Ваши пальцы пахнут ладаном, А в ресницах спит печаль. Ничего теперь не надо нам, Никого теперь не жаль.
Холодный монастырский пол скребет ногтями. До кровавых полос и в клочья разодранных подушечек — горят так, что, кажется, сунуты в угли. Хочется слизать с них кровь вместе с пылью и грязью, налипшей на багровое месиво, лишь бы это помогло унять боль. А где она, эта боль? То ли в голове, то ли в теле. Гнилью течет по жилам, корежит их, заставляя вены вздуваться на лице лиловой паутиной. Выплюнув стон, Денис кое-как переворачивается на бок. Сжимается в позе эмбриона, пока огни церковных свечей вылизываются и пляшут пьяное танго вокруг. Какой-то совсем не православный танец, дурманно думает парень, корча гримасу, совсем отдаленно напоминающую ухмылку. И зачем он только пришел сюда... Впился глазами в рукописный лик псевдосвятого, воском обжег некогда ухоженные руки и рухнул вниз, скошенный проклятой заразой в мозгу. Как глупо. Где-то, ни далеко — ни близко, смиренно раздаются шаги. Каждое касание маленькой ноги к полу в голове Титова отдается взрывом ядерной бомбы. Глотнув душного воздуху, он впивается кровавыми пальцами в лицо и липкие волосы. Орет. Губы трескаются от неестественного натяжения, пряным металлом омывают язык. Больно. Господи Боже и Дьявол, и черти в Аду, и святые — будьте прокляты все до единого этой гнетущей болью. Глубокой и рваной, будто живое стекло кишит в черепной коробке, проникает внутрь, через глаза лезет. Их тоже хочется выдрать. Собственными пальцами, кожа с которых осталась ошметками на расцарапанном полу. Только бы унялось, прекратилось. И нет ни воды, ни таблеток, ни спасенья. Ничего нет в этих проклятых Топях — проклятой жизни — кроме несправедливой ебучей боли. Голова, моя голова... Как же болит. — Денис! — звонкий девичий голос въедается в подкорку и выворачивает ее на изнанку. Титов выгибается, как бесноватый из дешевого фильма ужасов, утыкается Софью немым взглядом. — Боже милостивый, так и знала, что тебе без таблеток плохо станет. Как увидела, что ты их в доме оставил... Девушка судорожно роется по карманам, ища медицинский бутылек. От боли хочется послать ее нахер, но вместо нецензурщины с покрытых кровавых коркой губ срывается хриплое: — П-помоги... Голова болит, она... В ней эта дрянь, жрет меня... Голову жрет. И снова этот нечеловеческий крик. Забавно, как преображает боль — делает из тебя зверье, скулящее и глотающее пыль с земли, готовое сделать все, что угодно, лишь бы она прекратилась. И Денис был готов отдать все — собственную душу, если она у него есть; все деньги, связи, друзей и знакомых, бывших любовниц и будущих возлюбленных, которых у него теперь никогда не будет. Променять на исцеление самое ценное, чтобы потом жить в пустой темноте. Плевать. Лишь бы мрак этот был безболезненным и тихим, как руки матери, запах которых он уже давно позабыл. — Вот, нашла! Сейчас, мой хороший, потерпи... Кругляшки трамадола высыпаются на сухую ладонь с характерным звуком. Звуком спасения. Бережно сжимая их, девушка неосторожно приземляется рядом с извивающимся телом Титова, тянет к нему дрожащую длань. Святая Дева Мария, не иначе. Если бы не отвратное состояние, парень обязательно бы что-нибудь съязвил по этому поводу, но вместо этого лишь припадает губами к холодной коже, как слепой котенок пытаясь собрать обезболивающие крупицы. Сухой рот тут же связывает горечь. Давясь, Денис запрокидывает голову, больно ударяется затылком о сырой от собственного пота бетон. Дышать тяжело, привычные таблетки теперь кажутся в прямом смысле огромными колесами. — Я принесу воды, подожди. Только не отключайся, слышишь! И девушка уносится вихрем, не дожидаясь его ответа. Хах, будто у Дениса есть какой-то другой выбор, кроме как ждать и подыхать. Раз за разом, пока сосуды взрываются в мозгах новогодним салютом. Он переворачивается на другой бок. Под укоризненным взглядом Иисуса Христа приоткрывает губы, с которых медленно и вязко сочится пенистая слюна. Морщится, снова ударяется головой об пол — на этот раз специально, будто это как-то поможет облегчить боль. Наивный. Ждать, пока подействует опиоидная отрава нет сил. Ни сил, ни выбора — что остается? Заглатывать воду, любезно принесенную Софьей. Заглатывать, как в первый и в последний раз в жизни. Стонать. И снова утыкаться носом в чашу, захлебываться, пока осторожная женская рука не остановит. Девчонка бормочет что-то. Читает молитвы, успокаивает, шепчет. Денис глядит на нее широко распахнутыми глазами — чернотой радужек на фоне покрасневших белков — и силится понять, зачем она все это делает. Милосердная, праведная библейская мышь. Настолько же прекрасная в своей наивной вере, насколько отвратительна Церковь. Со своим золотом, попами и криво нарисованными лицами. Пусть горят они все синим пламенем. — Тише, сейчас легче станет... — тонкие пальцы успокаивающе гладят светлые волосы, скользят по коже лба, вырисовывая незримые спирали. — Я теперь буду следить, чтобы ты их всегда с собой брал. В этот раз повезло, я увидела, Господь беду отвел. Тише, хороший. Пройдет... Ее голос хочется впитать. Как целебное варево смешать с кровотоком, впрыснуть прямо в больные участки. Парень закрывает глаза, почти хнычет, когда мучительное чувство медленно отступает назад, шаг за шагом, оставляя вместо себя тянущий, тупой шлейф. — Даже Анна Петровна перепугалась, когда я про таблетки сказала, — продолжает вязким, усыпляющим шепотом, явно чтобы отвлечь, — переживает за тебя. Денис мысленно фыркает. Будто ему есть какое-то дело до чокнутой старухи. Но даже о ней он готов слушать часами, если из Софкиных уст. Он не видит, но слышит, как она улыбается, и от этого становится легче. Пальцы касаются дрожащих век, впалых щек, снова перебирают волосы — творят чудо. Забирают с собой боль и навалившуюся усталость, стряхивают ее в сторону. Титов снова открывает глаза — лениво и нехотя, рассматривает ее радужки, в которых зеркально отражаются трескучие свечи. — Тебе не больно? — спрашивает заплетающимся языком, пьяно. Девушка удивляется. — Почему мне может быть больно? — У тебя там огонь. Лед топит. Не больно? Софья смаргивает влагу с голубых глаз, улыбается ему снисходительно и жалостливо, как болезному ребенку. Отрицательно качает головой. — Он внутри горит. Божея любовью и верой. Греет, а в глазах отражается, — девушка осторожно берет его за запястье, выпрямляет крепко стиснутые пальцы и влажную ладонь кладет себе на грудь. Без всякой пошлости, ровно посередине. — Чувствуешь? Проглотив остатки агонии, Титов делает медленный вдох. Под его кожей пылает ткань рубашки, нагретая ее живым, здоровым телом. Парню даже становится завидно. У него внутри — гниль, покрытая черной наледью городских смол. Соскреби ее, продай, заработай миллионы. А потом сдохни, пока у кого-то другого там, в клетке ребер, все сияет огненными всполохами. — Чувствую, — на иной ответ не находится слов. — Со мной побудь, Соф... Ее худенькое тело, опустившееся рядом на бетон, теперь кажется совсем нелепым. Денис придвигается к нему вплотную, продолжая удерживать одну ладонь на согревающей грудной клетке. Девушка улыбается — без тени гордыни, но с искренним удовольствием. Будь у нее возможность, она бы с каждым поделилась, каждому дала бы понять, каково это, чувствовать любовь Господа. Только не каждый готов принять. Еще немного, и Денис придет к этому. Ей нужно лишь быть рядом, немного помочь. — Поспи, хороший, — выдыхает она ему в лоб, коротко касается губами, — поспи. Парень упрямится, но наваливающаяся сонливость берет свое. Давит веки, сладко душит. Как за спасительную соломинку, он свободной кистью берется за ее руку, прислоняет к лицу. Вдыхает. Где-то в затылке хором начинают петь колокола. Как в детстве, на похоронах бабушки. А может, его собственных? — Твои пальцы... Пахнут... Ладаном. Он не знает, откуда ему знакомо это слово. Она не отвечает ничего. Только улыбается и высвобождает ладонь, медленно проводит ею по его бледному лицу, как покойнику закрывая веки. Разомкнуть их Денис уже не может, но паники нет. Есть только густой запах поминального ладана. И он тонет в нем.И когда весенней Вестницей Вы пойдете в дальний край, Сам Господь по белой лестнице Поведет Вас прямо в Рай.