Никогда больше

      Дурные мысли прокрадываются в голову на цыпочках. Меряя шагами коридор, Кузьмин старается не подпускать их, но чем больше проходит времени, тем сильнее начинает нервничать: телефон Красавченко по-прежнему выключен, машина пылится на парковке. Попуткой уехал на встречу с информатором, который должен был вывести их на место, где залегла группировка.       Пистолет при нëм. Всё под контролем.       Или нет.       Ни геолокации, ни имени стукача.       Ничего.       Что ему делать? Куда себя девать? Где искать? В кабинете слишком душно. Володя мечется, не находя себе места. Оставляет десятки сообщений, бесконечно обновляет новости, в сотый раз со злостью захлопывает крышку ноутбука… Паника, как скипидар, растворяет мысли и эмоции — ощущение, будто череп доверху забит стеклом. Снова и снова набирая номер, он думает, что умер и варится в аду, но, несмотря на страх, пытается сосредоточиться. Откладывает смартфон, присаживается на корточки и две-три минуты сидит неподвижно, воскрешая в памяти последний разговор. Дима называл имена? Адреса? Хоть что-то? С кем он намеревался встретиться? Не слушал, был слишком занят.       Тихим «бульк» приходит на телефон уведомление о сообщении. Володя бросается к кулеру, где его оставил, гадая, что его душит сильнее: надежда или мысли, что надеяться нельзя.       — Твою же мать, нет… — осознание приходит вместе с смс-кой, и Кузя спотыкается, ударившись о свои же ноги, налетает бедром на угол. Будет синяк, а плевать. Плевать на всё, кроме того, что написано на экране.       — Ну что? — он врывается в кабинет, чуть не сбив с ног Антона, на ходу одевающего куртку.       — Условленное время вышло, мы едем на точку, — коротко отвечает Шапошников и застëгивает кобуру.       — Вы… — Володя на секунду теряет дар речи. –… вы знали где он? Вы знали?! Ты что, издеваешься?!       — У нас приказ, — вряд ли Павел Ильич сам верит в спокойствие, которым пронизан его голос. — Действия группы захвата чëтко скоординированны, учтена каждая минута. Покажемся хоть на секунду раньше положенного — сорвëм операцию.       — А мне ты мог сказать?! — кричит ему в лицо Кузьмин, наплевав на уважение. — Просто сказать! — он прикрывает лицо руками и чуть сгибается, звучно выдыхая. Молча швыряет на стол телефон, экраном вверх. — Я еду с вами. 19:47 Номер не зарегистрирован Капитан очень просил, чтобы ты прихватил с собой флешку. ~~~       Ругаться он не привык, но, выпрыгивая из спецназовской машины, не прекращает материться. Сердце, кажется, давно перестало биться и свободно болтается в груди; колени дрожат так сильно, что это замечает Тимур — хватает за руку и пытается забрать флешку и оставить тут. Володя огрызается, чувствуя, как пламенеют от стыда щëки — капитан хочет как лучше, и скомкано извиняется, защëлкивая бронежилет.       Отойти от общей группы казалось ему хорошей идеей. Так он незаметнее. Здание недостроенного завода огромное, помещений и углов миллион — это поиск иголки в стоге сена. Но пока спецназ не свернул операцию, а в моргах никого, похожего на Красавченко не находится, надежда есть. Ещё немного, и Кузя поверит в Иисуса, Аллаха, Кришну… кого угодно, кто вернёт ему Диму целым и невредимым. Заглядывая за каждый угол, осматривая каждый закуток, он молится, хотя вся молитва сводится к «пожалуйста, будь в порядке, пожалуйста, будь жив, пожалуйста…». Позвать его по имени невозможно, каждый лишний звук может стоить жизни, но пару раз, не выдерживая, он шëпотом зовëт его. И, не слыша ответа, потихоньку впадает в отчаяние. Боги глухи и немы — кричи, не кричи, они молчат. Никто не помогает, никто не подсказывает дорогу. Он один на один с бедой. В одном из коридоров, который он поначалу окрестил как «тупиковый», обнаруживается пролом в стене. Пролом неровный, из тех, что пробили чем-то большим и тяжëлым — гигантская круглая дыра, скалящаяся изломанной арматурой. Поодаль, метров через шесть, ещё один блок с забитыми дверьми. Тупик. Туда идти незачем, и лейтенант уже разворачивается, чтобы идти дальше, но ржавые потëки на острие привлекают внимание. Он касается их и болезненно морщится: это не ржавчина, это кровь. Не свежая, успела свернуться за несколько часов, но… кровь. И нетрудно догадаться, чья.       — Твою мать! Твою мать, что б тебя! — перемахнуть через дыру невозможно, но обойти её негде. Единственный проход — проклятая, забрызганная кровью брешь. Но перебраться через неё, ничего не повредив, сложно. От одной мысли прошибает пот. Но… Но если не здесь, то где? Куда ещё при худшем раскладе мог пойти Дима? Особенно, если кровь на острие его. Правда, красных пятен дальше у блока нет, но это ни о чём не говорит — готовый к такому капитан наверняка зажал рану так, чтобы не наследить на пути.       Воровато осматриваясь, Кузя ещё раз проверяет пистолет, закидывает руку повыше и кое-как протискивает ногу между сплетений железных прутьев. Руки ходят ходуном, но подтянуться получается — вцепившись в чугунные штыри, он умудряется попасть в проём между кольями. Спасибо тощей заднице, нервно хихикает и, разжимая хватку, приземляется на другой стороне.       Здесь пыльно. И пустынно. Повсюду битое стекло, в воздухе витает запах мокрого бетона и гниющего дерева. Перепрыгивая заполненную водой яму, Володя ловит себя на том, что такие стройки-многолетки пугают его: всё ржавое, всё прохудившееся. Проще снести под корень, чем строить что-то на таком фундаменте. Разбухшие доски отваливаются от первого же рывка, дверь поддается легко, когда он толкает её. Ступая в сырую и тёплую тьму, Кузьмин не испытывает ни страха, ни робости — пока Дима не найдëтся, эмоции отложены «на потом». До востребования.       Луч фонарика внимательно ощупывает развалины. Груды строительного мусора, обломки мебели, строительные леса. Пыли здесь, на удивление, мало; больше штукатурки и осыпающейся хлопьями краски. Видно, что кто-то затирал отпечатки, но неуклюже, из последних сил — среди сваленных в кучу кирпичей то тут, то там можно разглядеть багровые капли. Идя по ним, Володя едва сохраняет равновесие: кругом мусор, плитка шатается, как гнилые зубы. Один неверный шаг, и провалишься чëрти куда. А Дима прошёл здесь удачно — плеяда пятен обрывается возле дряхлой лестницы. Добраться туда через дыры и неровности тяжело и здоровому, но раненому…       — Ай! — резко открывшаяся боковая дверь сбивает с ног, горла тут же касается какой-то обломок. Ошарашенный, Кузьмин замирает на мгновение, затем соображает сорвать с лица капюшон и включить погасший фонарик. — Это я, Кузя! Всë в порядке! В порядке. Он едва успевает поймать заваливающегося назад Красавченко. Всё плохо. Отвратительно. Хуже не бывало. Лицо белее простыни, вокруг носа запеклась кровь, глаза мутные от боли. Помогая сесть на мешки с цементом, Кузьмин готовит себя к худшему, но, отодвигая полу плаща, всё равно прикусывает костяшки пальцев: зрелище ужасное. Рубашка вся пропиталась кровью, рана глубокая, неровная, багрово-тëмного цвета — похоже, разорваны мышцы. Придётся зашивать, придется колоть антибиотики… По-хорошему, вообще нужно в операционную.       — Как ты… — говорит Дима тоже с трудом, и хоть Володя понимает вопрос, отвечать не спешит: стягивает перчатки и прижимает их к ране, игнорируя мучительный стон сквозь зубы. — На первом этаже, телефон… Они забрали, чтобы… — даже сидеть ровно Красавченко больно, но он, дурак, старается подняться. Не выходит. И Кузя, ругаясь себе под нос, устраивает его поудобней: полулëжа, здоровым боком вниз. — … Им нужна… флешка с… ох, дьявол… больно-то как! Чёрт…       — Тише-тише… — ткань коркой прилипла к ране, и отдирать еë Кузьмин не собирается. — Слышишь меня? Дим? Дима, пожалуйста!       Снаружи раздаются крики, ревут сирены, где-то даже пару раз гремят выстрелы. Там, внизу, творится такое смешай Господи, но группировка накрыта, судя по знакомым голосам, выкрикивающим что-то про суд и право хранить молчание. А Володя сидит, одной рукой вдавливая в корпус рации кнопку «SOS», а другой прижимая к губам чужие стремительно холодеющие пальцы. — Пожалуйста… ______       Когда они, полтора месяца спустя, переступают порог квартиры, Володя не произносит ни слова. Он помогает Диме снять плащ, бережно стягивает рукав, чтобы он не крутился и не потянул швы, убирает в шкаф. Свою куртку бросает на табуретку в коридоре, поверх шарфа, даже не сложив как следует. Руки моет с неприсущей ему скрупулёзностью, и Дима улыбается уголком губ, сидя на бортике ванной. Сил ещё не много, но всё оказалось намного лучше, чем они все ожидали: внутренние органы не были задеты, заражение пойти не успело, и шов, сам по себе, не такой уж и большой получился. Он мало что помнит — спал почти всё время, под действием лекарств и слабости, но Кузьмина помнит кристально ясно. Или просто хочет убедить себя, что помнит.       Путь до комнаты занимает странно много времени, но выбора нет — усталость гонит вперëд. Время, проведëнное в больнице, сделало своё дело: он может идти сам, даже чувствует себя достаточно хорошо для того, чтобы выйти на работу. Без оперативных мероприятий, конечно, но посидеть в кабинете, перебирая бумажки, он в состоянии. Но Кузя не отпустит. Он и сейчас не отпускает — вцепился онемевшими пальцами в предплечье, ведëт по коридору, готовый в любую секунду принять на себя вес. И кто Дима такой, чтобы что-то говорить ему? Когда они, наконец, добираются до кровати, он едва сдерживает себя, чтобы не завалиться на неё прямо в одежде. Их постель мягкая и широкая, даже рядом не стоит с больничными койками. Он позволяет снять с себя рубашку и натянуть домашнюю футболку, дотошно проверив перед этим повязки и новенький шрам под ними. В коллекцию.       Он занимает своё место, укрывшись одеялом, морщится от неприятных ощущений и ложится так, чтобы бок не касался простыни. Есть не хочется, Володя и не предлагает — несколько раз спрашивал в машине. Дима прикрывает глаза и наблюдает за тем, как Кузя кидает скомканную водолазку и джинсы на стул. Идëт к нему, и Красавченко уже приподнимает руку, чтобы он как всегда нырнул под неё и улëгся рядом… Володя проходит мимо и отворачивается к окну, обняв себя руками поперëк груди.       Ракушка. Закрылся — не пробьëшься.       Дима чуть хмурится, растерявшись. Неуклюже поднимается и подходит сзади.       — Вов, — он осторожно касается его плеча, рассматривая россыпь родинок на спине, которые он так любит соединять пальцем в созвездия. — Я могу задать тебе вопрос?       Узкое плечо под его широкой ладонью дëргается, словно Кузьмин хочет уйти от прикосновения, но он не поворачивается, а сжимается ещё сильнее, желая совсем слиться с осенью на улице.       — Задавай, конечно, — его голос тихий и помятый, звучит так, будто Володя — старая игрушка со сломанным динамиком: вместо весëлой звонкой песни толчками выходит глухой свист. Красавченко тянет его за локоть, заставляя повернуться, и Кузя безвольно повинуется, не размыкая замка рук. Не обнимает за шею, как обычно, не поднимается на носочки, чтобы ласково поцеловать кончик носа. Стоит и смотрит, вроде и в глаза, а вроде и нет — взгляд невидящий и бессмысленный, заглядывает куда-то, куда сам Дима никогда не пытался заглянуть.       — Как там на работе? — спрашивает он первое, что пришло в голову. Ему просто хочется чем-то заполнить пустоту и тишину, разрастающуюся между ними. Забавно. Кузя все эти полтора месяца был на расстоянии вытянутой руки, сейчас тоже — всего одно движение, и можно коснуться потускневших волос. Но он не здесь. Он где угодно, но не здесь. Даже сейчас.       — Я не знаю, — монотонно отвечает Володя, но в его голосе Дима улавливает незнакомые прежде нотки. Да, Кузя испытывает облегчение, это заметно. Но видно и другое. Обижен? Оскорблëн? Вымотан. Можно понять: сам бы злился на того, кто вместо обещанного выходного сорок четыре часа старательно пытался умереть. — Ребята приходили. Что-то рассказывали. Я не помню. Я не уверен, что слушал.       — Ты всё это время был в больнице?       — Ты действительно спрашиваешь? Красавченко усмехается. — Хорошо, согласен, это было глупо. Дима усмехается, а Володя нет. Его лицо неподвижно: не лицо, а маска. Белая и неживая. Он весь будто высечен из мрамора: губы больше не яркие — одного цвета с оконной рамой, глаза посерели и потеряли искру. Потеряли Володю. Даже веснушки поблекли.       — Ладно… — голова, как назло, пустая. Не получается построить разговор, не получается соорудить хоть какой-нибудь вопрос. Разум похож на огромную выжженную степь с единственной мыслью — перекати-полем. Но он не может ухватиться даже за неё. Потому что перед ним сейчас стоит не его Володя. Бледная и пыльная тень. Не Володя. — А ты? Ну… Что ты делал всё это время?       Кузьмин молчит. Долго и тяжело, Диме даже кажется на какое-то мгновение, что тот уснул с открытыми глазами. Когда он, наконец, отвечает, его голос всё такой же обесцвеченный, а Дима допускает малодушную мысль, что лучше бы он молчал, чем говорил так.       — Я разговаривал с тобой. Капитан невольно поджимает губы. Конечно. Разве могло быть иначе? Не могло, а он всё равно спросил, как будто усомнился. Обидел.       — Прости, я…       — Они говорили, что в этом нет необходимости, — тихо перебивает Володя, и это затыкает Красавченко лучше, чем если бы он кричал на него. Потому что когда Володя говорит тихо, это значит, что у него больше ни на что нет сил. — Сказали, что всё в порядке. Но знаешь… — в его глазах что-то меняется, незаметно, но ощутимо. Они словно покрываются коркой льда, как будто он пытается запечатать всё, что хочет сказать под толстым слоем цинкового стекла. За всеми возможными печатями. –… знаешь, ты так часто говоришь это. Я научился не верить.       Дима молчит. Опускает взгляд на тонкие запястья и не верит, что эти самые руки, которым дома он не позволяет поднимать ничего тяжелее пакета с продуктами, смогли протащить его, висящего мëртвым грузом, двадцать с лишним метров до лестницы, где их подобрали фельдшеры. Он разглядывает тонкую сеточку вен, просвечивающую иногда даже через рукава летних кофт. Рядом с родинкой на предплечье маленький шрам — это поскользнулся возле куста, не удержался и напоролся на ветку. Чуть выше и левее ещё один — следственный эксперимент, не выдержала резинка. Чем выше к плечам, тем больше маленьких выпуклых рубцов, почти невидных на молочной коже. И историю каждого он знает. Но сейчас все эти истории кажутся лишь бредом, до смешного глупым оправданием. И от мысли о том, что эти шрамы появились не сами, по его вине, поперëк горла встаëт шипованный комок.       — Меня два дня пытались уговорить пойти домой, — внезапно продолжает Кузя. Красавченко выпрыгивает из раздумий и смотрит почти в упор, чтобы не пропустить ни одного слова. Ни одного вздоха. — Ты знаешь, у них ведь почти получилось. Мне стыдно, но я почти поверил, что ты действительно в порядке. А потом… — Дима внутренне подбирается, готовит себя к чему-то нехорошему. Взгляд Володи окончательно стекленеет. –…а потом у тебя остановилось сердце.       Красавченко был готов к чему угодно, но не к этому. Он медленно моргает, осознавая услышанное, но в голове так пусто, что такое ощущение, будто ветер гуляет из одного уха в другое.       — Что? — хрипло переспрашивает он, не уверенный в ясности своего рассудка. На мгновение ему кажется, что губы Володи дрогнули и вот-вот изломаются в оскольчатой улыбке, но этого не происходит. Вместо этого осколки звенят в его голосе.       — Ты умер, Дим. Ты был мëртв. Четыре минуты и шестнадцать секунд. Клиническая смерть от трëх до десяти, — он поднимает на Красавченко взгляд. В нëм всё и ничего одновременно. — Ты знаешь, что я умер вместе с тобой? Каждый раз умираю.       Дима закрывает глаза и старается успокоить некрасиво сбившееся дыхание, оправляясь от этого известия. Некоторое время он просто молчит и раскладывает мысли по полочкам. Когда он снова смотрит на Кузьмина, то видит, что теперь глаза закрыл он. Закусил губу, чтобы не проронить ни звука, но дрожащие ресницы говорят лучше слов.       И лучше Димы, который молча шагает ближе и притягивает к себе. Невесомо проводит по длинному узкому шрамику над ключицей. И как он только мог поверить в эту байку про иголку, оставленную в заплатке воротника? Как долго это продолжается? Как долго он является причиной всего этого безумия? Слишком, слишком долго.       — Прости, что не заметил раньше.       И Володю прорывает. Он тихо воет, цепляясь за футболку на груди Красавченко, но плач постепенно переходит в отчаянные рыдания. Он даже не пытается их сдержать. А если бы попытался — не получилось бы. Его накрывает совершенно безобразная истерика, а он ничего не может с этим поделать. Всё это время он не справлялся. Он просто делал вид, что всё под контролем. На самом деле, всё давно покатилось к чëрту, ещё с первыми каплями крови. С самой первой бессонной ночью. С самым первым «я в порядке».       Дима ласково поглаживает по спине, пересчитывает пальцами выступающие позвонки, шепчет что-то на ухо. Осторожно отстраняет от себя бьющееся крупной дрожью истощавшее тело и легко касается чужих искусанных в кровь губ своими. Володя отчаянно хватается за широкие плечи, чувствуя вкус собственных слëз. Дима целует осторожно, как будто боится, что его оттолкнут. Как будто опасается, что скажут, что надоело жить в страхе и прогонят из своей жизни. Как будто Володя сможет сделать что-то из этого. Отстраняется, поднимает ладонью отросшую чёлку и прислоняется лбом ко лбу.       — Прости меня, прости пожалуйста, — шепчет он, покрывая короткими беспорядочными поцелуями горячие мокрые щëки. — Пожалуйста, если сможешь.       — Я не хочу снова проходить через это, — бормочет Кузя. Его голос будто после автокатастрофы — такой же разбитый и поломанный. — Не заставляй меня проходить через это снова.       — Никогда больше, обещаю, — Дима кладëт подбородок на вихрастую макушку, убаюкивает трепещущие плечи. — Поверь мне, пожалуйста. Последний раз.       Володя верит.