признаки жизни

Нечего жалеть себя — всем бывает так тошно. Ну-ка громче песни, смех, горланим нарочно! Если раньше вечеринка не кончалась, а кончался он сам — то теперь вечеринка и не начинается. Улыбка — скорее, как оскал от резкой зубной боли. По правде, да, боли. Только вот сгнившие-раскрошенные-выпадающие зубы давно вырваны-вылечены-заменены, и она перешла на несколько другой уровень. На десерт рвота с Heineken, Боже, как же я себя люблю — Отто Вейнингер. Самокопания, стоит только друзьям-камерам-интервьюерам отвернуться, подобны скафизму. Чëрт его знает, может это и не аллегория вовсе, может внутри что-то, да подгнивает, ведь с последней операции прошло не так много времени, контрольных осмотров ещё не было. Невозможность заглушить это подобие средневековой казни даже слабоалкогольными напитками добивает отдельно. «Препараты несовместимы с алкоголем» в этот раз не просто строка для галочки, плавали — знаем. Моя жизнь — это приключения Незнайки, наизнанку, будто шлюха в «American psycho». Жилы тянет так, словно они из неподатливого, лишь слегка нагретого металла. К ощущению загнанных в суставы раскалëных игл, — длинных таких, толстых, как для тату-машинок, — невозможно привыкнуть. «Хоть стой, хоть падай», — тут уже не просто поговорка. Широкая, тëплая ладонь внезапно подхватывает под плечо, будто невзначай, но уверенно и незыблемо, давая возможность чуть перенести центр тяжести так, чтоб не распугивать людей гримасами. Не амур близорук, демиург — пидорас. — Ну нахуй я тебе нужен, Господи, почему ты не можешь просто плюнуть, просто не быть таким незаменимым и _правильным для меня_, — мысли проносятся так быстро, будто Алекса не просто поддержал лучший друг, помешав наебаться в судорожные корчи, а как минимум 80-е с юношескими экспериментами вернулись. Ощущаю себя стариком, хоть просыпаюсь со стояком. Не спасёт благодать ста икон от сознания. Комплексы съедают изнутри, я зову это «комплексное питание». Все эти неловкие моменты почти тридцатью (Боже мой, тридцатью!) годами ранее, поддерживающие посты в фейсбуке, искреннее желание выкрутить любовь немногочисленных фанатов на максимум «Аплодисменты для Алекса!», крепкое плечо, на которое можно облокотиться, что на сцене, что по жизни, молчаливое сострадание, — и никогда не уничижительная жалость! — готовность быть всегда рядом… Ведь ты меня знаешь, как облупленного — Лупой буквы, слова, мой внутренний Ад! — Иисусе, что же ты творишь?! Ты не смеешь наполнять мою жизнь смыслом в лице тебя, без моего собственного на то желания! — Мëклебюсту стыдно за себя, за то, какой он жалкий, за то, как _необходима_ ему эта константа в виде понимающе улыбающегося, словно всë-всë знает, мужчины, прямо сейчас и своим присутствием, и крепкой, мозолистой рукой, и аурой спокойствия, не позволяющего ему захлопнуться в своих створках человека, добровольно идущего на мучительную казнь, посредством гниения заживо. Я, как итог, — злей. Все играют роли — косплей, моя трасса уже не слалом, а бобслей. Вокалист скалится в, на этот раз, доброжелательной со стороны улыбке, чëрт с ней, с рефлексией. Сначала нужно доказать миру, что ему и помирать рано, и отказываться от всë неперестающих тлеть чувств. Я всегда начинаю самоуверенно, но забиваю хуй и тону у самого берега. Но так, увы, сколько десятков лет продолжается? Хотя, пусть это лишь короткий порыв, он не даëт утонуть в данную минуту, потом, утухнув, он сменится ещё одним таким же. И ещё одним. И ещё. Жизнь существование продолжается.