Время бы вспять

Ты ощущаешь, что что-то будет, еще до того, как на самом деле заходишь домой. Это странное ощущение пронизывает тебя легкой вспышкой, секундой странной убеждённости в пока неизвестном, обостренностью чувств, нежно взрощенных в тебе заново спустя годы, и ты… игнорируешь их существование. Это несложно — чувство исчезает так же быстро, как и появилось. Ты аккуратно опускаешься на землю. Короткий стук подошвы о плотную напитанную за дождливый май почву отзывается во всем теле приятным ощущением, которому ты не можешь дать определения. Ты вдыхаешь вечерний воздух и идешь к крыльцу дома. Это обычный день, напоминаешь себе ты, обычный день с твоим новоиспеченным парнем без сожалений о прошлом. По крайней мере тех, которые вы уже успели вытравить из твоего покалеченного мозга. Просто прелесть. Ты открываешь дверь и не сразу понимаешь, каким воспоминанием тебя накрывает прямо с порога. Что-то старое. Давно забытое, но впитавшееся даже не в мысли, а в саму плоть, в одежду, вплетенное в саму жизнь. Блять. Блять. Блять. Пахнет свежей выпечкой. Тортом, если быть конкретнее. Каркат Вантас, твой коллега по дружболидерству, маленький троллеприятель, повышенный до тролледруга, а ныне и троллебойфренда выскакивает в коридор, но ты едва замечаешь, не в силах пошевелиться, боясь упустить это фантомное ощущение. Тебя зовут ДЖОН ЭГБЕРТ, тебе ДВЕНАДЦАТЬ, и ты стоишь в своей комнате. Твой ПАПА внизу, наверное, на кухне, и судя по тому, как весь дом БУКВАЛЬНО ПРОВОНЯЛ чем-то сладким и тортоподобным, ты, как настоящий сыщик, предполагаешь, что он занят выпечкой ТОРТОВ. Ты, впрочем, не хочешь высовываться — он будет опять говорить с тобой про его скучные отцовские штуки, знаешь, ШЛЯПЫ, БУМАЖНИКИ, БРИТЬЕ и остальной хлам, может, попытается втянуть тебя в разговор своими дурацкими АРЛЕКИНАМИ, Господь, как ты от них устал, попытается позаигрывать с нормальным подростковым сленгом (ЛОЛ, дафак, тролли галимые, внатуре задалбали аццки) и все в этом духе. Иметь предков сосет, нет, даже СОСЕТ, и пусть Роуз хоть сколько затирает, что твой батяня жжет, ты-то знаешь, что это вообще не так. Нет, в смысле, он не худший отец на свете, и ты, хоть и не скажешь об этом никому и никогда, разве что, может, своей знойной подружке спустя лет этак двадцать (и то максимально небрежно, так, чтобы она ахнула), его вроде как любишь, но… ты еще успеешь наесться этих тортов, ну, правда. Надо дожить до своей бурной молодости, как-нибудь пересечься со своими корешами, сделать еще кучу всего, что определенно произойдет в этом доме и в этом пригороде. Пригороде, где ничего не происходит. Доме, где жил, живет и будет жить твой батя, к которому ты, пожалуй, все-таки не будешь спускаться. Может, вечером, если Дейв не позовет глянуть че-нибудь, или если ты не найдешь себе занятия поинтереснее… Ты поднимаешь взгляд на Карката и понимаешь, что плачешь, только по тому, что не можешь сосредоточить взгляд на его чудесном лице — все плывет. Он подходит ближе, но не лезет к тебе, а только приглашающе раскидывает руки, и ты буквально падаешь в него, в его запах, его крепкие руки с плотными когтями, старый свитер, дышащий на ладан, но заботливо реинкарнируемый Канайей каждые пару недель и… просто его. Все его существо, маленькое, ласковое и раскрытое для тебя. И вцепляешься в его талию так крепко, что ему, наверное, больно, но он не издает ни звука, только тихо гладит тебя по голове. — Каркат, — скулишь ты в его плечо, и он мягко прижимается губами к твоему виску. — Я знаю, мйхрший, — шепчет он в ответ, успокаивающе покачивая тебя в руках, как младенца, но больше ничего не говорит, не торопит, не объясняет, не тащит никуда, но мерно и ласково почесывает твои затылок и спину. Тебе больно. Тебе очень больно. Тебя почти тошнит от того, насколько огромная дыра зияет в твоей груди, и ты прекрасно визуализируешь, как открывшийся порез распирает твои органы: часть в живот, а часть в горло, и вторая вот-вот попрет изо рта. — Меня сейчас вырвет, — выдавливаешь ты, и Каркат лишь слегка ослабляет объятия, но из рук не выпускает. — Не вырвет, дыши ртом, только глубоко. Хочешь на улицу? — спрашивает он тихо, зачесывая прядь волос тебе за ухо. Ты киваешь. Запах окружает, давит на тебя, словно пытается выдавить еще эмоций, но в тебе их больше нет. Нужно стряхнуть это ощущение со своей кожи, вывести из мозга и, что кажется совсем невозможным, вытянуть из нутра. Каркат кивает в ответ, тянет тебя наверх, и ты только сейчас понимаешь, что все это время вы сидели на полу прихожей, который был совсем не таким чистым, как в остальных комнатах — вы привыкли снимать обувь в коридоре. Каркат, впрочем, ничего про это не говорит и выводит тебя на улицу. Здесь светло, светло, как на Земле С, небо такое насыщенно-голубое, что почти светится, а воздух свежий и чистый, не потому что не загрязнённый, конечно, а потому, что в нем нет тортов. Но ощущение сходит с тебя неохотно, как кожа с ящерицы, отклеивается кусками, и ты совершенно растерян, пока Каркат вдруг не садится и не развязывает твои шнурки. Ты глупо моргаешь. — Снимай, — говорит он, будто это должно все прояснить. Ты автоматически повинуешься и сталкиваешь один ботинок с ноги с помощью каблука другого, а затем голой пяткой повторяешь процесс с другим, чтобы ступить на теплый камень крыльца босыми ступнями. О. О-о-о. — Давай руку, дурень. Вы ступаете на землю, которая, напоминаю, недостаточно сухая, хоть солнце сегодня и палит по-августовски, но ощущение щекочущей травы и влажной почвы возвращает тебя в нынешнее время лучше, чем что угодно еще. Каркат чешет твое запястье когтистой лапкой, и ты чувствуешь себя как птенец, пробивающий скорлупу изнутри, приходя в себя все больше. Ослепляющее солнце. Пачкающаяся земля. Звуки, доносящиеся отовсюду: птицы, далекие машины, чьи-то разговоры, доносящиеся едва-едва, и шелест листвы. Столько всего вокруг вместо рядов одинаковых домов. Тебе уже не двенадцать. Тебе почти на восемь лет больше. Неужели это было так давно? На глазах снова выступают слезы, и Каркат ласково стирает их согнутыми пальцами. — Ну, пришел в себя? Подыши еще. — Я не хочу назад, — отвечаешь ты, надеясь, что он поймет, сжалится и поведет тебя гулять, пока весь запах не выветрится, но Каркат качает головой. — Надо, Джон, ты уже начал об этом думать. Пора закрыть этот гештальт, правда? Не будешь же ты убегать сейчас, когда уже столкнулся с этим? Тебе хочется сказать, что будешь, а потом взять и улететь, но Каркат держит твое лицо в ладонях и смотрит очень нежно, так нежно, что ты понимаешь — он был бы рад не заставлять тебя проходить через это. И тот факт, что Каркат не маньяк-садист, а все еще твой самый близкий чело… ну, тролль, для проформы, которому это дается не менее тяжело, заставляет тебя кивнуть. Ты отстраняешь ревущие в голове хотелки и повторяешь в голове его слова, как учили на терапии. Подумай здраво, не истери, посмотри на ситуацию критично и найди объективно лучшее решение, какое только ты способен выдать в своем состоянии. Каркат прав, убежать сейчас будет только хуже. Скулящие «не хочу» внутри тебя успокаиваются. — Я тебя очень люблю, — говорит он тебе, и ты снова обнимаешь его, бормоча «я тебя тоже». Тем не менее, открывая дверь, ты не готов к тому, как ощущения буквально обваливаются на голову. Каркат держит тебя за руку, но слабо, оставляет дверь открытой и даже не настаивает на том, чтобы вытереть ноги, только молча ведет тебя на кухню. Ты, конечно, не удивляешься, увидев там торт, но ностальгия, — это место, выглядящее идентично твоему прошлому дому и этот гребаный преминутый торт, — накрывает тебя, и ты снова начинаешь плакать. Ты уже даже не обращаешь внимания на слезы, стоящие в глазах, и шмыгающий нос, зато тянешься к ножу, легонько откидываясь назад — позволяя Каркату подойти ближе и приобнять тебя, потому что, ты знаешь, он очень боится за твои отношения с острыми предметами, сколько бы времени ни прошло, хоть и никогда не скажет вслух. Ты отрезаешь два куска, раскладываешь их на тарелки, придерживая пальцами, и инстинктивно облизываешься. Вторая волна накрывает не так сильно, как первая, но тебя все равно очевидно передергивает. Фу. Ты убеждаешься, что Каркат тоже отламывает вилкой небольшой кусок (сначала даже меньший, чем твой, потому что, ты вполне уверен, раньше он этого не пробовал, но воровато косится на тебя и отламывает еще немного, чтобы примерно сравняться), тянешься, чтобы чокнуться с ним вилками, но зубчики скрежещут друг о друга, и вы морщитесь. — За… Пусть будет за… — ты чувствуешь, как голос снова наполняется слезами, — счастливое детство и хороших родителей, наверное. И кладешь кусочек в рот. Пережевываешь. Глотаешь. Каркат делает то же, но ничем своих эмоций по данному поводу не выдает, только пялится на тебя. —…Мне все ещё не нравится, — решаешь ты, иррационально улыбаешься и кладешь в рот еще один кусок, — нет, не-а, как была фигня, так и осталась. Каркат смеется, глядя на одновременно лыбящегося и рыдающего тебя, и крепко тебя обнимает. Ты, не прожевав до конца, чмокаешь его в губы и прислоняешься виском к его виску, только теперь проглатывая еду и облизывая губы от крошек. — Эгберт, фу! Сначала жуй! Ты рассыпаешь поцелуи по его щеке, а затем и губам, когда он слегка поворачивает голову, чувствуя столько облегчения, сколько не чувствовал давно, а затем снова отламываешь кусочек от куска. Почему торты не едят руками вообще, что за придурь есть куски кусочками? — Тебе нравится? — спрашиваешь ты у Карката. Тот качает головой в жесте скорее сомнения, чем отрицания. — Неудобно есть и на вкус странно. Мокрый хлеб с чем-то сладким. Но… — он пробует еще один крохотный кусочек, — могло быть хуже, наверное. — Моему маленькому мальчику нужно мяско, — умиленно вздыхаешь ты. — Чтобы клычки у нас были крепкими и здоровыми, а кровь разлеталась по всей кухне, — Каркат морщится, когда ты много-много раз целуешь его куда-то в ухо. — Ничего, вот часов в семь пожарим что-нибудь мутантское… Ты кладешь голову на его плечо, и он даже не язвит в ответ, позволяя тебе лежать и медленно собирать себя заново. Пустота внутри все еще ощущается, и ты полагаешь, что такой бардак не исправить за час, так что ближайшие несколько дней настроение у тебя будет хероватое, но Каркат так аккуратен с тобой сейчас, что все, что ты на самом деле ощущаешь — какая-то тоскливая нежность. Нежность к нему, вынужденному спасать твою поплывшую башку, к прошлому себе, тупому и инфантильному, и папе, которого ты больше никогда не увидишь по-настоящему. Ты думаешь, что теперь папа Джейн кажется тебе еще менее близким, но с другой стороны, может, тебе стоит начать видеться с ним чаще просто чтобы… прийти к согласию с собой. Твой папа умер, и тебе не хватило тринадцати лет, что ты его знал, так что ты бы согласился на все, лишь бы спуститься к нему хоть в один из тех дней, когда предпочитал отсиживаться в комнате, но с другой стороны… Разве было бы легче, будь тебе, типа, пятьдесят? Разве тебе не было бы так больно терять его? Разве ты бы не жалел точно так же? И разве… он хотел бы, чтобы ты думал об этом всю оставшуюся жизнь? Хотел бы ты, чтобы твоего ребенка сожрали мысли о тебе, хотя тебя нет уже очень давно? — Ты сам готовил? — спрашиваешь ты, громко всхлипывая. Каркат, на этот раз ты чувствуешь, тянет тебя на пол, где обниматься, видимо, удобнее всего (не зря ж вы платите за подогрев) и угукает. — Крокер консультировала. — А я-то думаю, почему он такой дерьмовый… — Эгберт, харе ее травить, она наша подруга, — шутливо возмущается Каркат, и ты то ли прыскаешь, то ли снова всхлипываешь. —…Я так любил папу, но никогда не мог сказать. Типа, это не сильно принято, когда ты подросток. Знаешь, обычно от тебя ждут рассказов про то, что предки — отстой, и только иногда ты думаешь: «бля, я ведь его люблю, надо, наверное сказать завтра или послезавтра». И никогда не говоришь. И… — ты давишься рыданиями, шмыгаешь носом, а твой голос дрожит, но Каркат не прерывает тебя, а ты не хочешь молчать, — потом становится слишком поздно. Каркат, я тебя люблю. Очень сильно люблю. И папу… люблю. Ты захлебываешься рыданиями, и Каркат вдруг тоже всхлипывает тебе на ухо. — Я знаю, Джон, я тебя тоже люблю. И он любил… и любит. Ты же знаешь, ничто не исчезает совсем, все эти пузыри снов, линии времени, заигрывания с таймлайном, беседы через разные временные точки… Но даже если бы их не было, — Каркат рвано вдыхает, — это были хорошие тринадцать лет, правда? Но ты же не закончишь на них? — спрашивает он и крепко прижимается своей щекой к твоей. — Осталось немного, Джон, отпиздишь всю хрень у себя в голове и пойдешь дальше. И я пойду с тобой. И Страйдер с Харли, Лалонд, да кто угодно. И твой отец… разве того, что он жил, что он был с тобой, что ты просто его помнишь таким, каким он был, недостаточно? Разве это… не самое верное доказательство жизни? — Ты говорил с моим терапевтом, да? — спрашиваешь ты, потому что не можешь представить, какого хрена Каркат, твой парень, то есть парень, который осознанно выбрал встречаться с тобой и даже умудрился в тебя влюбиться, такой умный, заботливый, знающий, что сказать, и просто самый-самый. Ты что, выиграл в лотерею, но тебя об этом не предупредили? — Сам подумал, что стоит попробовать… вывести тебя на эмоции что ли. Типа, не постепенно, а просто сразу грохнуть. — Узнаю любовь моей жизни. — Ну, да. И, в общем, я спросил, стоит ли вообще, не станет ли тебе хуже, и она сказала, что судя по твоим успехам, это вряд ли кончится очень хуево. Типа, расписала мне худшие и лучшие варианты, сказала, чего говорить и делать не надо, но финальное решение оставила за мной, мол, стоит ли игра свеч. Ну, и я решил, что ты справишься. Я был прав? — Ты всегда прав, — вздыхаешь ты, и провал в груди ощущается совсем не так сильно. Ты так кошмарно влюблен в Карката, тебе так с ним повезло, что ты готов разреветься по-новой, если бы прошлые слезы перестали литься. Каркат стягивает со стола полотенце, бормоча «высмаркивайся, кинем в стирку потом». Вы недолго молчите — Каркат гладит тебя, целует мокрые щеки и нос, чешет холку, а ты медленно успокаиваешься. Голова ноет жутко. — У нас есть что-нибудь от головы? Каркат встает, роется в ящике стола и протягивает тебе таблетку вместе со стаканом воды. Ты быстро проглатываешь лекарство. — Пойдем полежим, — предлагает Каркат, когда ты медленно встаешь, и ты киваешь. Он снова обнимает тебя. — Расскажи завтра про своего папу, ладно? — Спасибо, Каркат, — шепчешь ты вместо ответа, и он целует тебя в подбородок. Обнаруживается, что запах выпечки в прихожей почти развеялся.