Торжество Ривенделла

День торжества приближался, и густели тени под глазами Эовин, словно она чернела изнутри. Гондорские лекари оглядывали ее с беспокойством и предлагали вернуться в Палаты врачевания, но Эовин лишь качала головой, зная, что лекарства от ее болезни не существует. Она избегала вечерних приемов и пышных обедов, отговариваясь то печалью по названному отцу, то слабостью после болезни, но даже редкие встречи с владычицей в трапезной зале или у фонтана затмевали для Эовин сияние солнца и белых башен. А ночами, когда полная луна нанизывалась на серебряный шпиль, роханской воительнице являлся во снах призрачный ангмарец и замахивался моргенштерном. И когда меч Эовин готов был пронзить черную хламиду, сквозь очертания лица-черепа вдруг проступал иной лик, лик светлой девы Ривенделла. Синие глаза ее пылали темным огнем, черты казались резче и губы кривились в улыбке, обещавшей многое. Эовин не знала, что подобной этому видению явилась перед Фродо владычица Лориэна в ночь испытания Кольцом, и не могла найти причины своим снам. Душа Эовин отталкивала грезившуюся ей деву, но тело желало ее, ослепительную и чудовищную. И проснувшись, Эовин стыдилась смотреть в глаза встречным людям, будто ее взгляд был перепачкан той же грязью, что и сны. Пир, устроенный в честь хоббитов, был особенно пышен и долог, и Эовин не могла не присутствовать на нем. Молча сидела она за столом, едва прикасаясь к еде и не избегая питья. Блеск свечей, украшений, парадного оружия смешивался перед глазами в единый сверкающий покров, а сидящая рядом с государем Арвен казалась далекой, как снега Карадраса: белее льда под солнцем были ее руки, глаза темнели, как тени на восходе, и алыми, как вино, казались губы. Эовин с усилием отводила глаза и подносила чашу к губам, не чувствуя хмельного вкуса, будто это вода Андуина плескалась в серебряных берегах. Смутная тень опустилась над девой Рохана, единственной в зале, и скорбь о погибших, прославление выживших мешались в ее сердце с бессильным желанием получить невозможное. Она пошатнулась, покидая зал, от вина ли, от долгой ли усталости, и вышла под звезды, что сияли, как глаза эльфов в битвах и в любви. Эовин не было покоя под этими звездами, и не умиротворением полнился ее взгляд, тяжело скользивший по спящему во тьме Пеленнору. — Госпожа, — склонился перед ней гондорец в плаще стража цитадели. — Принеси мне вина, — приказала Эовин. Ее жажда была по-прежнему сильна. Оставив пустую чашу на парапете, она пустилась в бесцельный путь коридорами белокаменного дворца. Вино бродило в ней, горячило кровь, заставляло всматриваться в темноту лестниц и анфилад. Что-то мелькнуло в их глубине — и дева Рохана затаилась, как таится охотник, заметивший зайца. Арвен и эльфийка из ее свиты подошли ближе и прощались перед сном. Затем эльфийка ушла. Покои Арвен находились в конце недлинного коридора, а покои Эовин — в нескольких шагах. Рука словно сама нашарила кинжал на поясе, сама ударила эфесом в белый висок. Арвен обмякла, и Эовин приняла ее в объятия. Живое тепло струилось сквозь тонкую ткань эльфийского наряда, отрицая холодность ривенделлской девы. Эовин подхватила ее на руки, откидываясь назад, чтобы удержать желанное тело, с трудом дошла до двери, отворила ее плечом, прижимая Арвен к себе, и уложила ношу на кровать. Испуга не было; она вернулась к открытой двери, оглядела пустой коридор и задвинула засов. Движения ее были размеренны и точны. Эовин присела на край кровати, любуясь добычей. Ясная улыбка не покидала ее губ. Ей предстояло так много, что она не могла выбрать, с чего начать. Эовин развязала свой длинный мягкий пояс, потянулась к руке Арвен, но, не удержавшись, переменила намерение и сжала в ладони высокую округлую грудь. Теперь в любой момент она могла увидеть эту грудь обнаженной, прикоснуться к ней губами. Терпение покинуло Эовин. Скрестив запястья, что так пленили ее в самую первую встречу, она стянула их поясом и привязала к узорной спинке кровати. Так было еще лучше — и еще хуже. Эовин горела, словно в лихорадке, щеки пылали и губы сохли от страшной жажды, словно выпитое вино стало золой. Кинжал вновь оказался как нельзя кстати, и вскоре одежда Арвен была похожа на мятые тряпки, среди которых лежала она — совершенная, как утро ранней весны, безмолвная, как зимние равнины, и покорная, как пашня под плугом. Казалось, холодные влажные ладони Эовин, ее пересохшие губы оставляют невидимые следы на белой коже, стирая мягкое сияние. И чем меньше оставалось этого сияния, тем ближе была недоступная прежде эльфийка, тем человечней представлялась она глазам Эовин, что утратили сейчас свой цвет и стали колодцами в пустоту. Смягчился изгиб гордой шеи, ярко заалели бледные прежде соски, и бедра податливо разошлись, подвластные сильным рукам. Эовин вздрогнула, почувствовав под ладонью внутренний жар Арвен, но не остановилась. Кончиками пальцев узнавала она то, что положено узнавать лишь мужу в ночь свадебного торжества, а потом склонилась ниже и приникла к этому жару истомившимся ртом, словно к роднику, затаившемуся в степной траве, и не могла напиться этой обжигающей свежестью. С сожалением подняла Эовин голову, взглянула на лицо Арвен, на плотно закрытые глаза — и ее пальцы узнали тесноту, и гладкость, и горячую глубину белого, как снег, тела. Не думая ни о чем, охваченная страстью, Эовин ласкала себя, как и Арвен, глубоко погружая пальцы, ища наслаждения — и нашла его, вскрикнула и замерла, не позволяя себе закрыть глаза, не сводя взгляда с прекрасного и безмятежного лица Арвен. Когда Эовин вынула пальцы из ее лона, они были красными. Медленно, словно сопротивляясь чему-то, Эовин подняла руку, будто не веря своим глазам, и вдруг стон заставил ее очнуться и будто внове увидеть все, что случилось. Торопливо и отчаянно она пыталась стереть с пальцев кровь лоскутами одежды, но вокруг ногтей и под ними оставалась бордовая кайма. Арвен пошевелилась. Эовин отбросила тряпку, кинулась к сундуку, срывая с себя парадный наряд и спешно натягивая походный. Опоясавшись мечом и закутавшись в плащ, она отодвинула засов и выскочила за дверь. И остановилась, не в силах бежать. Стыд за совершенное гнал ее прочь; но представление о стыде, что испытает Арвен, когда ее найдут привязанной в покоях роханской девы, заставило вернуться. Глядя лишь на пояс, Эовин распустила узлы и попятилась к двери, а потом, слепо развернувшись, выбежала прочь. Она не знала, встретила ли кого-либо на пути, не знала, который час, близок ли рассвет. В конюшне Кемред ткнулась мордой в ее ладонь, ища хлеба. — Нет, нет, — проговорила Эовин. — Хлеба не будет, Кемред. Ничего не будет. Постовые не скрывали удивления, но открыли ворота — все в Гондоре знали деву Рохана и то, что та совершила на поле брани. О том, же что совершила она в гостевых покоях, им только предстояло узнать. Ворота захлопнулись, и стук копыт Кемред стих, поглощенный ночью.

* * *

Через три дня вернулась Эовин к стенам Минас-Тирита. Лицо ее было серым, а щеки запавшими, глаза же казались безжизненными. Не раз в эти дни заносила она меч над рукой, где, казалось, все еще проступают следы крови, — и опускала его, ибо знала, что с одной рукой беглянке не выжить. Но и две руки не помогли ей задушить собственную память и убить собственную вину. Приближаясь, она ждала, что постовые кликнут стражников, но те только окинули странницу удивленными взглядами и пропустили в город. Без помех добралась Эовин до покоев Арвен Ундомиэль и, войдя, опустилась на колени, склонив голову. — Зачем ты пришла, дочь Эомунда? — прорезал тишину голос владычицы, и Эовин нагнула голову еще ниже. — За наказанием, — с трудом ответила она — голос не хотел повиноваться после трех дней молчания. — Ты не ищешь прощения? — Мне не может быть прощения. И нет такого деяния, которым бы я заслужила его. — Это верно. — Владычица подошла ближе. Эовин увидела край ее платья, запах лаванды коснулся ноздрей. — Посмотри на меня, дева Рохана. У тебя должно хватить на это смелости. Словно каменную, подняла Эовин голову. Побледневшая и холодная, владычица по-прежнему была прекрасна. Пылью хотела бы Эовин лечь ей под ноги, стать водой в ее купальне, дровами в камине, что будет согревать ее долгими ночами. Но поздно было думать об этом. — Черная тень вошла в тебя с клинком назгула, Эовин. У тебя хватило сил победить величайшего врага, но ты не справилась с тенью в твоей душе. Ни один лекарь не поможет в этом. Это была твоя битва. И твое поражение. Тьма обступала Эовин со всех сторон, и не было в ней ни луча света. — Но сражение не закончено, — промолвила Арвен, и словно звезда засветилась во мгле. — Ты останешься в Гондоре и станешь помогать мне во всем, всегда будешь рядом, всегда поблизости. Напоминание обо всем, что было, всегда будет перед тобой. Никто не ведает о случившемся, кроме нас троих. — Троих? — Государь Элессар все знает, — сказала Арвен, и голос ее дрогнул. — Он предпочел бы любой иной выход, но я убедила его согласиться со мной. Тяжесть Белых гор навалилась на плечи Эовин, мешая вздохнуть. — Неужели изгнание мне недоступно? — спросила она онемевшими губами. — Истреблять орков за Андуином, преследовать гоблинов в Мглистых горах, никогда больше не видеть Рохана — я на все согласна, госпожа. — Ты останешься здесь, — непреклонно произнесла Арвен. — И, возможно, когда-нибудь сумеешь изгнать черную тень и вернуться к истинному свету. И если тогда ты захочешь уйти, я отпущу тебя. — Не даровав прощения? Арвен промолчала, и Эовин поднялась с колен и пошла к двери, принимая свою долю, слаще и горше которой не было во всем Средиземье. У дверей она обернулась. — Скажи мне… — проговорила она сбивчиво, не зная, на какой ответ надеется. — Скажи, если бы… не Арагорн, не черная тень… если бы все случилось иначе, могли ли мы… могли бы? — Ты не слушаешь меня. — Арвен казалась рассерженной. — Тень назгула в твоей душе — вот о чем тебе нужно думать, Эовин Роханская! Не обо мне! Когда шаги Эовин стихли, владычица достала из-под подушки измятый, перекрученный пояс, долго смотрела на него, а потом бросила на едва тлеющие угли. Ткань недолго сопротивлялась жару, а затем вспыхнула сильно и ярко, прогоняя черноту из углов очага.