Журнал Йована

Йован почесал голову, с отвращением чувствуя, как на пальцах остался жир от грязных волос. Чесалось и все его немытое несколько недель тело. О вони и говорить нечего было. Он не привык к такому. Никогда не был особенно тщеславным, не считал себя невероятным красавчиком и уж точно не посвящал уходу за собой особенное время. Но как только у него отняли возможность соблюдать простейшие гигиенические процедуры до него дошло, что он печется о своем благополучии больше, чем казалось. Ноет больше, чем ныл бы другой на его месте. Изнеженный. Не чета ни Лили, ни Амелл. Как так вышло, что обе эти женщины связались с ним, пеклись о нем... любили его? И как так вышло что он, не злой, в сущности, человек, причинил им обеим боль? Тем, кого меньше всего хотел обидеть или ранить? Это грызло его так же сильно, как осознание своих ошибок. Никогда за всю жизнь и предположить не мог в себе мерзавца, который будет способен убить человека. Да еще и исподтишка: тайно отравив. Его разум был помутнен в те времена, чувства в смятении. Это не оправдание, конечно. Но и факта он отрицать не станет. Он все же остается тем, кто умудрился влюбить в себя такую, как Лили — человеком, который хочет созидать. И такую, как Амелл — человеком, способным говорить неприглядную правду. Трезво смотрящим на вещи. Всегда есть черное: Лили он потерял и навсегда останется для нее не просто болезненным воспоминанием. Он сломал ей жизнь. Навсегда. То, на что у него нет надежды изменить, и что можно только принять без оправданий для себя. Но есть и... если не светлое, то серое, пусть холодное, но обнадеживающее отсутствием тьмы: не став отводить глаза и делать вид, что у Амелл есть шанс, не став обманывать ее чувства в момент того любовного признания, не став отрицать свою вину позже, желая искупления и трудясь для него, смело встречая свой приговор — он остался в ее глазах тем, кого она полюбила. Тем, за кого так яростно боролась в Редклифе. Он поступил подло, как негодяй. Но факт одной совершенной мерзости и малодушия, которые, оказывается, присутствуют в его характере, не отменяет того, что и хорошее в нем тоже есть. Идя на суд, принимая то, что заслужил, он не будет склонять головы и отводить глаза. Он знал себя, понимал себя и принимал как свою подлость, так и хорошие, сильные черты. И ни то, ни другое не ставил на пьедестал: он не был самым большим мерзавцем Тедаса, да и убийцей не стал, пусть и чужими руками. И он не был великолепным примером сияющего искупления через собственное благородство и превозмогание. Если бы он мог повернуть время вспять, он сделал бы все по-другому. Но он имеет, что имеет и будет жить с этим дальше столько дней, сколько ему осталось. И примет смерть спокойно. Потому что он тот, кто он есть. И точка на этом. Когда его вывели в комнатку на том же этаже, что и камеры, но без решеток, с кадкой воды и куском грубого мыла, он удивился: Йован адекватно воспринимал свой Круг — знал, что Ирвинг действительно заботится о своих подопечных, а Грегор не худший вариант храмовника. Но даже от них он не ожидал такой милости, как возможность помыться перед казнью. Впрочем, он не жаловался, немедленно вынырнув из своей заскорузлой мантии. Вода была холодная. Ему предстояло простудиться еще сильнее. Жаль, что ему заблокирован доступ к его целительной магии — тогда смог бы подлечить свой кашель, уже шесть дней звучащий так, будто его легким конец. После этого купания дело ухудшится. Был бы повод для беспокойства, но Йован понимал: утра он уже не увидит. В течение нескольких часов его казнят. Об этом же говорила и аккуратная стопка одежды, сложенная на единственном табурете. Простая, но чистая рубаха до колен, простые штаны и плетеные ботинки с обмотками. Он будет похож на фермера. От иронии Йован даже усмехнулся. Умирать будет тем, кем должен был стать, если бы не родился магом. Отросшая борода будет дополнять образ. Удивительно — он всегда думал, что у него вырастет куцая и тонкая бородка, если он удосужится ее отрастить. Но оказалось, что она растет очень по-фермерски — густо, «лопатой». Хорошо, что хоть расчески не пожалели, пусть это и был занозный и грубый гребешок. Раздирать им колтуны было неудобно, но это заняло его на какое-то время, пока он ждал. Потом его отвели наверх, и наверх, и так до самого кабинета Грегора. В Башне было чисто. Неестественно чисто. Йован подумал о том, чтобы поделиться своими наблюдениями с любым из магов, который окажется на суде: пусть он и умирал, но он был воспитан ученым, а его опыт уникален. Дело в том, что он чуял кровь. Не нюхом, но и не шестым чувством. Он кожей чувствовал и будто каким-то дополнительным глазным дном видел те места на полу и на стенах, где совсем недавно была так тщательно вычищенная кровь. Раньше он за собой таких талантов не наблюдал. Его болезнь была плохой, но он и раньше бывал простужен. Демон, которым был одержим Конор почти не контактировал с самим Йованом — не достаточно, чтобы быть соблазном и, соответственно, чтобы как-то на него повлиять. С того дня, как его доставили из Редклифа и в самом пути с ним тоже ничего не происходило. Единственный вывод: это магия крови. Она что-то изменила в нем и это наблюдение следовало сообщить. Чтобы в тайных и запретных книгах появилась запись, чтобы смелые и отчаянные позже могли из крупиц свидетельств и наблюдений собрать науку. Ведь это когда-то произойдет. Испытав сам, Йован теперь это понимал кристально ясно. За то, что единственный раз использовал магию крови, здесь в Круге, он не раскаивался. Он бы и в дальнейшем ее использовал — он не увидел тогда и не видел сейчас в ней вреда. Смешно, что судить за нее его будут строже, чем за попытку убить Эамона. Хотя он сам вынес себе приговор именно за это: за бесчеловечность, а не за то, с какими способностями родился. Встряхнувшись, он сумел отрешиться от неприятных ощущений. А они, действительно, были неприятные. Как и говорилось в запретных книгах, кровь, пролитая насильно дает более сильную зарядку. Настолько, что он чуял мельчайшие ее частицы в трещинах на полу и стенах. Как нежное и сладкое напряжение в солнечном сплетении и в паху — предвестник сексуального возбуждения, или страстного желания, стремления. Как воспоминание о поцелуях с Лили. Именно это было неприятным — предчувствие потери контроля, запрета, искушения. И свободы, которой ему больше не видеть. Все это не было плохим само по себе, но ощущалось чернотой. Насилием, которым было порождено. Болью, забрызгавшей пол. В кабинете Грегора, помимо самого командира храмовника и Ирвинга, его ожидал только Садатт, недавно вновь принявший свое имя, после двадцати лет безумия. Нехороший знак. Что бы ни случилось с этим человеком, он все равно остается для любого мага просто «бешеным ублюдком». Его боялись даже сильнее, чем тех нескольких подонков, которые насиловали магов. Если признаваться честно, то если и выбирать, Йован предпочел бы видеть исполнителем на своей казни Резерфорда. Молодой храмовник производил впечатление порядочного человека, хоть они и, разумеется, не общались. Но его почему-то отстранили от всех прямых дел и даже у камеры он ни разу не дежурил. Надо же — о чем только не начнешь думать, лишь бы не смотреть в глаза смерти и не бояться... Йован выпрямил спину, отчаянно храбрясь. Интересно — перед испытаниями, если бы дошел до них, он бы так же нервничал и боялся? Ирвинг хмурился некоторое время, не торопясь начинать казнь. Будто нарочно тянул жилы, заставляя Йована передергивать плечами под изучающим взглядом. В кабинете отчетливо витало: «Как ты мог», «Ты предал нас», и храмовничье: «А мы предупреждали». Наконец Первый чародей открыл рот, и его тон отнюдь не был привычно приятным и мягким. Он отрезал слова по-мужски резко и строго: — Не стану скрывать, что после всего, что произошло в Круге мы в сложном положении. В иное время тебя бы казнили немедля. Но Амелл не только молила за тебя эрла Эамона, но и, когда мольбы не подействовали, угрожала ему. Она, точно так же как ты, ни в грош не ставила репутацию чародеев Круга, и опустилась до угроз, доказывая, что ни одному из нас доверять нельзя и каждый из нас готов оправдать отступничество. Оправдать мага крови! Оправдать убийство. Грегор холодно покосился на повысившего голос Ирвинга. Этого было достаточно, чтобы Первый чародей словно переключился, вернувшись к своему привычному, ученому и размеренному тону. Он говорил, будто обсуждал паршивую книгу, а не, как выходит, предательство двух своих учеников. — Амелл заявила, что если тебя казнят, она бросит все, и покинет Ферелден. И плевать ей на Мор, и пусть он жрет нашу страну. И, надо отметить, она могла позволить себе такое позерство: девушка доказала, что она способная, сильная и умная. В Ферелене остается еще один Серый Страж, но он в сложном положении. Что бы он не думал на самом деле, он не может позволить себе потерять свою коллегу. Поэтому ты все еще жив, Йован. От этих слов он испытал жуткую смесь досады и радости. Йован, конечно, не желал, чтобы она опекала его. Напротив — он готов был полностью ответить за свои поступки. Но и мысль о том, что где-то на свете существует один единственный человек, которому настолько не наплевать на него, вызывала удовольствие, вперемешку с благодарностью и желанием расплакаться. Он этого не заслужил. Грегор криво усмехнулся с колючим выражением глаз: — Не думай, впрочем, что мы настолько податливы шантажу малолетней пигалицы. Ты увидишь конец Мора, маг. Только и всего. Или сгоришь вместе со всеми нами. Но как только ее власть диктовать условия пройдет, ты будешь казнен. И ее гнев не сможет коснуться Башни. Пусть бесится. Если добесится до одержимости, мы будем рядом, чтобы остановить ее и убить ее. И в этом тоже будешь виноват ты. Йован стиснул зубы, не отвечая на провокации. Учитывая раздраженный настрой собеседников и их беспомощность, никакие комментарии с его стороны Амелл уж точно не помогут. Ирвинг продолжил говорить после Грегора, сложив руки домиком перед лицом и изучая стоящего в цепях мага: — В основном ты будешь содержаться в камере. Но есть один момент. Как и несколько месяцев назад, когда я поручался за тебя перед Грегором, даже оказавшись не прав на твой счет... я все еще готов поручиться за ту часть твоего характера, которую я знаю с профессиональной точки зрения, раз уж я неверно видел тебя с человеческой. Круг опустошен. Магов предельно мало. А магов крови, относительно покорных, готовых сотрудничать, не сопротивляющихся справедливой каре здесь не бывало никогда. Ты уникален в этом смысле. И этой уникальности может найтись применение. Грегор перехватил инициативу, коротко и явно недовольно рассказывая: — По Внутренним землям, от подножий Морозных гор, до окрестностей Башни круга и даже до Редклиффа, безумствует какой-то... ублюдок. Стража обратилась к нам официально. Маги и храмовники проверили жертвы. Убивает не маг. Неизвестно, насилует ли. То, что он оставляет от тел не дает нам определить... оставляет ли он семя, частицы кожи. Но маг крови мог бы это узнать. И именно маг крови мог бы его преследовать, как храмовник преследует обычного отступника по филактерии. Йован, осторожно повел головой, снимая напряжение в плечах от тяжелого ошейника на шее. Грегор интерпретировал это движение как-то по-своему: — Я не удивлюсь, если ты откажешься. Лично я от тебя ничего хорошего не жду. Но Ирвинг, напротив, считает, что ты согласишься сотрудничать, даже несмотря на все лишения, через которые тебе придется пройти. Потому что они будут, не сомневайся. Ты будешь под неусыпным контролем Садатта и его подчиненного. Оба будут пользоваться литанией Адраллы. Ты будешь закован в цепи, связан жезлом подчинения, по аналогии с кунарийскими саирабазами. Мы не собираемся давать тебе ни единого шанса, чтобы сбежать или причинить кому-либо вред. Йован смотрел себе под ноги, почему-то думая в этот момент не о том, что услышал, а... он вспомнил, что губы Лили всегда были немного шершавыми, когда он ее целовал. Мягкими, теплыми. Они возбуждали. Но они часто шелушились у нее. В Эонаре, наверное, они искусаны в кровь. Йован поднял глаза от пола, очень просто ответив: — Я согласен. Первый чародей... я хотел бы записать и оставить Башне все свои наблюдения. Почему бы вам не обдумать эту возможность? Журнал Йована: «Мы вышли практически сразу. Маска, которую меня заставили надеть не позволяет мне нормально говорить — только цедить смазанные слова сквозь зубы, потому что не могу пошевелить челюстью. Это эффективно: заклинания сотворить я точно не смог бы. Но это и больно — металлический край натирает шею. Спасибо отросшей бороде — она смягчает трение. Если бы ее не было, то у меня выступила бы кровь. И тогда, если бы я имел дурные намерения, смысла в этой маске не было бы. Для магии крови не обязательно произносить слова, вы знаете? Впрочем, я благодарен, что мне не стали сшивать рот, как саирабазам. Я читал, что именно так с ними поступают? Еще спиливают рога, но их у меня нет. Садатт впечатляет своим рвением и... отсутствием жестокости. Я был готов быть битым регулярно. Я благодарен и за это тоже. Он ведет себя очень профессионально. Мне сказали, что тело хранится в подвале крепости, в дне пути от Башни круга. Сказали, что нашли его двое суток назад еще не окоченевшим. Надеюсь, я действительно смогу помочь. Эти края раздирает Мор, и не хватало еще одного зверя, гуляющего на свободе. Лейтенант стражи, сопровождающий нас и давно занимающийся этими убийствами рассказал о том, сколько женщин и девушек найдено и в каком состоянии. Но есть риск, что за четыре дня разложения, внутри уже не осталось следов, которые я мог бы найти. Тогда эта поездка превратится просто в мое последнее путешествие. Сегодня мы столкнулись с тремя Порождениями тьмы. Садатт, его помощник Гаррот и лейтенант справились с ними. Никто не ранен и не поражен скверной. Я скромно стоял в стороне. Интересно, дадут ли мне возможность сражаться, если мы наткнемся на группу побольше? Вопреки вашему мнению обо мне, я использовал магию крови лишь однажды, когда бежал из Круга. Я усилил заклятие взрыва разума, и вот мои наблюдения: — мне не понадобилось заученной схемы. Я, конечно, ее помнил, но в целом мне было довольно просто захотеть исполнить заклинание; — боль, которую я испытывал от пореза на ладони в момент сотворения заклинания прокатилась по всему телу. Будто я порезал так же каждый сантиметр себя. Казалось бы — одно это должно останавливать тех магов крови, что творят более емкие заклинания. Если причинить себе много боли, и она равноценно отразится в каждом клочке тела, то так не трудно и сознание потерять. Или открыться для одержимости шокированным разумом. Я не знаю, что испытывает маг крови, творящий заклятия с помощью крови жертв. Возможно, именно жертва чувствует эту умноженную боль от одной раны по всему телу? Если так, то это чудовищно. И если это правда, то вот вам и объяснение того, почему магов крови не так много. При такой мощи они ходили бы толпами, разве нет? Но их не много — возможно именно потому, что не очень большое количество людей рождается садистами или готовыми на любые жертвы прагматиками. До готового пойти на все прагматика нужно еще дожить; — я чувствую кровь, которая раньше была пролита в том или ином месте. В Башне круга острее, потому что кровь была свежа. Это было как зуд в голове: внимание! В других местах не так остро, потому что старая кровь не поможет магу ничем. Она просто есть. Я чувствую ее, как стоя в летнем садике чувствовал бы запах цветов — ненавязчиво. И, вопреки возможному крику Грегора: «Ага! Ловите вора!» — нет, эта кровь, ни свежая, ни старая, не соблазняет, не искушает, не представляет интереса. С ней ничего нельзя сделать. И демоны не вьются рядом со мной за Завесой. Сработает только та кровь, в которой еще есть жизнь. Которая еще не остыла. Именно поэтому вы содержите филактерии так, как содержите — чтобы жизнь не покинула взятую у мага кровь; — по какой-то причине мне хочется сравнить магию крови с математикой. Возможно, это исключительно мой личный заскок. Я всегда видел стихийную магию, как чашку кофе, целительную — как лист эльфийского корня. Духовная магия похожа на вязанные носки, а энтропия похожа на шахтерские работы. Магия крови — это математика, хотя и не требует никаких вычислений. Я остановлюсь на сегодня. Письмо в кандалах неизменно занимательно и требует сосредоточения и самоконтроля. Но моя рука затекла, и мое настроение дурно. Наверное, от предчувствия скорой встречи с трупом?" «Я знаю, что Грегор обязательно прочтет этот журнал. Позвольте выразить Садатту благодарность: приняв все предосторожности, как в моменты приема пищи, он предоставил мне немного больше времени, чтобы я мог отчистить маску и бороду, когда меня стошнило. Видите ли, как бы ты не готовился к встрече с разлагающимся трупом, ты все равно не можешь быть к этому готов. Также выражаю благодарность за то, что мне позволили сделать ту работу, ради которой вытащили из камеры. Позволили прислушиваться к телу, найти остатки жизни в нем, а также разделить эти жизненные соки. Позволили зачаровать извлеченный материал и колбы с ним, чтобы мы могли пойти по следу. В порезанной утробе действительно оставалась сперма, хотя ее и не различить было невооруженным взглядом в кровавой мешанине. И, пропитанная кровью жертвы, она продолжала «жить» — я мог ее чувствовать. На заметку — не совсем так, как я чувствую просто кровь. И, при этом, немного похоже. Я чувствовал скорее... жестокость и не поддающееся описанию и разумению нормального человека животное удовлетворение, удовольствие. Ту эмоцию, с которой был сотворен этот комок жизненной... энергии, жизненных соков. Ироничная мысль: если кто-то будет ссать, отчаянно злясь на струю, это тоже можно будет почувствовать? Работает ли это для всех телесных жидкостей? Стоит ли вам, когда мы вернемся в Круг, и до моей казни, подпустить ко мне менструирующую женщину, чтобы просто узнать, что именно я почувствую? Ее эмоции? Просто ее запах? Или увижу ее комком энергии? Я перечитываю строки и понимаю, как это неприятно изложенно... но, поверьте мне, переживать все это наяву еще неприятнее. Наверное, иронией и нарочитой грубостью я пытаюсь защитить свою психику? Поймите. Все то время что мы его преследовали — пять дней подряд, я сосредотачивался именно на том, что описал выше. Пропускал это через себя. Пускал в свою голову садиста, который кончил от того, что его жертва умирала, кричала под ним. Хорошо, что мне в остатки моих дней не суждено спать с женщиной, да? Потому что я не смог бы. В этом смысле я нормальный человек. Нормальный мужчина. И быть этим... чувствовать это «ненормальное»... Возьмите это на заметку. Если этот наш эксперимент, если этот мой журнал когда-либо принесет плоды, если кто-нибудь и когда-нибудь попробует это повторить, имейте в виду — чем более разные морально и душевно люди будут соединены, тем вернее сломается психика того мага или храмовника, что будет соединяться с... жидкостью. Мне стало любопытно: что чувствует храмовник, сосредоточенный на филактерии? Просто маячок? Ведь в филактерии нет этих эмоций, кровь в филактерии отдана максимум со страхом или гневом, но не с тем, что чувствовал я. Грегор, что вы чувствуете? Обсудите это с Ирвингом. Это интересно. Ирвинг, вы знаете, что я всегда тяготел к исцелению. Возможно, именно поэтому меня полюбила такая невинная и нежная девушка, как Лили? Да, однажды я пошел на убийство, перевернув собственную душу и все, что мне важно. Я заплачу за это с радостью. Но это «расследование» было бесчеловечно. Стремясь к исцелению, я пять дней чувствовал каково это: получать удовольствие от боли и разрушения тела. Знаете, что было... как-то даже удивительно? То, что это оказался наполовину слабоумный фермерский пацан. Я думал, что это кто-то развращенный, пожилой, и наверное, богатый. Мне рисовался злой гений скрытности и порока. А это был просто очень злой, не самый умный, оставленный без воспитания и присмотра мальчишка в грязной лачуге и с вшами в волосах. Как раз в том возрасте, когда сексуальные желания просыпаются в мужчинах и не дат покоя. Молодой, крепкий, чертовски сильный. Смеющийся и сквернословящий нам в лицо. Момент встречи с ним был единственным моментом, когда мне захотелось использовать магию крови во второй раз. Мне хотелось его разорвать. И это не было ни одержимостью, ни нашептыванием демонов мне на ухо. Это было по-человечески. Мне, как любому мужику, как на моем месте любому из вас, хотелось разорвать его голыми руками. Мой разум был ослаблен этими пятью днями, и я был сильно рассержен. Гневался, без всякого демона гнева. Я, со всей моей склонностью к целительству и усмирению боли надеюсь, что его казнь будет жестокой. Я мог бы расписать с научной точки зрения, как я его выслеживал, как поддерживал жизнь в той колбе, что чувствовал и к каким медитациям прибегал. Какие из них оказались наиболее эффективны для моего задания. Но я не буду. Я собираюсь стереть из памяти эти пять дней, насколько это возможно. Хоть режьте, хоть жгите, хоть убейте меня. Ха! Это моя последняя запись. Я знаю, что этот журнал будет прочитан Грегором и Ирвингом и заперт за семью печатями, если не сразу сожжен. Но я все равно напишу самое важное. Да и кто мне запретит? Поэтому: Лили, мне очень жаль. Мои сожаления и чувства не имеют значения. Но я не могу их ни изменить, ни убрать. Я люблю тебя. И только воспоминания о тебе помогли мне пережить и эти пять дней, и пытки леди Изольды, и голод в обеих тюрьмах. И смело встретить казнь. Я не боюсь. Я помню тебя, твою веру в меня, и ничего не боюсь. Спасибо тебе, что сделала меня таким, каков я есть сейчас. Солона, мне не хватит слов, чтобы описать тебе все мои чувства. Мне стыдно, горько, и я так горжусь тобой, и тем, что ты мой друг. Спасибо тебе. За веру в меня, за слепую попытку помочь в любых обстоятельствах и при любых моих просьбах. И даже когда я ни о чем не просил. Ты зашла так далеко, что угрожаешь благополучием целой страны ради меня. Меня казнят, Заноза. Я знаю тебя. Не гневайся. Я выбрал это. Прошу тебя, примирись с тем, что ты сделала все, что могла. Сделала больше, чем могла и должна была. Я люблю тебя. Не так, как должен был бы. Но так как есть. Лилли забрала мой страх. Но ты вернула мне гордость и человечность. Спасибо тебе, Заноза. И прощай" Последняя запись в журнале внесена твердым и колючим почерком Грегора: «Йован был осужден за отступничество, попытку убийства тейрна Эамона Геррина, применение магии крови. Смягчающие обстоятельства были приняты к сведению и учтены: помощь в сдерживании одержимого наследника тейрна Геррина — Коннора, добровольная сдача храмовникам, сотрудничество в поимке опасного преступника, ходатайство о помиловании со стороны Серого Стража Амелл. Казнь через повешение, предусмотренная для магов крови, заменена на стандартное для магов отсечение головы. Йован казнен в полдень, на второй день после коронации короля Алистера. Последних слов не произнесено. Личных вещей не сохранилось. Тело сожжено. Прах захоронен в озере Каленхад, с сопровождением укороченной заупокойной песни Владычицы Андрасте. Приказом командора Грегора и при заверении Первого чародея Ирвинга настоящий журнал признается запретным знанием и не подлежит размещению в библиотеке Башни Круга магов. Место хранения: опечатанные секции литературы в подземельях Башни круга».