Новый мир

Он уводит Сараду из Конохи, едва ей исполняется восемнадцать. Она ни разу не спрашивает, куда они направляются, просто шагает вслед за ним, без колебаний оставляя позади дымящиеся руины, кровь и копоть – то, что осталось от родной деревни. За плечами у неё рюкзак, глаза спрятаны за челкой и стеклянными бликами очков, сандалии пару раз спотыкаются, вздымая в воздух дорожную пыль. Все, кого она любила, мертвы, а впереди – неизвестность. Саске всё это знакомо. Разница лишь в том, что тогда он был младше и, в свои тринадцать, сильнее, чем его дочь сейчас. Саске не привык путешествовать с кем-то, не привык к постоянному присутствию рядом с собой посторонней чакры, к тихому, ровному голосу, иногда доносящемуся из-за плеча. Они не близки, хотя проводят всё своё время рядом друг с другом, делят кров, еду, а иногда и постель. Их глаза похожи, но Саске убежден: мир они воспринимают совершенно по-разному, и дело даже не в возрасте. Он никогда не видел, чтобы Сарада плакала, но периодически замечал её отёкшие веки, сухие искусанные губы и красноватые ворсинки лопнувших сосудов на белках. Она ни разу не говорила о своей привязанности к матери и – уж тем более – к умершему мальчишке Узумаки, но Саске по одному лишь колебанию чакры ощущал немую тоску ее сердца. В такие моменты ему казалось, что сходств у них с дочерью куда больше, чем он поначалу думал. – Весь этот мир больше ничего не значит. Ни для кого из нас, – сказал он ей однажды. Их взгляды встретились над трепещущим пламенем костра, и Саске добавил: – Мы можем делать все, что захотим. Сарада смотрела на него сквозь бликующие стёкла очков, и зрачки её отливали красно-чёрным огнём. Она не понимала. Не было больше того, кто смог бы понять. Поспорить и переубедить. Свет для Саске давно погас, и теперь он блуждал во тьме, больше не пытаясь найти смысл. Просто движение без цели. Самая большая из всех бессмыслиц. Он долгое время путешествовал между мирами, но так и не нашлось ни одного, где ему хотелось бы остаться – он лишился руки, но призрачная нить все ещё обвивалась вокруг несуществующего запястья и тянулась вслед за солнцем, за шелестом молодой листвы и жаром кипящей чакры. Туда, где ему нельзя было появляться больше десяти лет. Туда, откуда все началось, но и закончилось – тоже. В место, которого больше не было. Саске слишком поздно это понял: когда-то им управляли все подряд, подменяли его желания ложными, использовали для своей выгоды и вынуждали гоняться за призраками. Но то было давно, эти времена уже прошли: отныне он сам решает, что ему делать. Не потому, что хочет решать, но потому, что больше некому указать ему путь. А ведь когда-то клан мечтал возродить, да, Саске? Вернуть имени Учиха былые силу и величие. Не так уж и бессмысленно было. Наверное. Сарада улыбается ему какой-то странной, дрогнувшей улыбкой, отрывает от куриной ножки волокна белого мяса зубами, жует молча, в повисшей неловкой тишине. Саске не улыбается в ответ. Саске думает о том, что эта девочка – часть его. Производная и только. Нет ничего плохого в том, чтобы возвратить себе то, что и так тебе принадлежит, разве нет?.. Они оба – Учиха. Если поразмыслить, остальное не столь уж важно. Для того, чтобы все получилось, необходима чистота крови. В своё время Саске много чего узнал из секретных клановых записей, правда, о связях между родителями и детьми там не было ни строчки. Впрочем, какая разница? Если ему не изменяет память, его соклановцы экспериментами никогда не гнушались. Саске не хочет знать, правильно ли он поступает, когда, во время одной из стоянок в горной пещере, толкает Сараду спиной на холодный плоский камень и задирает на ней юбку. Её шаринган слаб, томоэ бестолково вращаются вокруг влажного зрачка, не в силах ничего противопоставить его гендзюцу. Очки соскальзывают с её переносицы, треск бьющегося стекла вспарывает тишину, под бледной щекой смешиваются брызги осколков и крови. Саске даже держать её не нужно: её тело сковано неподвижностью, раскинутые бёдра белеют в темноте, но Саске не хочет смотреть вниз – на то, что между ними. Он приспускает штаны и сплевывает на полувставший член, а потом закрывает глаза и прикасается головкой к тёплой, живой мягкости, проводит вверх и вниз, размазывая влагу. Сарада внутри его гендзюцу вздрагивает, на раскрытых, изломанных губах блестит слюна, но Сарада под ним лежит, точно мертвая. Интересно, хватит ли всех двадцати лет искупления, чтобы покрыть это? Он с силой толкается бёдрами, врываясь в тесный жар чужого тела, – и вскрик Сарады множится эхом внутри его головы, прокатывается дрожью вдоль позвонков. Саске с трудом дышит – слишком узко и сухо, ему тоже больно, но без боли не обойтись. Вся его жизнь, все его цели такие – больные, с трудом вынашиваемые и через боль достигаемые. Он трахает её, входя широкими, спешными движениями, и по-прежнему не хочет смотреть, но в какой-то момент вдруг опускает взгляд вниз и видит, как его член ритмично колотится между темных от крови складок, как мелькает кромка головки, стоит лишь чуть сильнее податься назад. Он не показывает этого Сараде – оставляет только для себя. Под ладонью колются концы её волос, в её глазах сливается алое и чёрное, и где-то там, в этой мешанине, Саске видит своё отражение. Он вздрагивает, кончая, и чувствует, как ходит ходуном его грудь от сбитого дыхания, как пылает шея, как влажно и горячо становится члену, когда он пульсирует, разряжаясь спермой в самой глубине. Саске наконец-то чувствует себя живым. А потом – уже после того, как немного прийти в себя, – выскальзывает из Сарады и зачарованно прикасается пальцами к маленькому испачканному входу, сочащемуся белыми каплями. И думает о том, что, даже если время сейчас неподходящее, у них может быть ещё сколько угодно попыток. В том мире, который Саске придумал для себя сам.