Бремя богов

      Безмолвная тишина и шепот белых ветвей старых пихт, за ночь снега выпало еще больше, и теперь ноги каждый раз увязали в холодном месиве. Сквозь резные нити инея и тянущиеся к ней кривые отростки уродливых кустов голой ежевики пробирается белоснежная волчица, неспешно, но аккуратно. Суровый холод и голод подстегнули ее выбраться из своего логовища, а алые капельки, блестящие на ее морде, указывают, что охота была удачной. Но лишь ощутив пристальный взгляд — скрылась в лесной глуши, примяв во время побега несколько, горящих яркими огнями, кустов сухоцветов.       Россия действительно считает, что это добрый знак. В конце концов, она сама была хищником в этом мире, а волки известны своей силой и гордостью. Зима всегда тяжела, но для нее, для северной страны, она подобно солнцу в весенний хмурый день. Забирающая жизнь и окрашивающая мир в ослепительно-белые тона, она, в лице родного дедушки, всю жизнь лелеющего свое дорогое дитя, окружила ее мягкими покровами, что не давала злым северным ветрам коснуться и волоска.       Страны — дети богов, дети самой земли, сколько бы они не приносили ей боли. Не те божества, которым возносят обеты и кланяются смертные — это сама природа, сами стихии, окружающие этот маленький земной шарик своей силой. Воплощения не равны им в силе, но и они вознесены над идолами, что создают люди. Не зря, ведь именно они защищают людей…       Но сейчас, когда мир снова затих, а гром войны больше не гремит над головой, дети богов могут позволить себе краткую передышку в своих тяжбах. И Аня предпочтет сейчас не погружаться в проблемы своей страны, сквозь призму скорби смотря на правителя, скоро ее ждет испытание и оно будет для нее гораздо страшнее, нежели начало очередной войны.       Ничего не будет стоить, если она снова получит очередные шрамы на тело, но чего ей будет стоить потеря надежды…       — Ты не желаешь вернуться в дом? — грубый голос заставляет ее невольно отвлечься от мыслей и светло улыбнуться мужчине в тяжелом меховом плаще, что столь заботливо удерживает ее за руку. Очевидно, он не привык, что она, такая легкомысленная и веселая на его взгляд, зачастую погружается в терзающие ее мысли. Боги не всегда милосердны к своим детям, и эта мысль отягощает еще сильнее голову. Но Россия улыбается — тепло, пусть неуверенно и невесомо касается губами уголка губ Бервальда. Это не поцелуй, а скорее нежность — та нерастраченная нежность, которую она изо дня в день чувствует по отношению к нему, и, кажется, ей нет конца.       Бервальду все равно, что ее сердце давно мертво, ему все равно на её шрамы и сумасшествие, что время от времени находит на нее. Он принимает ее такой, какая она есть, он никогда не врет ей в глаза и не льстит — может именно потому она, северный цветок, отрастивший еще в раннем возрасте острые шипы, ощущает, что они принадлежат друг другу. У них одно сердце на двоих и одна история, полная как самых страшных, так и прекрасных моментов.       И Аня не скрывает того, сколь она счастлива.       — Мне хорошо, твое волнение лишнее, — она слегка оборачивает голову, когда на плечи ложатся тяжелые мозолистые руки. Мужчина возвышается над ней, словно неприступная скала над маленьким подснежником, его лицо грубо и безмолвно, а глаза, такие схожие с водами холодных северных морей, кажется, прожигают изнутри.       Швеция — истинное дитя Северных богов, впитавший холод земель вместе с молоком матери, гордой Скандинавии. Никто не знает, что у него на душе, но стоит ему появиться среди иных стран, как они вздрагивают и белеют под взором льдисто-синих глаз.       Но Россия не робеет. Она улыбается, видя как лед постепенно тает, а уголки губ мужчины приподнимаются в легкой полуулыбке. Она смеется, любуясь инеем, застывшим на белесых пушистых ресницах, лохматит припорошенные легкой изморосью, золотистые волосы своей белой ласковой рукой. Невесомо целует в щеку, шепча что-то ненавязчивое и певучее, ее голосок схож с мурлыканьем кошки: такой же легкий и такой же звенящий, как тибетский колокольчик на ветру.       Нет среди этих слов громких и вычурных фраз, нет воспевания любви, как средства исцеления. Но у северных стран свои языки общения, свои обычаи и боги, и для Бервальда слушать ее подобно высшему наслаждению.       Они неспешно бредут, подобно двум теням, среди заснеженного дикого леса. Сама она не торопится, лишь ступает как можно осторожней, стараясь как можно меньше шуметь и цепляясь как можно крепче за ладонь своего супруга. Сквозь туман безмятежности, что накрывает эту глушь, сквозь поднявшуюся легкую метель, Россия ощущает улыбку, что сама наползает на ее губы.       Сколько бы раз он не видел ее с оружием в руках, сколько раз не получал бы ранений от ее рук, он видит в ней лишь хрупкую фею.       — Бервальд… — шепчут губы, когда он берет ее маленькие ладошки в свои и согревает, дыша на них.       Тонкие одежды не защищают ее от пронизывающего ветра, а мягкая шуба едва ли не ощущается дополнительным грузом, однако Россия боится. Боится, но далеко не за себя. С недавних пор у нее есть причины заботиться о себе и беречь, но самый основной является то, что внутри нее горит жизнь.       Руки сами собой ложатся на живот, большой, выступающий под тяжелыми мехами. Вот уже семь месяцев, и с каждым днем она замечает, что он становится все тяжелей и тяжелей, а теплая улыбка на лице любимого все чаще… Бервальду не нужно говорить, что он чувствует в такие моменты, лишь опускает голову, слушая пинки крохи, желанного и цепляющегося буквально за каждый шанс выжить.       Аня мерно выдыхает, мысленно вознося молитву бабушке — ласковой и приносящей жизнь каждые несколько месяцев Весне, она просит о том, чтобы эта жизнь не оборвалась так же, как несколько предыдущих. Она не хочет в очередной раз взять маленькое бездыханное тельце и снова, снова лить слезы над пустой колыбелью.       Так страшно и невероятно тяжело это осознавать. Само ощущение этой жизни, хрупкого огонька, что полностью зависит от нее, вызывает одну только эйфорию в сердце. Россия не знает отчего, но каждый раз, касаясь его, в ее сердце вместе с радостью ожидания приходит тревога.       Мир не вечен, а дети стран — первые жертвы, если однажды случится война. Выживают лишь сильнейшие, лишь те, кто может переступить через свою слабость, те, кто имеют волю жить и стальную душу.       Она может сделать все, что зависит от нее, но не может предвидеть, какую боль придется пройти ему в этой жизни. Страны не могут рожать детей, не могут за неимением свободных территорий, но Аня знает — ее дитя родится божеством, слиянием северных ночей и зимы, моря и синевы небес, откуда исходит сияние лун.       Их дитя родится совершенством и в этом нельзя сомневаться. Оно будет бледным светом и хрупкой нитью, что свяжет два любящих сердца, пусть одно из них навсегда заволокло льдом, а второе висит в груди мертвым грузом. Оно будет той живительной силой, что даст России обрести покой и своему существованию смысл жизни. Крохотный огонек жизни горит внутри нее, она чувствует его силы и тихонько облокачивается на мужа, когда тот спешит придержать ее за плечо.       Где-то в глуши собственных мыслей Россия вспоминает мать, ее светлый образ, оставшийся еще до того времени, когда на их земли пришла Орда. Аня помнит тихий голос, напевающий колыбель, колыхание ковыли и вышитых золотыми нитями цветных лент в желтоватых волосах матери. Дедушка всегда говорил, что она безумно на нее похожа, на нее, как и на бабушку Весну, ведь только благодаря ее дару она может даровать жизнь этому крохе, появившемуся в результате настоящей любви.       В сильных руках Бервальда она замирает подобно маленькой птичке в тисках, грубые ладони сжимают ее маленькие, покрасневшие от холода ручки, как странно, что несмотря на мороз Швеция столь теплый, что хочется прижаться к нему, словно к каменной печке холодным зимним днем. Аня не сомневается, что, несмотря на холод, он согреет ее и защитит, как бы сильно не трещала разыгравшаяся без контроля Генерала Мороза стужа.       Дедушка был в этом мире еще с его сотворения, и он почти единственное божество старого света, что осталось в этом мире. Он стар и не так полон сил, ведь мало кто однажды вспомнит о древнем языческом божестве, кроме разве что внучки, ведь Аня не поклоняется богам, что рисуют на страницах книжек или дощечках-идолах люди. Дети стран, рожденные от богов, чтят до сих пор тех, кто породил их, но каждый век не прибавляет им сил, требуя молодой крови. Она и Бервальд однажды породят божество, возвращаясь к самим истокам, когда еще первый Рим, а следом и другие боги сошли со своего Олимпа, чтобы служить людям, вести их по пути просвещения и кровопролитий.       Возвращаются они ближе к вечеру, и пока Бервальд заботливо накрывает на стол, и наливает ей в горячий мятный чай побольше сливок, Аня опускает взгляд на пока еще пустую колыбель. Будет ли дитя таким же строгим и суровым на лицо, как его отец, или же унаследует мягкость и утонченность своей матери, будут ли у него русые локоны или же жесткая золотая грива? Как оно будет расти? Веками, как они, дети богов, или же годами, как это делают люди? Как долог будет его век, и сможет ли она дожить до того момента, когда она будет уже не нужна ему… Скандинавия и Русь погибли рано, Византия ушел с небольшим отрывом от них, и она, и Бервальд были тогда детьми, теми, кто остался в этом жестоком мире, где ты должен был рвать глотку, чтобы выжить. С одной стороны — это было правильно, ведь много богов не должно быть в одном месте, с другой… Слезы сами появляются на глазах лишь при одной мысли, что она уйдет, подобно матери оставив невиновного в ее грехах кроху сиротой, и будет лишь тенью, беспомощно взирающей на его страдания, причиняет ей неимоверную боль…       Аня не слышит, как в комнату входит Бервальд, не слышит, как тяжело скрипит диван под ним, когда он опускается рядом с ней, лишь ощущение тепла от осторожных прикосновений и аккуратных, нежных объятий приводит ее в себя. Он прикасается губами к ее щеке, сцеловывая с бледной кожи дорожки хрупких прозрачных слез, Россия знает, что какова бы не была причина этих слез, счастье ли или боль, Бервальд никогда не простит себя, если она прольет их из-за него. Пусть даже это будет лишь случайность. Швеция ничего не говорит в такие моменты, лишь молчит, окружая ее мягким коконом своих теплых рук, а супруга кладет белокурую голову ему на грудь, утыкаясь лицом в мягкую ткань домашнего свитера.       Они живут достаточно давно, чтобы разочароваться в окружающем их мире, проходят сквозь тысячелетия, неся на своем теле следы мировой истории. Но сейчас они хотят одного: забыть, забыть прошлые распри, забыть костры войны и голоса, взывающие к ним. Однажды, если снова придет война, они встанут на защиту людей…       Но сейчас две великие северные страны, что разделяют на двоих одно сердце и одну надежду, сидят в глуши, в этом заснеженном, забытом смертными людьми краю, согреваясь друг у друга в объятиях. И мечтают о будущем, что совсем скоро наступит.       Ведь они оба знают, что Боги их не оставят.