Счастливая

— Какая же ты всё-таки счастливая, Гермиона… — с едва уловимой ноткой зависти протянула Джинни, окинув взглядом стопку учебников подруги. — Хотела бы я сейчас тоже спокойно сесть и просто почитать книгу! Но вместо этого третий день ломаю голову над тем, кто из парней достоин пойти со мной завтра на свидание в Хогсмид… Гермиона нервно усмехнулась. Счастливая? Правда? Ты действительно так считаешь, милая Джинни? Как сильно ты поразилась бы, если бы узнала хоть часть, хоть малую толику правды! Твои проблемы с Дином, Гарри, да с любым из твоих мальчиков показались бы тебе такими надуманными! Познания Гермионы о счастье не были такими уж обширными: так случилось, что именно те годы, когда нормальные люди ощущают себя наиболее счастливыми и беззаботными — детство, юность — она провела в судорожных попытках помочь Гарри спасти разваливающийся на части мир. И всё же некоторые простые истины о счастье Гермионе были известны. Она могла с уверенностью утверждать, что счастливые люди не просыпаются посреди ночи от нестерпимой боли в груди. Счастливые люди не пьют на ночь чай с имбирём, мятой, ромашкой, валерьянкой, мелиссой, успокаивающим зельем, настойкой пиона, снотворным… Да с чем только она его не пила. Толку ноль — всё та же боль, всё те же метания по постели, когда все нормальные (счастливые?) люди уже видят десятый сон. Счастливым людям не мерещится одно и то же отражение в оконном стекле, в зеркалах, в натертых до блеска бокалах в Большом зале. До дурноты часто, до тошноты отчётливо, и тогда уже ни о какой еде не может быть и речи — кусок встаёт комом в горле, хочется разбить, сломать на мелкие кусочки все плоские поверхности, лишь бы больше не мерещилась эта самодовольная усмешка и сталь равнодушного взгляда. Совершенно точно счастливые люди не протыкают себе кожу на пальцах рук острыми предметами. Гермиона иногда делает так для того, чтобы убедиться, что она не спит средь бела дня. Чтобы после очередной ночи бодрствования осознать, что всё происходящее вокруг нее — это не сон, что его рука на плечах кудрявой слизеринки вполне реальна, как и его улыбка, адресованная Пэнси. И как бы сильно ни желала Гермиона, чтобы это всё оказалось лишь ночным кошмаром или бредовым видением, действительность снова и снова бьёт её в грудь со всей силы, заставляя задыхаться от болезненного трепета её бедного, уставшего сердца. Счастливые люди не гадают — опять же, бесконечными бессонными ночами, — один он сейчас или с кем-то — и не проверишь никак, ведь какое она на это имеет право? Какое право она имеет претендовать на его время, на его внимание, на его невероятно скудное и оттого столь драгоценное тепло? Какое право она имеет задавать ему вопросы о том, с кем и где он был вчера? Ведь она ему не девушка, не подруга, не приятельница, не какая-нибудь Паркинсон, которая может спросить из вежливости или от скуки. Один лишь Мерлин — да и тот вряд ли — знает, какая магия свела двоих старост враждующих факультетов однажды вместе в пустом кабинете трансфигурации. Что за немыслимая искра вспыхнула в мгновение ока? И насколько яркой она была, раз даже холод её благоразумия и серые льдинки его глаз не смогли её потушить! Однако для него это так и осталось лишь мгновением. Всего-навсего очередным вечером, когда он смог неплохо развлечься. Как, должно быть, произошедшее тогда подстегнуло его самолюбие! И как низко пала в тот день Гермиона в своих же глазах. Да и в его глазах, несомненное, тоже. Подруга Поттера, которая без колебаний ответила на поцелуй заклятого врага. Целомудренная грязнокровка, внимания которой не пришлось долго добиваться. Несчастная одинокая девочка, так быстро прыгнувшая в объятия слизеринского принца. Лишь один вечер. Один вечер и несколько поцелуев. А затем сквозняк из распахнувшегося окна остудил пыл и вернул обоим трезвость разума. На этом всё и закончилось. Будто ничего и не было. Если когда-то ей и казалось, что между ними может быть что-то большее, чем просто взаимная ненависть, значит, она просто дура. Идиотка, наивная, как ребенок. Неприметная маггловская всезнайка, возомнившая себя достойной внимания привлекательного и самовлюблённого наследника знатного чистокровного рода богачей. Да что у этих двоих вообще может быть общего? Гермиона регулярно посещала и колдомедиков, и маггловских докторов, так что она точно знала: регулярная острая боль в её груди — это не бронхит, не инфекция, не опухоль и не невралгия. Это нечто чёрное, злобное, но теперь уже ужасно привычное. Оно царапается и рвётся наружу каждую ночь, ведь днём можно занять себя кучей различных дел, срочных, необходимых, неотложных… А вот ночью выползает из самых тёмных закоулков всё то, что тщательно прячут днём. Ночью тяжелее обманывать и скрывать. Ночью не получается притворяться счастливой и беззаботной. Да и перед кем? Перед своим же отражением в зеркале? Ночью очень больно, очень тесно в привычной спальне, в привычной серой жизни. Ночью хочется знать, о чём он думает и что он делает сейчас. Хочется помнить тот единственный раз, когда он был непозволительно близко, настолько близко, что можно было сосчитать трепещущие светлые ресницы. Хочется верить, что помнит и он, как полыхала та искра, как дрожали руки у обоих, как стремились друг к другу две запутавшиеся души.

***

-Какая же ты всё-таки счастливая, Гермиона… А может быть, это и есть её собственное счастье? Такое болезненное и извращённое, но всё равно счастье. Ведь её жизнь отнюдь не пуста, напротив, она имеет смысл, она наполнена чувствами и ожиданием того, что завтра совершенно точно что-то изменится в лучшую сторону. И пусть раз за разом всё становится только хуже, пусть с каждым днём всё тяжелее отличать явь от грёз и верить в то, что реальность не так хороша, как хотелось бы. Не будь этой странной одержимости, не было бы и смысла вставать по утрам, прихорашиваться, одеваться, пытаться быть лучше. Лишь бы он заметил. Не было бы смысла вылезать из теплой постели. Но пока чёрное нечто царапает грудь изнутри и причиняет боль, Гермиона ощущает себя живой, она набирает как можно больше воздуха в лёгкие и начинает новый день с безумной, но такой необходимой надеждой.