Верность

Я со смешком обращаюсь к нему «напарник», но с каждым звуком, с каждым слогом ощущаю на языке ложь. Он прячет за темными очками не только себя, но и верность, которая прорастает из его горла, опутывает его, навязывает ему единственно верные — даже если стратегически провальные — решения. Верность бывает только у собак. Я должен ощущать себя старшим товарищем, властью и мамой родной, но когда крошечный щенок засыпает у меня на руках под стрёкот костра, я понимаю, что я — и есть этот щенок. Он возит меня на своей волге, как щенка в корзинке, и у этой волги такая морда, словно она меня усыновила и будет кормить бензином и мясом, если хозяин задержится и не найдет нас вовремя. Я рисую пёсью морду, карандаши и фломастеры ломают мне пальцы: щенячья лапа не приспособлена держать орудия труда, только мять материнское пузо в поисках пропитания. Я сую ему в живот пистолет, ставший продолжением моей лапы, — лишь бы не лизнуть его в щеку, как полагается доброй дворняге. Из меня бы выросла страшная и ужасная среднеазиатская овчарка, такая может живьем сожрать взрослого мужика, но мне уже некуда расти — весь мир мной зарос, как злым сорняком, — моими картинками, моими байками, моими поцелуями на щеках смелых девушек, которые всегда остаются в своих собственных жизнях. Ложь захлестывает свои чахлые листики на моем летнем, иссохшем от жары, размякшем от дождей горле. Я никогда и никому не предлагал уехать. Я никогда не был собакой, которая боится, что ее оставят умирать в заброшенной избе на коленях у мертвого хозяина. Я хотел забрать щенка с собой, но Смелов сказал, что никакого щенка в доме не было. Не хочу быть щенком, которого уносит на плече убийца. Моим убийцей была бы стальная, как небо, тоска, стальная цепь — на такой положено держать сторожевых псов. Я бы вырос прекрасным сторожевым псом, никакие пограничники не догадались бы, что я таскаю в зубах не кость, а контрабандный ствол, тот самый, которым он в меня целился, пока я цеплял себя наручником к батарее — сторожевого пса, сторожа напарнику своему, а самому себе не товарища. Я чувствую себя огромной среднеазиатской овчаркой, которая может сожрать весь мир, но слишком верна своему другу-человеку — тому, что не побоялся протянуть руку к оскаленной пасти и приказать: сядь в машину. Ложь. Это я взял его клыками за шкирку и приказал: поедем со мной. Верными бывают не только собаки.