Псалом

      — Феликс, — шептал кто-то глубоким низким голосом. Бархатным голосом. Приятный женский голос раздавался где-то в глубине груди, в самой середине, и дребезжал.       Пока его окружала темнота. Очень тугая, вязкая, как тина в болоте, он с трудом разлепил веки. Чувство сонливости отступать не собиралось, оно наоборот усиливалось и тянуло назад, в темную бессознательную трясину. Настолько глубокую, что, казалось, выбраться из неё невозможно. Глаза не почувствовали дискомфорта. Вокруг было так же темно, как если бы он и не открывал глаза. Единственный свет исходил от звезд, которыми богато было усыпано безоблачное холодное небо. И ещё была лёгкость. Феликс не ощущал давления мира на свое тело, оно было невесомым и обездвиженным. Страшно было даже вздохнуть поглубже. Ему пришлось сделать усилие, чтобы хотя бы пошевелить пальцами ног. После этого медленно по плоти начала распространяться сладкая, нежная тяжесть, какая бывает у людей, которые только пробудились от дневного сна под вечер. Она текла, как кровь по венам, и тянулась от ног до кончиков волос на голове и руках. Наверное, подумал он, это была прохлада.       Спустя минуту такого пребывания в полудрёме, Феликс почувствовал. Вернее даже догадался, что нечто давит в районе правого бока. Будто приковывает к земле плечо так крепко, что трудно пошевелить даже рукой. Даже страшно. Не больно то и хотелось. Поляк повернул голову в сторону и чуть было не уткнулся своим носом в чужой, но отчетливо чувствовал кожей чужое теплое и спокойное дыхание. Почти бесшумное. Настолько тихое, что гул его собственного сердца он слышал куда более отчетливо.       Она спала. Это Феликс точно знал. Настолько её лицо было мягким, по-младенчески невинным. Умиротворенным. Совсем не таким как вживую, не таким как…       Он потянулся. Аккуратно, очень медленно повел свободным предплечьем, затем кистью, чтобы коснуться волос. Под загрубевшими пальцами они казались настолько жёсткими, что единственное, о чем он подумал, был конский волос. Он сравнил её распущенные густые волосы с конской гривой. В ночной полумгле, разбавленной светом неба и звёзд, они багровели, будто наливались кровью. Или темнели, как кленовые листы поздней осенью, когда за теплом ударяли морозы. Но Феликс продолжал. Мял, тёр пальцами прядки её багрово-бурых волос.       Внутри него в предвкушении вновь сжались жилы, и остановилась кровь. Первобытное интуитивное чувство в ожидании кипело, поднималось от низа живота к груди и отступало обратно, перед тем, как женские губы едва заметно пошевелились: — Феликс.       Он слышал. Среди всего её тихий голос. Очень тихий, даже тише шёпота, но заглушал на секунду треск сверчков и рокот стрекоз. В момент, когда она произносила его имя, Феликс не слышал громкого кваканья лягушек на ручье неподалеку он амбара, где на стоге душистого сена он лежал вместе с ней под прохудившейся крышей и куполом открытого ночного неба, боясь пошевелиться.       Феликс осторожно глянул через плечо назад. Она лежала так же, как и он, вытянув ноги, ровно на спине, сложив руки в замок где-то на животе, держа крохотную книжонку. «Евангелие», — читает про себя Феликс скорее интуитивно, различая в знакомое название среди латинских букв. Они совсем не увязывались в его сознании с её диким и первобытным языком. Но в этом было нечто святое. Богоугодное. Первозданное. На темно-синей мягкой обложке были выведены золотом эти буквы, отражавшие слабый ночной свет. Но они горели ярче, в десятки, сотни, тысячи раз ярче, чем Северная звезда или Марс, который сверкал большой бусиной в небе. Он как раз мигал в дыре на крыше. — Феликс, — вновь произносит она. Почти на ухо, обдавая горчим дыханием. Феликс вновь съёживается. Волна мягкая, теплая и сладкая прокатывается от самых мозгов до пяток, а потом приливает опять обратно. Поляк порывисто вздыхает, пока под рубахой его бил озноб.       Стоило ему вновь повернуть голову, как он тут же встретился с её глазами. Большие, распахнутые так широко, что Феликс мог рассмотреть в зеркальном отражении свои собственные глаза. Чуть более светлые, чем у неё. — Феликс, — произносит она. Уже отчетливо, разборчиво и ясно, а поляк смог вздохнуть полной грудью, чтобы точно и окончательно пробудиться. — Ты не спал.       Это не звучало, как вопрос. Вернее, не должно было звучать как вопрос. — Нет, — ответил он и ухватился смелее за пряди её волос. — Услышал, что кто-то меня позвал, и проснулся. А ты? — Услышала, что ты меня позвал. И тоже проснулась.       Феликс отмалчивается, вглядывается в её лицо и ищет в ней свое отражение. Но находит отражение синего света и звезды в зеленых глазах. — Мне снился сон, — начинает говорить она, обращая лицо к небу. — Гусар несся, и крылья у него за спиной пылали, грудь была пробита стрелами, но он был жив и несся под ржание своей лошади. Куда, я не знаю. Летел, пока пламя коптило, по бесконечной степи. Далеко. Долго. Мне показалось, что это должен был быть ты. На его месте был когда-то ты. — С чего это? — Я просто знаю. Уверена.       В его руках багровыми струями лежат её волосы. Феликс пытался вспомнить, что могло присниться ему? Темная трясина впитала его ночные видения, так глубоко утянула его, что он не мог видеть ясной ночи, которая была сейчас куда светлее даже дня. Он вспоминает лишь мгновенными обрывками, мелкими обездвиженными вспышками воспоминаний: там тоже был кто-то, у кого между глазами горел золотой полумесяц и на груди, на спине и руках будто звёзды рассеялись мелкие крупицы золота, отражавшие восходящее степное солнце на кончике сабли.       Из напряжения его вырвала бабочка, пролетевшая над ними. Был едва различим только её силуэт, но легкое колыхание воздуха доносилось до ушей. — Бабочка. Ещё жива. Или ещё не мертва, — замечает она. — Я иногда задумываюсь, как мимолетна жизнь. День, месяц, год за годом. Столетия. И все как один миг. Может, сейчас мимо нас пронеслась целая вечность. Смотрим на людей и поражаемся, как быстро их лица меняются от младенца к юноше, от юноши к старику. Но разве мы чем-то отличаемся?       Трещали сверчки, резали воздух крыльями стрекозы, а бабочка продолжала витать над головой темной призрачной тенью. — Их время — годы, — неторопливо отвечает Феликс. — Наши — века. Как у гор. Мы следим за миропорядком.       Она в ответ хмыкает. Не уж то недовольна его ответом? Вернее, думает поляк, она всецело недовольна этим. — Вы с Родерихом похожи. Ну, в этом плане, — произносит она, а затем поворачивается на бок лицом к нему, подложив ладонь между его рукой и своей щекой. Так они стали ещё ближе, чем могли бы быть, и воздух стал намного теснее. И теплее. А ещё она усмехнулась, когда провела пальцами по его горячей коже на щеке и притронулась к блондинистым волосам. Нет, на Родериха Феликс был совсем не похож. — Думаете, что навечно будете сторожевыми мира. Но есть ли такое существенное различие между нами и людьми?       Всё шло к долгому общению в минуты её слабости. Или откровения. — До нас были наши предки, а до них — их предки, которые смотрели вслед грозовым вспышкам, смотрели на всполохи алого солнца, утопающего в грозовых облаках, слушали шум прибоя и ветра, раскачивающего колосья в степи, вглядывались в мерцание звезд, лежа под звездным августовским небом. Всё, как люди, всё, как мы. Миллиарды и миллиарды посетили эту жизнь, и тихо канули в небытие. Как нынешние люди, как их предки, как наши с тобой предки.       Она говорила нежно, медленно, вкрадчиво, чтобы каждый звук доходил до Феликса, как ничто иное. Говорила спокойно, без резких всполохов. Так говорили женщины. Людские. — Представь на секунду, что ты человек, что твое время, считанные годы. Чтобы ты сделал, зная, что обязательно умрешь?       Феликс над её вопросом задумываться не решался, но глядя в небо, в мерцание звезд, в их отражение в её глазах, ответ клеился сам собой. Она говорила тихо, спокойно, но возбужденно и горячо шептала ему свои мысли на ухо. Чтобы слышал и слушал только он.       Ему бы были отведены не века, а считанные скоротечные годы. В среднем лет пятьдесят-шестьдесят. А во времена болезни или войны и того меньше. Какая же это капля капли, всего секунда по сравнению со всей историей человечества — его, казалось бы, нескончаемым временем. -Не знаю, — отвечает он. — Наверное, попробовал бы жить, как человек. Рискнул бы, чтобы понять, что состою из крови и плоти. При этом невечной. Шагни в пропасть и всё закончится.       Её большой палец очертил линию подбородка, коснулся тонкой каймы губ и любовно огладил неглубокую впадину. Феликса вновь пробила мелкая дрожь, отдающая крепкими узлами по ногам, животу и мозгам. Тело отвечало на её прикосновения естественно, будто говорило, что живо и чувствует всё замечательно. Всё же он был и оставался мужчиной. Человеком.       Прикосновение её плотных мозолистых пальцев что-то пробуждали в его сознании. Настолько далекое и дикое, что вспомнить, на что это могло быть похоже, он не мог. Не получалось, не входило в его возможности. Оставалось лишь мгновенное, но тяжёлое чувство дежавю, и призрачные образы янычара в золотых доспехах и кольчуге на фоне тёмного степного солнца. — А ещё, — он улыбнулся своим внезапно возникшим мыслям, — попробовал бы любить. Просто понять, каково это для человека.       Она усмехнулась и недоверчиво сощурилась. — Разве ты никогда никого не любил? — Любил, просто… мне кажется, это другое. — Ещё не понятно, как её отличить? — Уже не понятно, — Феликс коротко смеётся. — Так много времени прошло. От одного до другого. Но ты рядом, и мне всё равно кажется этого мало. А что у людей? Считанные мгновенья. Наверное, они любят, чувствуют и живут в сотню раз ярче. Видит Бог, я бы сразу же…       «Женился бы на тебя, коли были бы мы людьми», — произносит про себя Феликс, но вслух произнести не осмеливается. Да и надо ли оно? Она, думал Феликс, всё и без того поняла, оставалось лишь мечтать. Мечтать, как это делают люди, как делали их далекие-далекие предки со времён создания Мира, и лежать на сухом душистом сене под открытым небом. Мечтать о чем-то другом, о том, как могло сложиться иначе, как могло бы быть по-другому, если бы им не был отведен тот огромный, по сравнению с человеческим, отрезок времени. Ждать и мечтать. — А какой, кстати, день будет? — отвлеченно спросил Феликс. — Последний день августа. Вроде бы год тридцать девятый.       Феликс вновь посмотрел на небо и звезды. Начинало медленно светлеть, а звезды гасли одна за другой под наступающими лучами солнца очередного уходящего неба. Слипались глаза. — Прочтёшь ещё? — Псалом? — Что угодно.       Она начала. Монотонно, спокойно, как звала его до этого ночью. Глаза сонно слипались. Новый день сулил ещё один отрывок. Как у людей, поющих псалом изо дня в день, отбывая свой срок в этом мире.