Минорными аккордами

      Чимин танцевал по комнате. Танцевал, тогда как другие просто ходят, меряя шагами пол, если внутри срывается ледяной комок нервов и разбивается вдребезги. Он нервничал, и зеркала вздрагивали от его прыжков.       Юнги сидел рядом и наблюдал, как ему срывает крышу. Был рядом всегда, когда это происходило. И всегда сидел так в такие моменты на полу, расставив колени, и чувствовал под собой вибрацию после каждого пируэта, выпада и прыжка. Чувствовал, как у Чимина комом срываются нервы, подобно тому, как сейчас крупные хлопья снега срываются с небес, рассекая сумерки этого вечера своим стремительным падением. За день до весны это могло бы вызывать восторг. Юнги в восторге не был. Ни от снега, ни от Чимина. Не в этот раз. Но больше всего от того, что приходится ждать. Ждать, когда его отпустит и прекратит бросать от стены к стене.       Было беспощадно тихо. Тишина без человеческого голоса. Её нарушали только всплески давно убитого дыхания и звуки приземления на пол. Ещё щелчки зажигалки, которую Юнги держал между пальцами, периодически открывая пламя. Это могло бы продолжаться бесконечно, если бы он вдруг не подорвался с места и, улучив момент, не поймал бы Чимина прямо в прыжке. Он поймал его в воздухе. Чимин не сразу осознал, что так и не приземлился, а продолжил парить, но уже в кольце чьих-то рук. Он долго ждал этого момента. Как и тот, кто наконец осуществил его и, так и ничего не сказав, прижал Чимина к себе. Он смотрел на него сверху вниз и ощущал себя странно. Ему не хотелось, чтобы отпускали, не хотелось упасть на пол. Чтобы это доказать, он оплёл руками Юнги за шею и незаметно для самого себя улыбнулся, натягивая уголки бледно-малиновых губ.       - Ты когда-нибудь прекратишь? – проговорил Юнги прямо в эти губы и прикусил собственные, чтобы не зайти дальше. Лишь крепче сцепил руки, чтобы не уронить. – Что тебе снова не нравится? Кто-то что-то сказал?       - Я скучал по твоим рукам…       - Что за манера… А почему нельзя было просто сказать? – он осмелился посмотреть в глаза.       - Я и сказал – ты всё видел.       - Словами сказать, Чимин, а не устраивать концерт. Как я потом парням буду объяснять, почему в комнате, где мы были вдвоём, дрожали стены?       - Тебе незачем это объяснять – они знают. Знают, что мне это в кайф. Убиваться и становиться на ноги.       Между стен, как паутина, повисла тишина, но теперь не нарушаемая ничем. Они стояли посреди комнаты с белыми стенами и зеркалами, и Чимин чувствовал, как дыхание Юнги тёплым шлейфом ложится на его прохладную кожу. Он бы так и продолжил смотреть ему в глаза, напрямую и долго, потому это выворачивало душу наизнанку, если бы не ощутил, как ладони на спине начинают разжиматься, и поспешил коснуться ногами пола. Но не убрать руки. Чимин держал Юнги в своих объятиях, даже когда тот отпустил его.       - С твоим талантом не то что сцена – реки по колено, но… Если в следующий раз ты решишь растрачивать его на свои психи, то, клянусь, я буду тебя связывать.       - Давай сейчас? – вырвалось у него.       - Ты серьёзно? – снисходительно усмехнулся Юнги, но тут же осознал, что он шутить не намерен.       Чимину всегда всё сходит с рук, и он это знает. Знает, как и то, что он красивый, и именно поэтому может делать с собой и творить вокруг себя всё, что заблагорассудится. Особенно на глазах Юнги, которому кажется, что это у него просто в крови и иначе он не может. Так и теперь. После того, как Чимин выпустил всю нервозность, пронизывающую его до костей, ему в голову пришла одна из тех крышесносных идей, от каких Юнги обычно его оттягивал, как щенка от миски с молоком. Только теперь он делать это не мог. Не посмел бы. Потому что не хочет. Не хочет оттягивать Чимина за ворот от самого себя. Особенно, когда он так смотрит. Пронзительно и долго. Юнги заметил, как искусственно синие линзы в его глазах, и без того сумасшедшие, наполняются чем-то по-настоящему безумным.       - Это будет красиво, - вкрадчиво произносит он, не убирая рук с шеи Юнги. – А ты знаешь, как я люблю всё красивое.       «Включая себя самого», – автоматически возник ответ в голове у Юнги, но вместо этого он сказал другое:       - Так что ты хочешь?       - Я просто хочу посмотреть, - Чимин склонил голову набок и оплёл его шею холодными ладонями. – Посмотреть, что ты будешь делать, когда я не смогу ничего.       - Тогда обойдёмся без связывания, хорошо? Мне хватит и рук. И это тоже будет красиво, веришь?       Юнги перехватил его руку на своей шее. Касание, сломанное дрожью. С его стороны вышло немного нервно, в то время как со стороны Чимина всё было пропитано блаженным спокойствием. Он устал и выпотрошил себя полностью. Тяжелое дыхание после прыжков и танцевальных па ещё не отпустило его грудную клетку, и биение сердца под ней всё ещё никак не могло прийти в норму. Юнги считал, что это бесчеловечно. Бесчеловечно то, как он с собой поступает и как после этого выглядит. Юнги наклонился вперёд и упёрся лбом в его плечо. Он тоже был без сил. Поведение Чимина иной раз морально выворачивало его наизнанку без ножа, и он всякий раз обещал себе, что больше не позволит с собой так обращаться. И всякий раз всё заканчивалось ничем. Вместо того чтобы что-то возразить, он снова, как сейчас, дышал его кожей, ощущая, как сгорает дотла, подобно сигарете. И, если надышаться табачным дымом было всегда возможно, то Чимином лишь тогда, когда он сам позволит. Он был его второй зависимостью, если не первой.       Нельзя бороться. Сопротивляться – тоже. Юнги оставалось только сдаться. И он сдавался. Сдавался со всем рвением. И это было единственное поражение, которое было слаще, чем победа.       Последнее, что он ощутил прежде, чем поддаться этому падению, это то, как вздрогнули его губы. Юнги бы закусил их снова, чтобы не срываться, но вместо этого расплылся в улыбке, которую так долго сдерживал, и повёл ими вдоль шеи Чимина, почти соприкасаясь с кожей. Он забывался. Забывался и забывал самого себя всегда, когда Чимин позволял подойти так близко. И, увидев себя со стороны, не поверил бы. Сейчас он мог только расслабиться и падать. В свободном падении с закрытыми глазами.       - Почему ты поймал меня? – спросил Чимин, когда они подобрались к роялю возле большого окна.       - Я думал, ты упадешь.       - Мне это понравилось.       - Падать?       - Нет. Внезапно зависнуть в воздухе, когда думаешь, что вот-вот упадешь.       Юнги усмехнулся в его плечо. Ему тоже нравилось падать. Падать, прижимаясь лицом к коже Чимина. Единственное падение, которое не приносило боли, но от которого разбивалось вдребезги то, что он называл самоконтролем.       Когда у рояля он посадил его к себе на колени, вдруг почувствовал, как дрожь, приятно покалывающая, защекотала в предплечьях. Чимин, в наполовину расстёгнутой рубашке, показался ему лёгким, как пластик, и Юнги, удерживая его за плечи, прислонился лбом к груди, чтобы ощутить, как там стучит. Значительно громко, потому что вокруг были объятия. Чимин с шумом вздохнул и зарылся пальцами ему в волосы. Он намеренно качнулся вперёд, чтобы Юнги мог прижаться сильнее, и это прикосновение не кончилось – он слишком сильно любил его губы… И руки, которые теперь пробирались вниз, к бёдрам, проникая пальцами между. Там, где было так горячо, он нажимал, слегка нажимая пальцами, как на самом высоком ладу. Он прошёлся так несколько раз. Чимин не дышал. Юнги попросил его приоткрыть рот и расслабиться. И лишь минутой позже он ощутил, как начала пульсировать живая плоть. И задержался в этом касании между бёдер, чтобы удостовериться.       Юнги редко видел Чимина живым. Чаще убитым. Убитым в хлам, убитым самим собой и с особой жестокостью по отношению к собственной хрупкости. Убитым до такой степени, чтобы единственным, что выдавало в нём жизнь, был бешеный пульс. И то, что он дышит. Дышит, запрокинув глаза к потолку, и весь трясется. Юнги было стыдно признаться и, в первую очередь, стыдно перед самим собой, но ему нравилось, когда Чимин так выглядел. Вызывало симпатию то, что должно было вызывать жалость, и это было неправильным. Юнги никогда не любил правила. Но любил Чимина, который только и делал, что выживал на своих правилах. Вот только то, что происходило сейчас, в эти правила не входило. Он бы никого не подпустил к себе так близко. Никого, если это не Юнги. И никогда. Впрочем, и ему редко везло.       Тонкий ремень из чёрной кожи звякнул между большими и указательными пальцами, когда Юнги, попросив Чимина привстать с его бёдер, стал расстёгивать джинсы. При этом он не верил себе и каждому своему движению. Что это здесь, сейчас и, оказывается, так просто.       Чимин был в одной рубашке. В одной рубашке и с покорной улыбкой. Больше на нём не было ничего или Юнги не видел ничего больше в темноте комнаты. Как не видел и своих рук. Своих пальцев. Чимину всегда казались они слишком длинными и неуправляемыми, правда сейчас эта неуправляемость не резала, как бывало с игрой на инструменте, а ощущалась крайне приятно. Ощущалась прекрасно. А он любил всё прекрасное. И знал в этом толк. То, как Юнги прикасался к нему не глядя, воспринималось как искусство и виделось со стороны, должны быть, также. Чимин чувствовал в руках его спину и замирал. А он, в свою очередь, чувствуя их на себе, не знал, где ещё есть такие нежные руки, поэтому свои прикосновения там, внутри, он старался сделать просто немыслимыми. Пусть они и выходили немыслимо нежными, но Юнги всё равно боялся спасовать и, прижавшись, щека к щеке, шептал на ухо:       - Не больно? Говори, если что не так.       Всё было так. Чимин не мог сказать – у него таяли нервы. Таяли нервы под кожей, пока на ногах таял сквозняк. Он был в прохладной комнате, но воздух вокруг казался тёплым, как летний зной. Тепло был тем редким явлением, которая его кожа не могла ощутить в полной мере, если оно исходило извне. И сейчас Чимин хотел его сохранить. Хотел стать ближе. Он укрывался в Юнги, прижимая его к себе, и чувствовал, как распадается на горячий пепел. Ещё тихо стонал, боясь нарушить тот медленный ритм, в котором Юнги играл своими пальцами внутри него. И с осторожностью двигался им навстречу, как в пространстве без воздуха. В памяти всплывали танцы. Стонали минуты.       Рондо ля минор. Медленно и тактильно. Одними кончиками пальцев. Чимин чувствовал каждое их касание. Юнги знал, где нужно. Предугадывал. Он чувствовал свои пальцы. И те клавиши, с которых соскальзывал, но продолжал играть. И так ему было больно. Он бы хотел ощутить это собой целиком, а не одними лишь руками.       Юнги хотел бы зайти дальше. Хотел настолько, что чувствовал себя больным, как в лихорадке, но не мог себе этого позволить. Дальше – никогда. Чимин никогда не позволял зайти дальше. Раньше он так же, как и сейчас, брал его лицо в свои ладони, убирал волосы, прилипшие ко лбу и прислонялся к его губам с поцелуем, от которого Юнги ловил волну прибоя, и теперь уже не пальцы, а язык становился неуправляемым. И, если Чимин был головой в своём танце, то он – у моря, зарываясь мыслями в горячий песок так же, как сейчас, впиваясь ладонями в горячую кожу.       - Остановись на минуту, - попросил он, разрывая поцелуй. – Так не получится. Ты знаешь, что я не сдержусь… Сегодня не сдержусь.       - Не нужно. Давай. Я не сопротивляюсь.       Больше не давит на нервы. Юнги ощутил, как медленно тлеет. Так безупречен. Безупречен Чимин в его глазах, в то время как он сам - бесполезен. Он смотрел на себя самого в его глазах и не мог поверить в то, что ему светит. Поверить не мог, но ощутить – достаточно. Ощутить через поцелуй. Сквозь этот поцелуй Юнги вдыхал его душу, выдыхая напалм. Не сопротивляясь.       Ответная реакция. Юнги вскоре почувствовал сосредоточение мышц, которые прижимались и сокращались вокруг его плоти. Чувствовал это напряжение, беспокойство, представляющиеся ему пламенеющим полем. Хотел поскорее отпустить от себя это ощущение и вместе с тем желал, чтобы оно длилось как можно дольше. Чимин же просто был голоден. Голоден до него, Юнги. И хотел поскорее этот голод утолить. Впиваясь пальцами в его шею так, что потом наверняка останутся синяки, он двигал бёдрами в ритмичный такт, сводя на нет остатки последних границ. Ему было плевать на то, каким падшим он сейчас выглядит. Пусть так. Юнги всё равно находил это невыносимо прекрасным.       Триста ударов пульса на пару. Они были в режиме самих себя, и Юнги уже предрекал, как утром увидит в зеркале свою шею всю в следах этой ласки. Сейчас, по крайней мере, единственное, что он может – это дышать глубже, ощущая, как постепенно накатывает прибоем. Чимин пережал пальцами ему под челюстью, надавил и подался назад. Позвонки коснулись клавишного ряда. Задребезжало в миноре. Как будто сквозь сон. Как повод, который можно перекрыть, заполнив комнату стонами. А после дышать так медленно. В такт.       Дым от сигарет. Время не дышит. Минорные аккорды в пальцах. Юнги чувствует, как тает мир вокруг, когда рука Чимина в его ладони – так он устал…       Белая комната осталась без танца. В Юнги на время уснул музыкант. Но он бы не хотел, чтобы Чимин вновь скатился в истерику, оставив его в дураках. В следующий раз, когда он прыгнет повыше, Юнги вновь прыгнет за ним. И остановит. Как всегда.