны. — Здравствуй, Саман… — Сэм. — Конечно, — опоминается он, широко и искренне улыбаясь, — здравствуй, Сэм. Сэм впускает его внутрь, торопливо пересекает прихожую, ныряет в кухоньку и тотчас же вылезает обратно со взрослой женщиной под боком. Это темноволосая женщина сорока — скорее всего — лет с помятым, но не лишённым смазливости лицом. До безумия выразительная мимика с головой выдаёт кровное родство. Гарольд видел девочку лишь в разных категориях депрессии, но даже так экспрессивности у неё не отнять. Женщина старательно вытирает правую ладонь о фартук и бойко протягивает для рукопожатия. Гарольд повторяет за ней, и вот уже она сердечно зажимает его руку двумя своими. — Гарольд Уистлер! — восклицает она энергично, хотя глаза её светятся серой усталостью. — Меня зовут Дженнифер Гроувз. Я слышала о вас исключительно хорошие вещи! Ваше имя звучит в моём доме чаще, чем имя Ханны, что — ну вы знаете — само по себе чудо. Ну вы знаете? — Действ… — только успевает выдавить уже снявший пальто Гарольд, как Дженнифер, этот вихор в человеческой форме, уносится на кухню, жестом подзывая идти следом. В его идею о «тайном репетиторстве» никак не мог входить яблочный пирог домашнего приготовления, но такова натура Миссис Гроувз — ей едва ли в чём откажешь. Ей едва ли в чём захочешь отказать. Поначалу Гарольд и Сэм беззастенчиво едят собственные порции во время прогонки старого материала и усвоения нового. Гарольд разжёвывает, а после говорит. Сэм действия совмещает. Проходит час, проходит полтора, за которые крепнет убеждение в том, что перед ним сидит вундеркинд от мира программирования, и мать этого дома бескомпромиссно созывает их за стол. Чтобы поесть, говорит, как нормальные люди. За столом Сэм тиха и солидна — до поры до времени. Когда Гарольд вскользь упоминает свою любовь к птицам или заинтересованность судоку, прорывает целую плотину. Она с ног до головы окружает его уточняющими вопросами и делится собственной симпатией к крылатым созданиям любого плана. Среди общей кучи резко выделяются птеродактили и драконы — существа, истинно не ограниченные земной тягой. Полпирога съедено. В воздухе витает немая агитация встать и уйти, но женщины семьи Гроувз действуют на Гарольда инопланетным образом. Сэм задвигает свой стул и подходит к нему, поняв, что пришло время его выпроводить. — На сегодня закончим, — подытоживает он. — Ты отлично постаралась. Девочка сдержанно кивает, но Гарольда не проймёшь: чуть позже, как это обычно бывает с детьми, она запрётся в своей комнате и будет триумфально подпрыгивать до потолка. — Мне совсем скоро идти, но перед этим я хотел бы переговорить с твоей мамой. На юном, свежем лице проскальзывает заторможенность. — О… о чём? — О скучных взрослых вещах, тебе не придётся по нраву. Не то же, что птицы и драконы. — Хорошо… Настороженный её интонацией, Гарольд заглядывает Сэм в глаза и впервые за все их встречи натыкается на колючую враждебность, враждебность звенящую, как бокал шампанского, разбившийся об стену. «Скажите моей матери хоть вещицу, которая её обидит, Мистер Уистлер, и я потеряю к вам всякое уважение». Сам был таким же когда-то. Чего греха таить, с течением лет стал ещё хуже, ещё взрывоопаснее. Гарольд полюбовно похлопывает её по плечу, безмолвно обещая, что всё будет хорошо. В конце концов Сэм удаляется к себе в комнату. Как только её силуэт скрывается на лестнице, Миссис Гроувз издаёт протяжный полустон-полувыдох и локтями взваливается, опадает на стол, будто ноги её более не держат. Из-под полузакрытых век мажет извиняющимся, потухшим взглядом. Выражение Гарольда искривляется от окружающей его несправедливости. Даже у маленьких городов, застывших во времени, нет от неё иммунитета. А может и не даже. Может быть, особенно. — Я слышал, — начинает он вкрадчиво, поправляя опрокинутую солонку, — у вас недуг, но расспрашивать никого здешнего не стал. Решил не тревожить осиное гнездо. Дженнифер больной синеющей рукой дотрагивается до его, что всё это время, оказывается, беспокойно солонку сжимала. Он пристыженно возвращает соль на место. — Вы добры, Мистер… — Гарольд. — Сэм была безутешна с самого установления диагноза, но вам удалось её растолкать. Я так благодарна вам за это и вашу к ней теплоту… — Не стоит, Миссис Гроувз. — О нет, Гарольд, — тянет она, будто знает многим больше, чем готова раскрыть, — стоит. Вы даровали ей второе дыхание. Отсутствие в словах самой малой толики юмора простреливает виски. Гарольд поправляет воротник и галстук, проверяет состояние пошитого в клетку жилета. — Я проанализировал её табель оценок… — Да? — Полгода назад отметки были терпимы, но с тех пор спустились в непростительные низы. Полагаю, причинно-следственная связь здесь очевидна. Я бы… — Гарольд ослабляет хватку галстука на шее. — Я бы хотел по возможности помочь. Только скажите мне как. Дженнифер лишь улыбается болезненно и сердобольно, как всё детство ему улыбался отец: — Конечно, Гарольд. Скажу, когда пойму.***
Каждый житель Бишопа, кроме, пожалуй, женщин Гроувз и самого пастора, неукоснительно набожен. Антураж у общины типично техасский, и Гарольда от этого коробит: прогул воскресной службы повлечёт за собой неминуемые перешёптывания и сплетни вдобавок к тем, что разварились в день его первого — по правде второго, а первое было быстрое и обзорное — появления в городе. Гарольд робко присаживается по левую сторону от Саманты. Справа от неё сидит, конечно же, Дженнифер. Он пожимает ей руку, молчаливо приветствуя, и глаза её сверкают синим витражом, благодаря за участливость. Через секунду Сэм смотрит на него похожим взглядом, и в желудке его что-то величаво ухает. Кислая проповедь проходит как в бреду. При причащении Гарольд еле как не плюётся, пригубив Кровь Христову, и единственная отдушина — плохое скрываемое покашливание Саманты, когда она испивает тоже. Он уже одной ногой в Аду, но смеяться в такой момент — верх бескультурья. Когда девочка по краям загнивает от праздности и монотонности старика-пастора, Гарольд прислоняется к её уху и нашёптывает пятничные казусы, произошедшие с детьми, которых они с Мисс Перкинс в тот день учили. Или пытались учить. От его рассказов ей легчает, пока она не поворачивается к матери, улыбающейся скромно, — они всё же в церкви — но исчерпывающе. Тень пробегает по детскому лицу, оставляя страшные кровящие отметины, и оттого Гарольд цепенеет, как жертва Медузы Горгоны. Очень скоро толпа рассасывается и истончается; даже самый ярый фанат Иисуса спешит к небиблейскому освобождению от библейских мотивов. Дженнифер взъерошивает дочери волосы, целует в щёку и говорит, что будет ждать на улице, — заприметила сразу, что Гарольду нужно что-то с Самантой обсудить. Вот от кого достались ей те умнейшие глаза… Ещё через пару минут они единственные остаются сидеть на скамье одного из передних рядов. — Ты не веришь в Бога, — заглядывает он в безутешное лицо, — Сэм? С животной обидой она возводит глаза к потолку: — Я не могу верить в того же самого Бога, что позволил маме заболеть. Какой-нибудь пастор — не здешний, а верующий истинно и всем сердцем — поспорил бы, что это неисповедимый путь Господень и Он дарит дитя своему очищение через боль, испытывает его силу духа, выносливость и изящество. Но разве самой правды жизни для этого недостаточно? Искусственно вызывать дополнительные невзгоды смертному — это в точности как добивать лежачего. И всё же Гарольд, косясь на прибирающегося в углах залы Преподобного, говорит: — Есть мнение, что всякий верующий проходит через трудности, которые либо закаляют веру, либо убивают. Саманта тут же строит гримасу: — Моя убита. — По́лно же рубить с плеча. Вера не только религиозна, Сэм. — Какая ещё бывает? — Какая пожелаешь. — Я могу верить в человека? В мать, несомненно? — Конечно. Но будь начеку и не возымей себе кумира. Ибо даже родитель не Господь, а всё ещё бренная плоть. — Кто же он, если не кумир? — О ком ты? Сэм отрывается от потолка и пристально вглядывается внутрь Гарольда, в самое его подогретое нутро: — О вас, Мистер Уистлер. Казалось бы, бытие чьим-то идолом должно возвысить, но его этот факт лишь усмиряет. Отныне он — её идеал, её мерило, и его мнения о том не спрашивали. Всякую его ошибку она примет как истину, любому неосторожному шагу поклонится. И в попытке стать тем, кем Саманта его считает, Гарольд когда-нибудь окончит там, где окончил Иисус.***
Их занятия теперь проходят чаще, и всё чаще их время совпадает с нуждой Миссис Гроувз посетить больницу. С каждой новой встречей её кожа будто белеет и становится прозрачнее, чем была в предыдущую. Гарольд — эскапист, но до предопределённой меры. С отрицанием реальности столь тревожной он не уживётся, так что оставляет Сэм наедине с заданием, суть которого не по зубам компьютерным мудрецам современности. Уж точно хватит, чтобы удержать её в неподвижном положении на хотя бы полчаса. Он находит хозяйку на диване в гостиной. Сидит она свесив голову, точно перед казнью. Видеть её в таком расположении до мерзоты противоестественно. Гарольд занимает место рядом и в смиренном ожидании не дышит. — Страховка больше не покрывает моё лечение, — сдаётся Дженнифер, — и я хотела бы убедиться… Очевидно, в чём убедиться. В том же, о чём пришлось бы ломать голову отцу, если бы к моменту полнейшей потери его рассудка Гарольд уже не был приучен к самостоятельности. — Погодите, — говорит Гарольд, придвигаясь ближе, — прежде чем вы скажете что-либо ещё, дайте мне взглянуть на документы. Дайте разобраться с бюрократией. Это не займёт и нескольких дней. Она побеждённо вздыхает: — И какую это сделает разницу? — Может, и никакой. Но я попытаюсь.***
Следующие дни проходят мимо Гарольда ароматным вихрем. Первое апреля девяносто первого. После нескольких дней ожидания и нескольких доведённых до слёз председателей страховой компании Гарольду удаётся заполучить нужные подписи на нужных документах. Второе апреля девяносто первого. Саманта впервые в жизни выполняет школьный тест на сто процентов, получая твёрдую пять. Пятнадцатое апреля девяносто первого.***
Мисс Перкинс затребовала дидактические материалы и методички: в школу перевёлся новый ученик, абсолютный разбойник и забияка, справиться с которым стоит первым в перечне приоритетов — ради блага остальных учеников. Найдя нужные источники, Гарольд заодно сметает с полок парочку книг для собственного досуга, чтобы окончательно не заскучать в Бишопе с сонными мухами вместо жителей. Собравшись пойти отчитаться перед библиотекаршей, Гарольд замирает, втиснутый меж пыльных полок с энциклопедиями о Средневековье. Ханна сидит за библиотечным компьютером и играет в «Oregon Trail», параллельно переговариваясь со стоящей рядом Самантой, что чуть ли не в рот к ней смотрит. Гарольд плечом опирается на книжную полку и долго-долго девочек разглядывает. Сэм, в отличие от подруги, стоит лицом к нему. Если на секунду подставить в уравнение не Ханну Фрэй, а какого-нибудь условного Джейкоба из параллели, уравнение мигом станет равенством. И какой же стыд, что Гарольд не догадался раньше! Уж ему-то не позволено попадаться в эту старейшую гетеронормативную ловушку. Судя по настроениям Миссис Гроувз, — «ну вы знаете» — она гораздо ловче него в этом вопросе. Где-то здесь затесалась ирония. Ханна проигрывает дизентерии и устало заканчивает игру. Покопавшись в рюкзаке, вытаскивает средней толщины книгу и с неизвестными словами протягивает Саманте, что принимает приношение с ослеплённым благоговением, будто ей вручают нечто священное. Оставшись в одиночестве, Сэм присаживается на место Ханны, включает ту же игру и за ерундовых десять секунд обыгрывает глупейший на фоне её гения искусственный интеллект. Подкравшись к ней сзади, как охотник к зайчонку, Гарольд вычитывает прозвище, которым она подписывается в строке результатов. ROOT. Это что-то важное. Этого нельзя забыть. — Смотри-ка, — довольно проговаривает Гарольд, пригнувшись до уровня глаз Саманты, — наши частные уроки наконец дают свои плоды? Сэм торопливо сворачивает вкладку и отнимает руки от клавиатуры, будто её ошпарило. Виновато сжимает корешок отданной ей книги, и теперь Гарольд разбирает, что это… «Цветы для Элджернона». — Извините, Мистер Уистлер… — мямлит она забито, кладя книгу рядом с клавиатурой. — Я помню ваши слова об ответственности. Кажется, я их нарушила? На несколько секунд длиною в вечность Гарольд обращает взгляд в себя. — Ты верно их помнишь, — кивает он, — Сеть Интернет — это дивный новый мир и предвестник новейшей эпохи, в котором законы принимаются обособленно от мира физического. И часто люди вроде нас, понимающие язык нового мира лучше прочих, считают, что законы эти им не писаны. Ошибаются, конечно. — Вроде нас, — заворожённо очерчивает одними губами Сэм, и внутри Гарольда расцветает вишнёвый сад. — А вот это, — продолжает он легкомысленно, — должен признать, что это полностью безобидно и забавно. Если желаешь, можем что-нибудь в школе провернуть, когда станет скучно. Гиперболизировать — дурная привычка, но Сэм всё равно что взлетает ближе к люстрам библиотеки. — Вы серьёзно?! — Абсолютно, — говорит Гарольд, задвигая стул за поднявшейся Самантой. — К твоему следующему уроку информатики напишу червя, который будет транслировать на всех экранах единорогов. Или драконов. До той поры скажи, кто нравится больше. Думаю, Мистер Хопкинс нам простит. Прежде чем Сэм окончательно ускользает в мир грёз, он обманчиво-строго наказывает: — Но сделать это можно лишь единожды. Опасно поднимать на уши администрацию школы. Поздно. Забылась и не реагирует на внешние раздражители. Что ж, это уже вина самого Гарольда… Он подбирает работу Киза со стола и вдогонку окликает Саманту: — Это отличная книга, Сэм, — девочка оборачивается и берёт её из чужих рук, — она о сострадании, о цене ума и истинной природе счастья. Если прочтёшь, не пожалеешь. По внимательному и сосредоточенному взгляду Сэм понятно, что она прочитает «Цветы…» в любом случае по той лишь причине, что их вручила ей Ханна. У стойки, за которой хлопочет библиотекарша, как раз она и мельтешит, разбирающаяся с кипой тоненьких книжек. Саманта тут же бежит помочь и окончательно проститься до следующего дня. Гарольд стоит поодаль, раскладывает на стойку собственные книги богатого выбора, и Мисс — Барбара, кажется, — Лоуренс, отпустив Ханну, принимается за них тоже. Начинает делать опись, и Гарольд обменивается с ней вежливыми улыбками. Перестав ощущать рядом со своим боком тепло, незаметно сделавшееся привычным, он поворачивается в сторону Саманты, обращённой к невысокому окну у выхода из здания. Девочка озлобленно ударяет по стеклу кулаком, и Мисс Лоуренс роняет ручку на пол, опешив. — Юная леди…! Гарольд по возможности обходительно на женщину шикает и трусцой подбегает к Сэм, руками загребая её — трясущиеся! — плечи. Наверняка плачет. Боже, что… — Ханну, — сообщает она ровным голосом, который стращает сильнее, чем подобные шторму гробовые рыдания, — забрал Трэнт Расселл. Трэнт? Местный банкир, не обидевший ни мухи? В самом деле тишайший индивид… Ну уж нет, Гарольд не оставит подобные разборки предубеждениям! Невзирая на накрапывающий дождь, он выбегает на парковку перед библиотекой и успевает добежать до проезжей части точь-в-точь в тот момент, когда проглоченная тьмой машина выезжает на дорогу. Щурится до недомогания и белых петард в глазах, в густой черноте фокусируется на номерном знаке и в последнюю секунду ловит беспорядочные чёрточки волнистых локонов Ханны Фрэй, с переднего сиденья развевающихся на ветру. Вернувшись обратно, инстинктивно обхватывает Сэм со спины и прижимает дрожащее тельце к себе. И вовремя: если печальным наблюдением она поделилась, интонируя голосом полумёртвым, то теперь бормочет нонсенс, прерываемый икотой — следствием вставшего от слёз кома в горле. — …не понимаю, как такой на вид разумной девочке могло прийти в голову распространить столь гнусное, гнилое враньё! Я ожидала лучшего, юная… — Мисс Лоуренс, — отрезает Гарольд, приближаясь к стойке вместе с приклеившейся к нему Самантой, — вы знаете номерной знак машины Мистера Расселла? — Почём мне его знать? — Лишь слепой не видал, как вы с ним милуетесь. Всего-то пара слов — и человек на глазах твоих разглаживается как шёлковый. Сейчас как никогда Гарольда заполняет почтение отцовским урокам и воспитательным беседам. Цифры послушно продиктованы. Он сожжёт весь Бишоп, если это выйдет гарантией, что ёбаный Трэнт Расселл сгорит вместе с ним! Мисс Лоуренс рукою хватается за сердце и сереет до оттенка пепла. Не верит. Набирается воздуха, чтобы начать спор. — Я вижу, — опережает её Гарольд, гладя дёргающуюся Сэм по тоненьким волосам, — сколь сильно вы увлечены этим человеком и, как следствие, обеспокоены целостью и сохранностью его достоинства. Позвольте прояснить, что в данной ситуации на кону стоит многим большее, чем достоинство одного мужчины. Если на нём действительно нет вины, мои искренние поздравления. Если виновен, я сожалею. Саманту он отпускает лишь затем, чтобы опереться локтями о стойку и посмотреть ей ровно в глаза: — Но посмейте встать на пути моём или будущего следствия, — я бы, кстати, на вашем месте уже был на полпути в здешний участок — и эту жалость я забуду как вчерашний день. Когда Сэм путаными движениями отходит к выходу из библиотеки, Гарольд переходит на шёпот: — И если ещё хоть раз я услышу подобные изречения в адрес Мисс Гроувз, мне придётся стать человеком, быть которым я не хочу. — Напоследок приторно улыбается: — Мы друг друга поняли. А теперь делайте звонок в полицию. Уже выйдя из библиотеки, до слепоты ревущая Сэм требовательно тянет подоспевшего к ней Гарольда за рукав пиджака. — Вы уверены, что полиции можно доверять? — Ох, дитя, конечно нет. Полиция — запасной план на случай, если у меня не получится. — Не получится что? Гарольд озабоченно теребит серебристые наручные часы: — Сделать то, для чего органам не хватит ни смелости, ни сноровки. От этих слов смердит опасностью, и Саманта тотчас же это улавливает: — Я иду с вами! — Нет. — Я хочу туда, где вы! Мне нужно туда, где вы! — Там буду уже не я. Сэм негодует, — не понимает, да и странно было бы, если бы поняла, — но Гарольду не смеет перечить, видя в нём неизменный авторитет. Он беглым шагом доводит её до дома, чуть ли не на руках доносит до порога, в двух словах обрисовывает ситуацию для Дженнифер, что, стоя на крыльце и мелко плача, укачивает дочь в целительных объятиях. — Гарольд, куда вы? — кричит она вслед под аккомпанемент детских всхлипов. — Пойдите в участок, — говорит он невпопад, и через момент: — Я иду исправлять чужую ошибку. Вы будьте рядом с ней! Она кивает. Самой свежей картинкой в голове отпечатывается то, как она встаёт на колени перед Сэм и отряхивает её рубашку от пылинок.***
Что он только ни взломал в первые же двадцать четыре часа после пропажи. До высшей точки остался только «Пентагон» — и тот загадка для дебила. Первым делом Гарольд повозился с камерами слежения — и чтобы высмотреть нужный транспорт, и чтобы зациклить (или заменить вовсе) записи временных промежутков в определённых районах города в угоду дальнейшим планам. После взлома местных учреждений пошла тяжёлая артиллерия, и как только он ни чертыхался, сидящий посредине тёмной кухни полностью в верхней одежде. Для приличия наведался в участок, проторчал там пару часов, вытерпел расспросы слабоумных — все и каждый дышащий человек сейчас слабоумны — офицеров, одновременно с тем рыща по Сети в поисках ответов. Мельком забежал к Саманте и Миссис Гроувз, объяснился, что помогал наряду полиции прочёсывать леса в округе — а это правда, три с лишним часа убил и на это. Вернулся в пустой свой дом ни с чем. Либо Трэнт гений, либо туп как пробка, но в панике сделал какой-то невозможный, неочевидный крюк в собственном мышлении, который логикой не отследишь. Второе, естественно. Это стало известно на двадцать шестой час, и теперь, на двадцать седьмой, Гарольд с упоением любуется тушей, привязанной к табуретке прямиком из кухни Мистера Расселла. Повторять это согревает набухшие желчью внутренности: конечно, мразота, второе. Джон Риз — наёмная рабочая сила, связавшаяся с Гарольдом по Даркнету касаемо выставленного пару часов назад объявления — любезно поделился, что у новичков убийство человека сопровождается неконтролируемой лихорадкой. Телесный жар и обильное потоотделение сопутствуют. Потому Гарольд, снявший с себя пиджак, жилет и галстук, сидит теперь на пластиковом стуле в одной только белоснежной рубашке на голый торс. Рукава его неаккуратно засучены, воротник стоит колом, волосы уже намокли. Эта ночь выйдет либо до одури горячей, либо отрезвляюще ледяной. Третьего быть не может. Третьего и не надо — надо второго, чтобы каждую кривящуюся в предсмертных конвульсиях морщинку запечатлеть в памяти и на заказ описать художнику по могильному камню. Весь будущий род Расселлов, если у Трэнта есть родственники, будет знать, почему его ветка семейного древа закончилась именно на нём. И знание это будет стоять на них клеймом и тенью сотни и сотни грядущих лет. — И когда же он проснётся, Мистер Риз? Ненавязчивое точение ножей прекращается. — Скоро должен, Гарольд, — улыбчиво отвечает он, — не переживайте, никто нас не торопит. А вот и подтверждение тому, что это не его первое родео. И не пятнадцатое даже. Слава провидению, Гарольд не ошибся с выбором. Тремор в ногах постепенно отступает, ударивший в голову спирт сохнет. Самого присутствия Мистера Риза, полнейшего незнакомца, присутствия хоть и теневого, хоть и ощутимого только спиною, уже достаточно. — Но если вы настаиваете… В накачанное транквилизаторами тело летит мусор, поднятый с пола; взявшийся откуда-то камешек, которому Риз сообщает начальную скорость пистолетной пули, не по случайности попадает точно в щёку и расталкивает Трэнта, что устроился слишком уж комфортно. Невежество и правда блаженство. Он очухивается и пьяно мотает головой, ища за что зацепиться своим противным, мутным взглядом. Найдя Гарольда, чуть ли не опрокидывает табуретку, к которой беспомощно привязан. — Мистер Уи… — Не смейте. Если произнесёте моё имя, от одного только отвращения мне придётся создать для себя новую личность. Трэнт замолкает, и реальность его положения во всей полноте обрушивается с небес смертельным грузом. Мистер Риз, специально притаившийся в темноте, чтобы жертва его не видела, шуршит и ёрзает, показывая готовность действовать и выполнять. Глаза жертвы зажигаются первобытной тревогой, она дёргает руками в попытке выломать наручники и вырваться. Гарольд упивается сценой, пока может. Он со всей умелостью театрала подаётся вперёд, скрестив ноги: — Вы верите в Бога, не так ли? — Как это отн… — Неправильно, друг мой. Вы выслушаете меня, и вы сделаете это покорно, как низшее звено пищевой цепочки, коим и являетесь. Чудеса! Тот, у кого хватило наглости, узколобости и адреналина в крови, чтобы убить ни в чём неповинную девчонку, трепещет в страхе смерти и божественной кары. Лицемерие в высшем своём проявлении, самом отвращающем из всех. — Весь этот город верит в Бога, — продолжает Гарольд, улыбаясь фальшиво и, как он надеется, отталкивающе. — Все здесь верят лихо, но вы! Вы особенный, Мистер Расселл, разве не так? Каждое воскресенье своей недели вы посвящаете Ему. И когда я говорю «каждое», хм… ваша нужда в вере оказалась столь непоколебима, что однажды вы оставили чахнущую мать совершенно одну, ведь это как раз и было воскресенье. Но была ли это нужда в вере — или всё же обыкновенное слепое покаяние? А покаяться ему, этому ублюдку, стоило бы много в чём, ибо где гарантия, что Ханна — первая в его жизни? Сколько ещё детских трупов он оставил за собой, словно непереработанные отходы? Сколько ещё семей, сколько ещё отдельных жизней он приговорил к вечным страданиям? Единственный достойный его конец — это пресс для металлолома на кладбище машин. Чтобы раздавило раз и навсегда, раз — и до унизительной неузнаваемости. Гарольд стряхивает с себя всякий немудрый импульс лично замарать руки чужой кончиной. Нет-нет, так нельзя, так недопустимо. Этими же руками ему предстоит гладить Сэм и успокаивать её раны. С нею он так не поступит. Его совесть уже грязна, его совесть уже в крови, но покуда чисты руки, у него есть шанс сохранить право считаться дорогим ей человеком. Ответа Гарольд предсказуемо не получает. — Мистер Расселл, — он вновь давит задушенную улыбку, — я обязан поинтересоваться, что же побудило вас проявить себя подобным образом. Что побудило вас отравить чистое сердце и повести себя так, будто никто не заметит. Будто не заметит ваш любимый Бог. Или Он не всеведущ? Набравшись предсмертной нахальности, Трэнт усмехается — нет, высмеивает: — И Бог — это ты? — Нет, Мистер Расселл, — поучает Гарольд, как только два дня назад поучал маленьких детишек, — я хуже. Вот оно. Напускная бойкость жертвы начинает умирать — так Мистеру Ризу будет легче с ней совладать, хотя непохоже, чтобы он нуждался в каких-либо послаблениях. В их первый разговор стало ясно, что преступника такого плана он готов прибить голыми руками. — Не беспокойтесь, непосредственно убивать вас буду не я. Вам не придётся страдать из-за моей некомпетентности. Ради вашего удобства я приобщил к событию любезнейшего человека… Мистер Риз выходит из тени и, покручивая в руках внушительный мачете, встаёт слева от Гарольда. Трэнт пятится назад со всей гибкостью, которую позволяют обвязанные у щиколоток верёвки. — Мне была сделана скидка, видите ли, потому что я объяснился о специфике вашего проступка. Даже сомнительные личности этой планеты обладают моральным компасом, коим вы так печально обделены. Встаёт вопрос: кем этот факт делает вас? Дело не в самоопределении. Я попросту спрашиваю, кем вы должны быть в моих глазах. Вдоволь насмотревшись на вышедшую из теней свою смерть, Трэнт, сглотнув, храбрится: — Почему так важно, кто я в твоих глазах? — Ох, это — это чудовищно просто! Если я посчитаю, что вы нечто чуть менее отвратительное, вы умрёте в агонии немного меньшей по величине и нестерпимости. — И ты думаешь, так выглядит справедливость? Если бы мачете не был в стальной хватке Мистера Риза, то был бы на полпути к горлу этого полнейшего труса! — Нет, конечно же нет. Вы не заслуживаете справедливости. Но знаете, кто заслужил? Ханна Фрэй. Вся её семья. Не меньше справедливости заслужила её лучшая п… Гарольд прокашливается от сухости в горле и, блеснув дикими глазами, резко встаёт. Не зря послушался профессионального совета: горячка колючим пледом покрывает всё тело. Затылок мокнет от холодного пота. — Что вы с ней сделали, — ревёт он, понизив голос, и впервые за всю жизнь обманчивая услужливость, привитая отцом, бесследно испаряется, — Мистер Расселл? Догнивающий дегенерат лишь смеётся: — А чего я с ней не сделал? В образовавшейся на миллисекунду тишине дождевые капли, стекающие с самой крыши, боязно ударяются о бетон подвала. — Мистер Риз… — Принято. Он подходит к своему живому манекену, вытаскивает из-за пазухи широкий и плоский чехол, из него — тонкую спицу, сверкающую во тьме. Демонстрирует сказанное ранее о том, что в локте заключён самый чувствительный нерв человеческого тела. Трэнт визжит, как раздавленная собака, и дрыгает ногами, будто побитый током. Мистер Риз отнимает от него руки и у его носа вертит уже окровавленной спицей: — Будешь ещё шутками делиться, дружок, или поговорим? Всё-таки поговорим. Трэнт действительно раскалывается и, надломив голосовые связки, вываливает всё — в надежде ли на позднее прощение грехов? И пусть детали нераскрыты, даже самые неподробные описания — это уже сверх меры и сверх того, что способен выдержать хоть немного вменяемый человек. Риз и тот дрогнет каменным своим лицом, в неестественном порыве замахивается своим мачете, но, опомнившись, останавливается. Ждёт сигнала от… заказчика. Босса. Повелителя на один день, чьё слово — твердейший закон. Трэнт увёз её сюда, домой. Где-то над подвалом она провела свои последние минуты. Он изнасиловал её на живую, не использовал ни алкоголь, ни «Roofie». Испил её обезумевшие крики, словно панацею. Радует одно: убил неряшливо, но быстро. «Радует». Господи блять! Мистера Риза словно бы тянет протошниться, но его контроль над собственным телом ошеломительно ювелирен. Продолжает стоять. Продолжает ждать главное слово. — Подайте, пожалуйста, — просит Гарольд, вспомнивший, что имеет дар речи, — то, о чём договаривались. Вес газовой горелки в руках блаженен, как ничто другое в этой жизни. Он подходит к Трэнту и, прибрав штаны, садится на корточки перед ним, дуло выключенной горелки упирая в дребезжащее колено. — Я не сомневаюсь… — голос предаёт, но выдержка сильнее. ради Саманты. ради Сэм. — …в вашем статусе верующего. Вы и библейских пассажей больше меня знаете. Но не учли вы вот чего: Бог всё-таки всеведущ. А когда Он наблюдает нечто, что Ему не нравится, Он поит преступившего кровью — всегда и исключительно его собственной. И сегодня вы подавитесь своей.***
Трэнт умер от болевого шока со спицами на оба локтя, семью оторванными на руках ногтями и расплавленными в кисель коленями. Гарольд потерянно оседает на свой стул, как никчёмная, никому не сдавшаяся пыль, — и плачет. Все те слёзы, что за последние сутки глотал, захоронив в себе, казалось бы, навеки вечные, без разрешения поднимаются наружу с оглушительным рёвом, разламывающим реальность на два куска: на ординарное «до» и гибельное «после». Ведь самое страшное — как-то надо с этим жить. После этого жить, а не существовать. И что это такое теперь — после? Через водяную, лихорадочную дымку перед ним в этом самом «после» предстаёт только замызганное из-за его слёз девичье личико, обрамлённое светлыми, стрижеными под каре волосами. Перед ним — она, оживлённо разгадывающая сложнейшие загадки, сгрызающая гранит науки, как маленькие орешки, поедающая мамину временами невкусную стряпню. Перед ним — она, у библиотеки ревущая совсем наивно и по-детски по далеко не детской причине, перед ним — она, ластящаяся к плачущей матери. И ему с этим — жить. Им обоим носить эту ношу — да так, чтобы не сиганули в решающий момент вглубь радушно зияющей пропасти. Мистер Риз почти дотрагивается до него — в последнюю секунду руки зависают над вздымающимися время от времени плечами: — Ох, Гарольд… — до побеления растянув губы, он издаёт нервный хлюпающий звук. — Вам стоило доверить весь процесс мне. Гарольда потряхивает и колет в правой ноге, но его не смутишь. После этой ночи его ничем уже не смутишь. Размазав слёзы по лицу, он взглядом обращается к стоящему уверенным столбом Ризу: — И лишить подругу Ханны возможности смотреть на всё через мои глаза? Никогда. — Сколько ей лет? — Двенадцать. Он жмурит глаза и отворачивается, будто его огрели пощёчиной. Даже у человека его профиля есть свои ощущаемые границы. — Она очень… — Гарольд беззвучно всхлипывает, задыхается. — …любила её. Оправившееся лицо вытягивается и вновь обращается в камень. Мистер Риз по составленному в уме протоколу деловито ощупывает его и тянет за воротник. — Снимайте. Вся в крови. Это десять лет строгача, и я их сожгу, когда выеду из Бишопа. — Кто волен полагать, что вы не сдадите меня властям? Опасные глаза, смягчившись, полудохло светятся: — И зачем? — Поймёте, что я заставил вас сделать немыслимое. — Это, Гарольд, только что был мой рутинный понедельник. А теперь снимайте рубашку. Гарольд делает это нехотя и вручает одежду Мистеру Ризу, что через окровавленную ткань когтями своими цепляется за его пальцы. — А если вам нужны конкретные причины, то у меня их три: вы щедро заплатили за моё молчание; моя ДНК разбросана по всему подвалу, так что если и топить вас, то лишь с собой вместе; и, конечно, самое важное… — он косится на покойника, чья пустая оболочка скоро начнёт коченеть. — …вы сделали хорошее дело. Мне нечасто предоставляется такая возможность. Мистер Риз — Джон? — наматывает переданную рубашку на кулак и макающими движениями проходится по линии роста волос Гарольда, подтирая запёкшуюся кровь. Ему неведомы грехи этого недосягаемого человека, но людей он читает на раз-два. У этого, вставшего перед ним на колени, чтобы всего-то-навсего вытереть лоб, будто у самого рук нет, лицо глубоко доброе. Такая доброта сидит в морщинах — а морщин в этом лице намного больше, чем положено по возрасту — и проходит чудом невредимой через все жестокости жизни. Что бы он ни сделал, ему можно верить. Что бы он ни сделал, ему можно простить. Он сминает рубашку в клубок и кидает в сторону, но с колен не встаёт. — Ей повезло, — говорит Джон низко и бархатно, будто из него высосали воздух и оставили издыхать в вакууме, — что у неё есть вы. Она не станет монстром. А если и станет, то одинока в своём уродстве не будет. Гарольд мог бы поспорить, что на какую-то долю секунды в парадоксально нежном взгляде проскальзывают слёзы.***
Закончив вычищать каждый уголок подвала и собрав все инструменты вместе с «отходами производства», Джон, до того нагнувшийся над сором на полу, выпрямляется и серьёзно рассматривает уже одетого в сменный наряд Гарольда. — Подруга Ханны, — бормочет он, — как её зовут? Гарольд хмурится. Ведь было что-то важное. То, что он обещался запомнить То, что… верно. Вот оно. — Её зовут Рут. Ни на мгновение не подвергая сомнению столь оригинальное имя, Джон делает шаг навстречу, будто акцентирует: — Передайте Рут, что мне жаль. — Передам. Она оценит всё, что вы сделали для неё. И это правда. — Вы сделали. От этого не легче. Молчание воцаряется снова до тех пор, пока Джон не заканчивает укладывать свои инструменты в чёрную дорожную сумку. Напоминать о посмертной судьбе Трэнта Расселла ему не приходится — неугомонный огонь в глазах успокаивает, убеждает в этом. Инструкция Гарольда будет выполнена безукоризненно. Стоит полагать, что это — всё. — Прощайте, — тревожит он тишину, — Мистер Риз. Натянув лямку сумки на плечо, Джон окидывает помещение прощальным взглядом, но фокусируется неизменно на Гарольде, как до того — на его приказе. Вместе они из дома не выйдут — рискованно. Эта встреча истинно последняя. И вот уже Джон грузно шагает наверх по первой ступеньке. Напоследок обернувшись, делает со своим лицом что-то между улыбкой и гримасой-оскалом: — До возможного скорого, Гарольд.***
Сэм чуть ли не отшвыривает дверь от себя, будто выжидала всё это время у самого входа домой, прыжком пропускает ступеньки крыльца, неуклюже, как неокрепший оленёнок, приземляется на газон и несётся навстречу Гарольду, который ловит её в объятия, чтоб не упала лицом вниз, и сжимает, сжимает, сжимает, потому что мысль о том, что она может испариться физически, как Ханна, или ментально, как отец, сводит его с ума. Она беспорядочно ощупывает его плечи, его грудь и область живота. Боязливо дотрагивается до чёлки — мокрой и пожёванной, словно проточная крыса. — У вас жар… что с вами такое? Где вы были? Он спускался в Ад, но это неважно, потому что теперь он здесь, теперь она здесь. Ради этой девочки Гарольд высидит не одну порцию пыток в Преисподней любой религии. — Я убил его, — шепчет он ей в макушку, — для тебя. Нисколько не напуганная, нисколько не отвращённая, она лишь обнимает его сильнее, будто хочет быть ещё ближе, ещё роднее. Может, и не вслушивается до конца в смысл только что сказанного. Гарольд кладёт взятые тремором руки ей на плечи и мягко отстраняет, чтобы глазами отыскать взгляд менее осознанный, чем обычно. — Мы повязаны на чужой крови, — открывает он их общую тайну, их общий рок. — Что это значит? — Мы вместе во всём. Сейчас и впредь. Нет мне разницы, где я и что я, если я с тобой. Горькие слёзы собираются в глазах Сэм — и что он не сделает, чтобы их не высушить! Невозможно назвать хоть одну запретную вещь. Любой каприз, любое преступление. Что угодно и когда угодно. — Мистер Уистлер… — Гарольд, — исправляется он, потому что эта деталь существенна. — Уистлер не моё имя. Я скажу тебе своё — своё настоящее, когда придёт время. Имя моего отца. — Ваш отец, — Сэм растерянно зацепляется за уже знакомую, привычную ниточку, — это он научил вас разбираться в птицах. В сердце щемит. Его отец не умер. Его отец — в её глазах. — Научил, как и другим прекрасным вещам. Я тоже тебя научу. Всему, о чём ни возжелаешь, я научу. Только ты останься со мной. Не покидай меня. Не брось здесь одного. Мне нужен друг. Она утыкается ему в грудь и, плача в новые жилет и рубашку, кивает по меньшей мере сотню раз: — Можете и Ханну тоже научить, пожалуйста? Гарольд лбом тычется ей во влажные волосы, и что-то в нём, что не успело отмереть до этого, затухает прямо сейчас. Отказывает, как конечность при некрозе ткани. Останавливается, как миокард при инфаркте. Оставляет за собой гниющие пустоты. — Ох, дитя… Как может мир просить его об этом — бессердечном? Как может мир просить его сказать влюблённой девочке, что её любовь мертва? Говорить не приходится: она всматривается в него и полностью его читает. Мировоззрение Саманты Гроувз дробится этой ночью на куски.***
К утру город ужасается реставрации из кишок и крови, разбросанных по всей городской церкви. К вечеру город вздыхает и качает головой, приговаривая, что Трэнт заслужил и напросился сам. Что ему воздалось свыше. Помимо убийства и надругательства над Ханной Фрэй на нём висит посмертное обвинение в хранении и распространении ЦП. Об этом Гарольд говорит, ободряя Сэм: есть вещи намного страшнее смерти, и он под опытные наставления Джона удостоверился в том, что Трэнт испытал на себе каждую из них. Пару раз она упрашивает развить мысль: что он сделал, какова была реакция Расселла и в какой обстановке всё происходило. Упрашивает так, будто эта информация — её вода, и впервые за всю историю их отношений Гарольд срывается не понарошку. Сэм усваивает урок моментально и больше тему столь дерзким образом не поднимает. В очередной его визит в дом Гроувзов Саманта с порога приклеивает его к месту одним-единственным вопросом: — Что насчёт библиотекарши? — А что насчёт неё? — Что мы с ней сделаем? «Мы»? В подобном контексте нет никаких «мы» и никогда не будет. — Ничего не сделаем, Сэм, пусти внутрь — так невежливо. Она исправляется и, закрыв дверь, упрямо следует за раздевающимся на ходу Гарольдом. Он вешает пальто на крючок, фланелевую кепку кидает на высокую полку. — Но ведь она… — Я знаю, — вздыхает он, лбом прислонившись к гардеробу, — она унизила тебя в момент нужды, и за это ей полагается сожрать кованое железо. Однако Мисс Лоуренс не тождественна ему. — Она бы помогла ему! — Ты не можешь этого знать. — Она преступница! Она недостойна! Она… Сэм замолкает, захлёбываясь в собственном рвении. Секунда, две — грохот. Гарольд оборачивается. Девочка, упавшая на колени посреди прихожей, воет протяжно, будто осталась в доме одна. В каком-то смысле — самом важном, самом человеческом — так и есть, и он никаким усилием не сможет это изменить. Но одну вещь он сделать может. Простую, допустим, и примитивную, но спасительную — обнять. Обнять и больше не отпускать этого зарёванного, запуганного и разбитого маленького человека. Он больше ей не никто. Гарольд укачивает Сэм в кольце из своих рук, прижимает к груди, к самому сердцу, потому что она и есть та недостающая часть сердца, отсутствие которой он всю жизнь до сего момента переживал болезненно и остро. Теперь оно бьётся полноценно и остановится лишь когда остановится Сэм. Она перелезает к нему на колени и прячет лицо в воротнике пиджака. Сотрясается в бесконтрольных рыданиях, мнёт тёмную ткань и завывает, не помня себя. И Гарольд держит её крепко, а ещё крепче — когда она брыкается, на короткий момент удумав вырваться. — Ты права, — слёзно уступает он, утирая уже свою щёку, — ты абсолютно права. Она заслуживает всё, что ты для неё заготовила. Но ты не заслуживаешь запачкать руки о кого-то столь низменного. Я тебе не позволю. Я никогда тебе не позволю, покуда это в моей власти, Сэм… Изначальная неудержимость горя утихает — Саманта позволяет Гарольду убаюкать её надрывным шептанием о том, что всё будет хорошо; о том, что она умнейший ребёнок на свете; о том, что Ханна была горда считаться её подругой; о том, что мама её любит… Миссис Гроувз сбегается на шум и замирает у лестницы, не смея шелохнуться. Чтобы придушить крик, закрывает рот ладонью и впивается зубами в большой палец. Гарольд смотрит на неё долго, с пониманием и трауром, умерщвляет собственные страдальческие стоны и пухнет от не выплаканных до конца слёз.***
С крана капает вода, как капала в ту ночь в подвале. Гарольд отпивает из своей кружки и силится не морщиться, ведь кофе тут не причём и Дженнифер старательно готовила его в турке своими трясущимися, озябшими руками. В процессе шмыгала носом — думала, что отлично скрывает это — и периодически улыбалась дрогнувшей улыбкой. Смотреть больно. Смотреть нестерпимо. Весь этот день Гарольд подобен старой одежде, поддавшейся безжалостной сушке. Накрахмаленный, сморщенный и лишённый гибкости, будто мороженый. — Я… — пытается она, повернувшись к нему лицом и спиной опершись о кухонную раковину. — Я даже представить не могу, кто мог совершить подобное. А вы? Джон справился на отлично: вышло чудовищно. Смерть, соответствующая прожитой жизни. Стоило бы доплатить. — Если и могу, с почти полной уверенностью говорю, что неправ. Никогда не угадаешь, даже если попробуешь. — Делает ли меня плохим человеком то, что я… благодарна тому, кто сделал это? Гарольд почти что встаёт, унесённый сердечным порывом осыпать эту женщину всеми доступными ему благами. — Вовсе нет, Миссис Гроувз, — говорит он трепетно, — ни в коем разе… — Уж скажу, если позволите… — она берёт стоящую у раковины кружку и залпом осушает половину; алкоголь ввиду болезни не позволен, так хоть кофеин выручит. — …этому городу лучше без него. Никто не заметит его пропажи. Уж точно никто, кто имел бы хоть какое-то значение. — Я бы только хотела… — Да? Она отворачивается к окну: — Я бы только хотела, чтобы Сэм полегчало. Произошедшее — огромное облегчение для Бишопа, но с её позиции это абсолютно ничего не меняет. Ханны всё ещё нет. Я не знаю, что делать, как это исправить… Быть может, становясь матерью, любая женщина привыкает к тому, что вещи нужно исправлять, а когда сталкивается с чем-то, что вредит её ребёнку и не подлежит исправлению, становится одержимой и невменяемой. Миссис Гроувз заслуживает не этого. Не при таких обстоятельствах. — Мне очень жаль, — говорит Гарольд, и не было им сказано более искренних слов за тот двадцать один год, что он прожил, — мне правда жаль. Но эту ссадину пластырем не залепишь. Помните всегда: вы сделали всё, что было в ваших силах. Она разворачивается и сметает его неловким медвежьим объятием — не осмелилась бы, если бы не эмоциональная расшатанность. Он скованно обхватывает её в ответ, но куда девать руки? Всё же перед ним вдова. — Вы ангел-хранитель этой семьи! Ума не приложу, что мы сделали, чтобы заслужить вас… Сказала бы она то же самое, если бы знала, чем Гарольд занимался в ночь, когда весь город оплакивал пропажу маленькой девочки?***
За ним охотится видение — воспоминание. Джон, огромной лопатой копающий задний двор Мистера Расселла. Копающий исступлённо и бешено, с пугающим сосредоточением и высочайшей эффективностью. Ему не впервой, ибо каждое движение потакает вызубренному методу, давно уже прошедшему тест на надёжность. Джон, копать резко переставший. В замедленной съёмке опускающийся на колени. В уже испорченной одежде и перчатках вытаскивающий из-под земли измазанный в почве труп Ханны. Джон садится на траву, не отпуская тело от себя и молчаливо вглядываясь в опустошённое лицо. Заботливо, осторожно поправляет выбившуюся из волос тёмную прядку и что-то шепчет сквозь стиснутые в напряжении зубы. Причитает Гарольду не смотреть. Гарольд смотрит, пока из глаз не проливается кровь. Джон преподнёс девочку властям на золотом блюдечке, словно с усердием упакованный новогодний подарок. Ни следа его ДНК, никакой неосознанной подписи — полно шуму и разговоров о загадочном мстителе, который вернул семье Фрэй самое дорогое. День солнечный и оттого мерзкий. Погода не проявляет никакой солидарности — а с чего бы ей? Умер человек — разрушились жизни: близкие этого человека сгинули вместе с ним. Вместе с ней. Но разве погоде есть до этого дело? Солнце продолжает светить, и это единственный бестактный знак того, что жизнь продолжается, но в нём нет никакой надежды, только детская обида: как смеет она продолжаться без Ханны Фрэй? Пастор толкает сносную хвалебную речь, празднующую то, кем она была. Кем она хотела стать, кем была бы в одной из пахучих альтернативных реальностей, которые выжирают мозг, если им дозволить. Растрогавшись к концу панегирика, приглашает тех, кто хочет добавить что-либо от себя. Сэм не двигается с места, будто пришитая к матери, что стоит от неё слева, и к Гарольду, что стоит справа. Ни мать, ни он её не гонят. Родители же Ханны неуверенно подходят к Преподобному. Через всхлипы и рыдания им удаётся провозгласить: — Не могло быть более идеального ребёнка, чем Ханна. О большем было невозможно просить. М-мы… мы любили её до боли — именно так, как она того заслуживала. И мы будем любить её в каждую из предстоящих вечностей. Слова колют Гарольду нутро, выкачивают из него все телесные жидкости, кусают за бока и выплёвывают уже пережёванное. Это всё равно что прочесть книгу и найти в её строках нагое отражение собственной сущности. Он кладёт руку на плечо Саманты. Её нижняя губа сотрясается, но она держится, чураясь присутствия чуждых ей людей; льнёт к нему и в это же время берёт Дженнифер за руку. Своей правой она хватается за дочь, а левой цепляется за плечо, точно как Гарольд. Оплакивающие редеют. Мать Ханны бессильно подвывает, и супругу приходится силком оттаскивать её от могилы. Теперь они совсем одни — даже пастор ушёл, благословив Сэм на прощание: «Да прибудет с тобой Господь и покровительство Его». Саманта стряхивает с себя чужие прикосновения и идёт к могильной плите. Миссис Гроувз остаётся позади; Гарольд следует за ней и присаживается у могилы, когда присаживается она, смотрящая в пустоту и не видящая перед собой ничего. — Здесь покоится Ханна Фрэй, защищённая от всякой земной беды, — зачитывает он, ибо Сэм никогда не вызовется прочесть самостоятельно. — Я должна была быть там, — говорит она, опустив взгляд в землю, — тогда бы она была защищена. Я должна была сесть в машину вместо неё. Гарольд не успеет среагировать: как только сказанное доносится до Дженнифер, она подлетает к Саманте и, встав на колени, надёжно обнимает со спины: — Боже мой, Сэм, — смеётся она сдавленно, — какая же ты дурочка порой… никогда, слышишь? Никогда… Пока он слушает наперебой произносимые успокоения, в уголках глаз собираются большие бусины-слёзы. Это ведь и его вина тоже. Он — гений, он — будущее новейшего кибер-мира. Неужели не мог он предпринять что-то такое, что остановило бы Трэнта — или на худой конец человека, на него похожего? Если не предпринять сиюминутно, то создать. Он был рождён творцом — так поговаривал отец. Отец всегда прав. Отец всегда верил в него. И такая у него отплата за бескорыстную, безусловную веру? Таким же образом в него верит Сэм, и это страшно. Страшен грядущий миг, когда она поймёт, что водружённые на него идеалы и ожидания неподъёмны. Что он лишь человек. А он всё равно окончит там, где окончил Иисус, и будет этому рад. Солнце садится — давно уже садится, окуная кладбищенские просторы в знакомую пагубную черноту. В багровом свете переливаются маленькие глазки размером с горошину — это птица присела на могильный камень отдохнуть и спеть ушедшей Ханне последнюю песню. Та же самая птица, от которой всё это время Гарольда отвлекало что-то более насущное. Сэм теребит его рукав и выжидающе засматривается исподлобья: — Вы обещали, Гарольд. Обучить! Обучить всему, что знает сам, и обязательно многим большему, чтобы она стала лучше него во всём, за что возьмётся. — Конечно, — улыбается он через силу и поправляет слезшие по носу очки. — Что это за птица? Дженнифер — и это самое забавное — тоже ждёт ответа на вопрос, хоть и пытается свою заинтересованность упрятать. Гарольд пытливо хмурится. Яркий красный клюв и характерные оранжево-коричневые щёчки выдают пташку с поличным: — Зебровая амадина, конечно же. Сэм смотрит на неё более осознанно: — И как вы это поняли? — О, ну это очень просто! — с готовностью отвечает Гарольд и указывает сначала на глаза, потом на клюв и оперение: — Слушайте и запоминайте… Обе женщины Гроувз двигаются ближе к своему новому многообещающему лектору. А солнце продолжает садиться.