Легенда о бессметрных.
(По мотивам «Бессмертный». Хорхе Луиис Борхес)
В Лондоне в октябре месяце 1929 г. на пароходе, направляющемся в Смирну, умер некий антиквар Жозеф Картафил. Среди его вещей обнаружились шесть томов «Илиады» форматом в малую четверть. В последнем томе находилась рукопись, в которой Картафил рассказывал, что когда-то он был римским трибуном в легионе, расквартированном у Красного моря. Там он узнал, что дойти до самого запада, то выйдешь к реке, чьи воды дают бессмертие. На берегу ее стоит город, прекраснее которого нет ничего в мире. Картафил решил отыскать эту бессмертных реку и этот город. Он прошел через бескрайние пустыни с черным песком и, уже сходя с ума от жажды и отчаяния, увидел пробивающийся через наносы мусора мутный поток, а на другом его берегу — город. Картафил напился мутной воды, перешел через поток, вступил в город и обнаружил одно-единственное здание неправильной формы. У архитектуры этого здания не было цели. Коридоры-тупики, окна, до которых нельзя дотянуться, роскошные двери, ведущие в крошечную каморку или в глухой подземный лаз, невероятные лестницы с вывернутыми наружу ступенями и перилами. Картафил понял, что мутный поток — это река бессмертия, а город — город бессмертных. Он оказался кошмаром. Жизнь бессмертных пуста. Они знают, что на их безграничном веку с каждым случится все. Ничто не случается однажды. Ничто не ценно своей невозвратностью. С тех пор смыслом его существования стали поиски другой реки, чьи воды бессмертьие смывают. Утром 4 октября 1921 г по дороге в Бомбей Картафил сошел на берег Эритейского побережья. Неподалеку от города он увидел прозрачное озеро и по привычке испил воды из того озера. Выбираясь на берег, он оцарапал ладонь о колючую ветку и почувствовал давно забытую боль. Не веря своим глазам, он наблюдал за бесценным чудом: капля крови медленно выступала на ладони. Он понял, что снова стал смертным, и был счастлив, как никогда в жизни.***
— …Изабелла!.. Изабелла… Белла… Старик улыбнулся. Девчушка лет двух, в симпатичном кремовом комбинезончике и белой футболочке, самозабвенно рылась в песочнице, ничего и никого не слыша. Ее мать бегала вокруг, не в силах увести дочку с площадки. Старик засмотрелся на девчушку. Малышка, вся перемазанная песком, с круглым розовощеким личиком в обрамлении светлых кудряшек, выглядела, как сдобная булочка с изюмом. Ее матери надоело ждать, и она прикрикнула, на этот раз строго: — Изабелла! «Кому-то попадет», — подумал старик с улыбкой. Женщина подхватила девочку на руки, та затрепыхалась, пытаясь высвободиться, но тщетно — мать держала крепко. Тогда малышка выпятила нижнюю губу и захныкала: без вдохновения, просто для порядка. Впрочем, грустила Изабелла недолго. Вывернувшись из рук матери, она побежала в сторону качелей, смешно подпрыгивая на ходу… Старик уже не смотрел на маленькую проказницу, он вспоминал свою Беллу. Вернее сказать, она никогда не была его, но одно время, довольно долго, ему мучительно хотелось так думать. Боже, как давно это было!.. Он пытался вспомнить ее облик. Пытался — и не мог. Представлялось что-то расплывчатое, но детали не проявлялись… Старик не расстраивался. Просто плыл по волнам памяти все дальше и дальше, нежась в скользящих светлых бликах прошлого… Он ни за что бы не поверил в юности, если бы ему кто-нибудь сказал, что он забудет свою любимую… У его Беллы были глаза оттенка шоколада и темные волосы. Он помнил это, но все равно не мог увидеть, какие именно… Прикрыв глаза и откинувшись на спинку лавочки, он подставил лицо солнцу. Хорошо как!.. Он теперь все время мерзнет, даже волчья кровь не спасает. Старость… Теплый летний ветерок гладил щеки ласковой ладонью, и старику казалось, что он сидит на нагретом солнцем камне пляжа Ла-Пуш. Он даже ощутил рядом с собой чье-то присутствие, и знал, что это она, Белла. Стоит только протянуть руку, и коснешься ее ладони… Он знал, что она так же жмурится под солнцем, и ветерок играет прядями ее волос… Разве мог он представить себе тогда, в том далеком далеке, когда душу рвала боль потери и невозможность что-либо изменить, что придет время, и все пройдет? Тогда он хотел и не хотел ее забыть. Вырвать из памяти и сердца — и навеки запомнить. Страстно молил, чтобы все связанное с ней оказалось лишь дурным сном, из которого выныривают со вздохом облегчения — и мечтал окунуться в тот сон. В том ужасе потери воспоминания о ней, как ни странно, были единственной тонкой ниточкой, удерживающей его на плаву… Старик помнил само ощущение боли. Было время, когда он жил в непрекращающемся кошмаре, сражаясь с демонами в своей душе, и он не любил вспоминать те годы. Детский смех серебряным колокольчиком зазвучал совсем рядом, и он открыл глаза. Маленькая Изабелла взлетала на качелях и хохотала искристо и самозабвенно, иногда взвизгивая на самой вершине от страха и удовольствия. Так могут только дети. Старику на мгновение показалось, что он слышит ее смех… Он удивлялся сам себе. Сколько же он не вспоминал ее? Он и сам не знал… Горькая память о ней давно трансформировалась во что-то теплое и светлое, что согревало его в юношеские годы и, как всякие воспоминания детства и юности, была окрашена в подсвеченные солнцем пастельные тона… Хотел ли он увидеть ее сейчас? Узнал бы? Она же будет моложе самой молодой его внучки. Да дело даже не в том. Хотел бы? Старик задумался. А что, если хрупкая память подведет его? Если Белла окажется совсем другой?.. Нет, не стоит… Пусть она останется той прежней, что живет еще в его душе. Он кивнул, соглашаясь сам с собой. А все-таки интересно, где она сейчас?.. Это было так давно, но это было. Старик не жалел ни о чем. Странная штука жизнь. Он до сих пор не знал ответа на вопрос, что было бы, если… Если бы Белла осталась с ним. Было бы лучше ему, было бы лучше ей?.. Или бы все заела рутина, и то, что он чувствовал к ней, испарилось бы, растаяло, как снег весной? Или, наоборот, с годами чувства бы только окрепли?.. Он не знал ответа. Но тогда в его жизни бы не случилось всего того, что случилось. А было много всего: и плохого, и хорошего — но хорошего все же больше… Старик улыбнулся. Память так и не возродила ее облик. Но образ ее, что-то неуловимо нежное, светлое и чистое, еще долго стоял перед глазами. А потом неуловимо изменился, и старик уже думал о другой любимой им женщине — о жене, ушедшей так рано. Он смотрел, как к кудрявой маленькой Изабелле присоединилась его правнучка Ли, названная в честь прабабушки. Смуглая, черноволосая и черноглазая, девочка была так похожа на нее… Его Ли была бы рада увидеть малышку… Мысли текли неторопливо, как река. Это в юности все думается и делается быстро, а ему спешить некуда. Старик перевел взгляд на внучку, мать маленькой Ли. Кажется, его Ли была чуть повыше… Ли… И она была так давно, что, к стыду своему, он стал забывать ее облик. Фотографии не передают обаяния и нежности, покоя и надежности, любви и счастья — всего того, что было в ней и чем она щедро делилась с ним. Кто бы мог подумать, что они, такие разные, каждый со своим горем, станут близки друг другу. Что он спасет ее, а она вытащит из бездны отчаяния и боли его… Она подарила ему двенадцать лет счастья, родила троих детей и трагически, нелепо погибла… Старик прикрыл глаза, пытаясь удержать ее образ. Солнечно смеющаяся, с ямочками на смуглых щеках, она была так хороша. Она понимала его, как никто другой… Сквозь толщу лет он почувствовал на плечах ее сильные, но такие нежные руки, ее губы легко коснулись его губ… Как прихотливо играет нами жизнь, сводит и разводит людей, тасует их судьбы. Думал ли он, потеряв Беллу, метаясь в тесном отцовском домишке и воя от душевной боли, что судьба его живет совсем рядом?.. Их путь друг к другу был непрост. И многие тогда так до конца и не поверили, что это не два изгоя уезжают, фактически убегают от стаи, а двое стараются спасти свое еще такое хрупкое счастье… Ли… Его радость и боль. Его якорь и опора. Как, почему их потянуло друг к другу, таких разных?.. Он и не помнил уже, кто сделал первый шаг. Не все ли равно теперь… Их чувства не были запечатлением, они просто любили. Любили и ценили свою любовь. Это было не похоже на его юношескую любовь-боль к Белле, но было спокойнее и глубже. Только боль от потери Ли, огромная, как небо, приравняла эти чувства. И тогда, и теперь ему казалось, что рухнул его мир. И тогда, и теперь так и было… Его спасли дети. Некогда было посыпать голову пеплом — надо было жить и растить их. Все проходит, прошла и эта боль. Осталась лишь неизбывная печаль… Старик вздохнул. Ему так хотелось верить, что наступит время, и он встретится со всеми, кого когда-то любил: с мамой и отцом, с сестрами, с Ли, …с Беллой. Откинувшись на спинку скамейки, подставив лицо солнцу, старик мысленно петлял по бесконечным, сложным и прихотливым коридорам своей памяти. Давно стихли бури, некогда бушевавшие в его душе. Безграничное спокойствие владело им. Он прожил очень долгую и трудную жизнь, но ему не было стыдно ни за один ее эпизод… Когда придет его час, и он будет отчитываться перед Всевышним, ему не придется краснеть. …Девочки сидели в одной гондоле, и он, опять прикрыв глаза, слушал их смех… Фоном он улавливал мелодичные женские голоса своей внучки и мамы малышки Изабеллы, не вслушиваясь в разговор. …Старик, тяжело опирающийся на палку, молодая женщина и маленькая девочка шли по дорожке к выходу из парка. Черноволосая девчушка нарезала круги вокруг старика, и ее волосы, схваченные в хвостик, забавно прыгали по спине. Темноволосая девушка с глазами цвета расплавленного золота, стоя в тени огромного старого дерева, смотрела им в след, не щурясь на солнце. Смотрела со странным выражением на абсолютно правильном, образцово-красивом бледном лице, словно от нее уходило что-то бесконечно дорогое, потерянное навсегда… Сначала благополучно откинутое за ненадобностью, когда она упивалась своим счастьем, а потом недостижимо-недоступное… Как бесконечно давно это было… Девушка отлично помнила свое безоблачное начало супружества. Счастье, как она думала, будет с нею до скончания времен. Но ничто не вечно в этом мире, кроме горстки отверженных. И эту злую насмешку она поняла слишком поздно… Когда она стала задавать вопросы о смысле своего бытия? Когда стояла неузнанная на кладбище, где хоронили отца?.. Когда смотрела на старушку мать, одиноко бредущую по улице, и не смела подойти, открыться ей?.. Когда поняла, что на веки вечные, пока светит солнце, а может, и еще дольше единственным, что останется неизменным, будут лица ее бессмертной семьи? Что власть над миром, если нет жизни? Что всесилие, если оно лишь иновыражение слабости? Зачем все это?.. Все чаще задавала она эти вопросы и себе, и любимому Эдварду. Все чаще она видела, что он молчит, не отвечает. Не потому, что не знает ответа. Как раз потому, что знает… Тот период был, наверное, самым неоднозначным в ее существовании. Она любила Эдварда и одновременно ненавидела. Ненавидела себя за эту ненависть и тосковала по маленьким, но недоступным теперь человеческим радостям. В сердце поселилась тупая боль. Она не понимала, почему, и металась еще больше. Всеобщая любовь семьи начала раздражать, от сознания того, что ей никуда не деться, становилось только хуже. Ей объясняли, что это лишь этап в ее духовном развитии. Но человеческая сущность, добровольно отринутая ею, никак не желала отпускать. Со временем тоска должна была пройти — Каллены тому примером, но боже, как это было тяжело! Зависело ли это от особенностей психики, от склада характера, или чего-то еще, она не знала. Но хандра не отпускала. Она стала добровольным изгоем, чужаком. И настало время, когда она поняла, что Эдвард, тот, кого она безмерно любила, ей не нужен. Не потому, что он плохой. Не потому, что плохая она. Просто потому, что проходит все и ничего не вечно. Все имеет свой конец, кроме их никчемного существования. Любовь, владевшая ею, огромная, безоблачная и безоглядная, на волнах которой она парила еще недавно, незаметно улетучилась, истаяла, как весенний снег. Эдвард стал словно чужим… Хорошим и добрым, милым и ласковым, но не любимым. Она не могла однозначно определить свое к нему отношение, но совершенно точно он уже не был тем главным человеком на земле, за которого она, не задумываясь, отдала бы жизнь. Она отчаянно цеплялась за воспоминание о любви, но все уходило, уходило… Дни, летевшие так быстро, теперь плелись еле-еле. Она не знала, куда себя деть и как жить дальше с человеком, еще недавно бывшим смыслом ее жизни. Как была она счастлива, что Эдвард по-прежнему не мог читать ее мысли!.. Как судорожно она пыталась разобраться с ними… Он хороший, но она не любит его. Единственное, что она чувствует к нему — это неловкость от нелепо завершившихся отношений. Она ужасалась самой себе. Ведь этого не может быть! Ведь любовь вампира вечна! Это сродни запечатлению оборотней — раз и навсегда. Но ведь и люди часто ошибаются, принимают влюбленность за любовь. Нет, этого не могло случиться с ней!.. Она не мыслила жизни без Эдварда!.. Или… Или в бытность ее человеком Эдвард очаровал ее, притянул к себе своим вампирским магнетизмом, влюбил? Семя упало на благодатную почву, она потеряла себя, растворилась в нем. Куда тягаться с вампиром слабому человеку. Едва ли Эдвард проделал это специально. Но их взаимный интерес друг к другу сделал свое дело — она влюбилась. А если бы Эдвард, однажды оставивший ее, не вернулся бы? Оглядываясь назад, она видела, что ее состояние тогда, дикая депрессия, накрывшая с головой, глупые выходки для выброса адреналина, только чтобы увидеть призрачного Эдварда, напоминали ломку наркомана. Ее ломало, ей было плохо… Что бы было, если бы она переломалась? Или бывших наркоманов не бывает?.. Она не знала ответа. Но любовь ее, болезненная зависимость от Эдварда, в новой ипостаси окончилась. Эдвард не мог больше влиять на нее. Она сама стала подобной ему, и чары развеялись. Никто не мог точно ответить ей, так ли это. Каллены встретили свои половинки уже после обращения. Осознав, что натворила, она содрогнулась. Золотисто-жемчужная вечность, которую она была готова разделить с любимым, растаяла как дым. Новая вечность глянула на нее безумным оком и ужаснула. Но деваться все равно было некуда. Назад не было возврата. Оставалось лишь смириться. Да и на что ей жаловаться, кроме себя, если быть честной? Эдвард любит ее, и он не виноват в том, что произошло. Бытовые неурядицы и денежные вопросы не встают перед ними и не встанут в обозримом будущем. Счастье?.. Это растяжимое понятие. Она постарается, попробует начать все с начала. Попробует полюбить Эдварда с чистого листа. Постарается стать счастливой. Но что-то мешало. Обида на Эдварда за то, что не оставил ей права выбора — у очарованных марионеток его не бывает. Обида на саму себя за то, что не может взглянуть на Эдварда глазами прежней влюбленной девочки. Апатия… Она старалась приспособиться. Старалась и уговаривала саму себя. Живут же до сих пор вместе другие пары в их семье и вроде бы счастливы… А счастливы ли? Белла часто думала над этим, невольно начала присматриваться к Роз и Эммету, Карлайлу и Эсме, Элис и Джасперу и многое замечала. У Розали даже в семье, среди своих, нет-нет, да и промелькнет в глазах тоска. Карлайл с маниакальной настойчивостью стремится к людям, словно старается согреться теплом их короткой жизни. Эсме старается уютно обустроить каждый их дом, живут ли они в нем год или всего лишь неделю. Откуда это гипертрофированное подражательство людям? Но посоветоваться было не с кем. Не было плеча, о которое можно было опереться. Не было того, кто бы понял ее и поддержал. Все любили ее, но душе нужно было иное. Шло время. Она ловила себя на том, что, рассматривая себя в зеркале, ищет признаки времени. Но оттуда, из таинственной глубины зазеркалья, на нее по-прежнему смотрела юная девушка. Ни морщинки на идеальном лице. Ее человеческие ровесницы уже годились ей в матери, но боже, как ей хотелось сейчас быть такой, как они!.. Замазывать кремом морщинки и закрашивать седину, ворчать на поздние возвращения детей и страсть мужа к телевизору и пиву. Прожить короткую, но жизнь, а не играть в нее… Хуже всего было то, что она не могла никому открыться. Не могла поплакаться на плече. И дело не в том, что вампиры не плачут. Она не могла даже поговорить. Да и с кем? Кто бы ее понял? Мудрый Карлайл? Какой же он мудрый, если не смог найти нужных слов и отговорить ее в свое время? Да и слишком давно он распрощался со своей человеческой сущностью… Мягкая, доброжелательная Эсме, вечная придумщица Элис, Розали, до сих пор смотрящая на Беллу с плохо скрытой усмешкой?.. Эдвард?.. Они сменили жизнь на не-жизнь на пороге смерти и то порой жалели об этом. Она, выбравшая эту стезю добровольно, была готова выть, прося небо забрать это бессмертие. Едва ли члены семьи не замечали этого. И от их ласковой жалости было еще тошнее. Иногда, выныривая из своего горестного недоумения, она задавала себе один и тот же вопрос: почему? Почему она такая, не как все вампиры? За что она наказана еще и этим? Почему вместе с бессмертием к ней не пришло олимпийское спокойствие и она по-прежнему обуреваема человеческими страстями?.. Нужно было быть слепым, чтобы не видеть, как резко она отличалась от прочих членов семьи. Статичные, застывшие в чувствах и эмоциях Каллены — и она, ставшая оголенным нервом, истерзанная мыслями и воспоминаниями. Если Каллены и испытывали что-то подобное, то значительно более сглажено, почти незаметно. Самая импульсивная из них, Розали, не смирившаяся со своей вампирской ипостасью, была по сравнению с Беллой как малыш, только-только вставший на ножки, рядом с чемпионом мира по бегу. Стометровку одолеют они оба, только с какой скоростью… Просуществовавшая вампиром сто лет Розали была лишь в самом начале пути… Почему так? Из-за какого сбоя в организме она застыла на полпути между человеком и вампиром? Бесконечная жизнь подарила бесконечные терзания. Все чаще ей казалось, что итогом для нее будет бесконечное безумие. Какой-то раз ей пришло в голову, что виной всему укус Джеймса. Наверно, он послужил прививкой. Вампирский яд не убил, но пробудил иммунитет. Те частички яда, что остались в организме, не смогли обратить ее, но свое дело сделали. И когда она обратилась, что-то дремавшее в ее организме не отпустило человеческую сущность, навеки заперло в бессмертном теле. Укус Эдварда не привел к рождению нового вампира. Появился бессмертный человек. И если с бессмертным телом все было, как у вампиров: оно не болело и не старилось, то с душою дело обстояло куда хуже. Душа осталась человеческой. Она не могла принять свое положение и была обречена на вечные муки. Если бы рядом был тот, кто помог бы все забыть, обратил бы минусы в плюсы! Ведь Каллены нашли утешение и смысл своего бытия друг в друге. Если бы она могла забыться рядом с Эдвардом!.. Если бы… Если бы она решилась прожить с ним человеческую жизнь, пройти от юности к зрелости и старости, растить детей, а потом и внуков, все было бы не так. Это была бы жизнь, а не игра в нее. Она так устала от игр… Но ведь все могло бы случиться не так!.. Другой путь был так реален! И от понимания этой истины ей было непередаваемо плохо. Неслучившееся будущее преследовало ее. Словно наяву, она видела черноволосые головки бегущих в лес детей. Но не просто статичную картинку. Видение оживало. Она чувствовала запахи нагретой солнцем травы, слышала шелест ветра в ветвях деревьев. Обоняние и зрение ее были человеческими, она не видела и десятой доли того, что было доступно ей сейчас, но она с радостью променяла бы свои совершенные слух и зрение на краткий миг реальности своего видения. И человек рядом с ней. Ее личное солнышко, надежный, реальный и живой. Джейкоб, оказавшийся третьим лишним в ее лубочном мирке. О, как она жалела!.. И, терзаясь от невозможности ничего изменить, она на какое-то время нашла отдушину. Теперь она часами, забившись в укромный угол, грезила наяву. В буквальном смысле. Закрыв глаза, она проживала свою давно окончившуюся человеческую жизнь. Жадно смотрела фрагменты своего несбывшегося счастья. Она видела седого, как лунь, отца, играющего с внуками. Видела маму, как она радуется брызгающимся в пенном прибое детям. Видела себя и Джейкоба в радости и горе. Это было так непохоже на ее теперешнее существование. Отчаянно хотелось хоть на минуту попасть туда… Ее считали тихо помешанной. Наверное, это страшная штука — чокнутый вампир, поэтому дома ее окружили ненавязчивым вниманием. Под замок, конечно же, не сажали — что замки вампиру — но никогда не оставляли одну. Одиночество у всех на виду и виноватые глаза Эдварда преследовали ее. Чувство вины перед ним, необъятно-огромное, делало ее состояние еще гаже. Но как быть с ней самой?.. Как убежать от себя?.. Какая-то ее часть хотела кинуться на поиски того, кто выслушает, сможет помочь, и в чье плечо она, уткнувшись, заплачет. Найти в огромной стране Джейкоба сложно, но она сможет. Когда-то она уже так делала, зализывала свои раны, плакала на его груди, не задумываясь о его чувствах. По здравом размышлении, она не стала повторять свой жестокий опыт. Давно ушла в небытие девочка Белла, походя ломающая судьбы. Над Джейкобом тоже летели годы. Он жил, и, ей хотелось верить, счастливо жил — без нее. Зачем травить себя и травить его. Он не примет ее никогда, это противоречит его природе. Она по тем же соображениям не сможет быть с ним… Хотя про себя она не была так уверена. Ее отчаянная, болезненная одержимость Джейкобом помогла бы сотворить чудо, но… Но нельзя войти в одну реку дважды. Ничего уже не будет. Неторопливо проходили годы. Она смогла взять себя в руки. Даже с Эдвардом отношения улучшились. Нет, того безоглядного счастья, как когда-то, не было, но ровно-дружелюбные отношения — куда лучше, чем тоскливое безразличие. Она смирилась. Ей не оставалось ничего другого. В новой школе одного маленького городка, куда они в очередной раз переехали, ее считали загадочной и недоступной. Феей печального очарования. Прекрасной заколдованной принцессой, ждущей своего рыцаря. Но она знала, что ЕЕ рыцарь не придет уже никогда… Она все же нашла Джейкоба, когда уже и не надеялась найти, и испугалась. Это у нее впереди вечность, ледяное дыхание которой уже коснулось ее. А он, переставший обращаться, уже был глубоким стариком… Она поселилась в том же городе. По счастливой случайности солнце было редким гостем в его небе. Светило, безучастно сиявшее в небе, только мешало ей быть ближе к своему личному, потерянному навсегда солнышку. Нечасто позволяла она себе это грустное занятие — устроившись где-то в отдалении, наблюдать за ним. Джейкоб жил в семье одной из дочерей, в окружении внуков и правнуков, и был, похоже, счастлив, насколько может быть счастлив глубоко пожилой человек. Ей так хотелось порой закрыть глаза, а открыв, обнаружить себя седой старухой, сидящей рядом с ним на крыльце дома. Обнаружить, что его дети, внуки и правнуки — их общие. И воспоминания и чувства — общие. Одни на двоих… Юная темноволосая девушка со странными глазами стояла в тени старого дерева. Фея печального очарования смотрела на своего рыцаря. Она знала, что будет приходить раз за разом, пока он будет приходить сюда. Ни женщина, ни девчушка не интересовали ее. Она смотрела только на старика, тяжело подволакивающего ноги, на ссутуленные некогда широкие плечи, на чуть склоненную белую, некогда черноволосую голову и очень жалела, что не видела его лица… Впрочем, в отличие от старика ей не требовалось напрягать память в тщетной попытке вспомнить. Безупречная память девушки была как всегда ясной. Она видела его таким, каким он был почти семьдесят лет назад, и очень хотела, чтобы он обернулся… Она стояла и смотрела, пока три маленьких фигурки не исчезли, затерялись среди деревьев, и шептала беспрерывно, как молитву: держись, Джейкоб.