Обломки скульптур

вместо севера — взмахи ресниц, вместо юга — стройные ноги, кстати, касаясь твоих ключиц, я одновременно на западе и на востоке. компасы? компасы не нужны, я никак не смогу потеряться, ведь наизусть — стороны света и то, как они важны, поскольку на теле твоём хранятся.

Из-за чего люди сходят с ума? Возможно, из-за беспокойства (чрезмерного), из-за навязчивых мыслей, пробирающихся под кожу. Они — иголки. Возможно, из-за зависти? Гнева, раздражения, ненависти? Есть сотни причин, есть тысячи вопросов, на которые никто пока не ответил. Может ли человек сойти с ума потому, что его осуждают? Или потому, что его обидели? Ладони скользят по мокрой глине, и такое чувство, словно пальцы рисуют множество узоров, а они лишь сглаживают любые неровности. Сяо Чжаню кажется, что глина двигается сама по себе, что скульптура создаётся без любых усилий с его стороны, потому что воспоминания свежие. Чжань сходит с ума, потому что чувствует каждым атомом её текстуру, а на стенках носа оседает запах… речной воды. Осторожными касаниями — по завиткам ушей, чтобы безошибочно, чтобы в точности… Вокруг беспорядок, на который никто не обращал, не обращает и не обратит внимания, потому что хаос — творческий, потому что есть то, что гораздо важнее. Хотя бы в данный момент. Чжань не вылезает из мастерской уже множество дней, будучи загипнотизированным очередной своей работой. Он сходит с ума, ведь ему начинает казаться, что он выдумал того, чей образ лепит прямо сейчас, чьим скулам придаёт резкости в данный момент. На бетонном полу беспорядочно разбросаны обломки скульптур. Чжань их все разбил, как и разобьёт каждую следующую, поскольку, уверен, не сможет воссоздать в точности образ, засевший в голове. У Чжаня до сих пор всё валится из рук, но он ими, дрожащими, несмотря ни на что, безумно старается. Он ими, дрожащими, выводит чёткий контур пухлых губ… А вдруг. Мастерская выглядит слегка старомодно, но лишь потому, что скульптору так нравится, но лишь потому, что скульптор таким образом пытается вдохновляться. Это сложно объяснить, но… Песни динамиками старенького радио — звучит неплохо, верно? Особенно, если гуляет по небольшому помещению, в четырёх светлых стенах, пыль, пробирается в поры, забивает их, а искусство попадает в вены. Это же так работает? Наверняка… Одно окно с побитыми жизнью деревянными рамами и самой простой коротенькой занавеской, чтобы удобно сквозь завалы творчества пробираться к форточке, которую Чжаню необходимо открывать по десять раз на дню. Не покидает чувство, что воздуха мало, что воздуха — нет… Чжаню порой кажется, что он задыхается. И это не зависит от… Почему у воздуха нет формулы? Множество шкафчиков с необходимыми инструментами, забитые до отвала каким-то хламом столы… На батарее разводы, оставшиеся от запачканных в глине рук, когда Чжань проверял температуру, не удосужившись их помыть. Ещё зимой, прошлой зимой… Бежевый цвет и то, как он окружает, обволакивает, обнимает, — чудесно. Бежевый цвет подобен солнечным лучам, ласкающим шею, а лучше бы они умели поправлять очки, что держатся на кончике носа, на добром слове, в то время, как Чжань совершенно не видит проблемы и не чувствует физического дискомфорта. Увлечён. Чем-то. Кем-то? Он абсолютно не слышит повторяющейся раз за разом стандартной мелодии звонка. Мобильник где-то заброшен, наверное, почти разряжен, осталось там два процента или вовсе — один? Звук исходит откуда-то справа, долбит в ухо, просит внимания, а Чжань лишь отмахивается, округлившимися глазами наблюдая за тем, как появляются, будто по волшебству, ключицы на бюсте… Ещё много работы. Хочется доказать миру, что идеальное — существует. Почему творческие люди такие романтики? Почему творческие люди такие?.. Чжань, как всегда, пачкается, поправляя ворот свитера. Неужели он до сих пор не понял, что глина — не прозрачная? Что глина, как минимум, существует? На самом деле. А ещё, на самом деле, Чжань не совсем вписывается в интерьер и весь тот кавардак, который окружает, потому что кажется чёрным пятном, вороной, выпавшей из гнезда. Вороной, оказавшейся в мастерской случайно и по локоть в крови глине… А музы рядом нет. Серый цвет, откровенно говоря, нетрудно отыскать. Он в насыщенно-карих больших глазах и на иссиня-чёрных густых ресницах, он на румяных щеках и устах цвета земляники. Серый цвет прячется в родинке, которая прямо под нижней губой, а ещё он залёг во впалых щеках, из-за которых вытянутое лицо кажется более худым и острым, чем могло бы быть. Серый цвет проложил себе путь по переносице. Этого, конечно же, не видно. Это, конечно же, просто состояние души. Странно, когда человек одновременно в разноцветном ворохе и в чёрно-серо-белом. Мир ли? Война. Никто больше не пытается дозвониться, но взамен — яростные стуки в шаткую дверь, которую Чжань предусмотрительно закрыл. Врываться к скульптору, когда тот как раз в кураже? Недопустимо. Кураж? Когда много смелости… Ради смелости пьют алкоголь. Чжань сейчас храбрый даже чересчур, потому что лепит его адамово яблоко собственноручно. Никому нельзя. Отсюда вывод, что Чжань в том числе, которым запрещено. — Чжань, Чжань, ты там оглох?! — вопит, содрогаясь, дверь. — Я так и знал, что ты там с ума сойдёшь! Я не видел тебя больше недели, выходи! Чжань! Тяжёлый вздох и опущенная голова… Почему нельзя оставить в покое больше, чем на две недели? На три, на четыре… года. Нужны одиночество, сосредоточенность, вдумчивость — три ингредиента, на вкус — горьки, как грейпфруты. — Я выломаю дверь! Чжань закатывает глаза и спешит спрятать незаконченную скульптуру подальше от нежданного гостя, сердитый голос которого является синонимом стихийного бедствия. — Цзи Ян, что за спешка?! — ворчит скульптор, вытирая ладони об узкие джинсы, и распахивает дверь, облокачиваясь о её косяк так, чтобы друг не забежал слишком внезапно и не устроил ревизию. Он может, потому что всё ему интересно. Всегда. При любых обстоятельствах. Тот возомнил себе, что он на страже порядка и психического здоровья, но только усугубляет всё своим визитом и пакетом из соседней пекарни, из которого исходит невероятно приятный запах, заставляющий скапливаться во рту слюну. — Я стучал минут пять! Поешь, дуралей, — тычет прямо в лицо, а Чжаня воротит. Он может не есть вообще никогда (преувеличено совсем чуть-чуть), поэтому и худой такой, поэтому даже ветер может его сломать, нечаянно посильнее дунув. — Спасибо, — коротко отвечает Чжань, принимая заботу, и вопросительно изгибает бровь, уставившись на Цзи Яна. У того на лице беспокойство, смешавшееся с растерянностью, потому что он, видимо, не ожидал, что настолько быстро откроется дверь мастерской. Да, Чжань мог преодолевать метр намного дольше, нежели какие-то там несчастные пять минут. По внешнему виду друга, кстати, понятно — не приснилось, планета Земля действительно в состоянии весны. На том огромная голубая худи, а сам Цзи Ян — тонет, словно в море, сверкая большими глазами и хлопая ресницами. — Мне было интересно, не наелся ли ты тут своей глины со скуки, не наложил ли таким образом на себя руки, — саркастически бормочет младший, ожидаемо пытаясь заглянуть Чжаню за спину. — Не говори глупостей, мне не скучно здесь. — Да, да-да, — посмеивается друг, хлопая по плечу, и всё-таки находит глазами, за что зацепиться, — новая скульптура? Ещё не готова? Или уже? — загорается любопытный огонёк в зрачках. Цзи Яну нравится искусство. Чжаню вдруг хочется ругать мать-природу за то, что он не выше или Ян не ниже, а каждый из них — ровно по метру восемьдесят три, что расширяет горизонты… И обзор. Заслонить своими широкими (нет) плечами — не вариант. — Типа того, — нехотя отвечает Чжань, в один миг оставляя пакет с вкусностями на небольшом столике, и переступает порог, захлопывая дверь. Для большей уверенности в том, что его святыня в безопасности, прислоняется спиной. Цзи Ян лишь фыркает, скрестив руки на груди. — Не думаешь, что тебе пора развеяться? — Нет, — тут же отвечает Чжань, поджимая губы. — Не думаешь, что надо общаться с людьми? — Нет, — мотает Чжань головой. Совершенно невозмутимо. — Я переживаю, понятно? — заглядывает Ян в глаза. — Такое чувство, что не я младше на пять лет, а ты… — Уровень социализации никак не зависит от возраста, — перебивает старший, взмахнув рукой, — так что твои причины для волнения — не причины. Ян расплывается в улыбке, согласно кивая. Наверняка осознаёт, как скучал по умным высказываниям дуралея в очках с тонкой оправой. Чжань улыбается тоже, опустив неловко голову, и пытается привести в порядок свои волосы, живущие какой-то отдельной жизнью, зарываясь в них пятернёй. Некоторые волоски цепляются за кольцо на среднем пальце, из-за чего он морщится. Ничего не меняется. — И всё же, — непринуждённо начинает Ян, аккуратно, — ты решил засесть в мастерской из-за его дня рождения? Ты уже полгода ведёшь себя подобным образом, но последние недели вообще… — Что? — столбенеет Чжань. Не то, чтобы он до этого сильно двигался, но в жилах совершенно (абсолютно) точно стынет кровь. Цзи Ян понимает вопрос. — Ван Ибо, — будто бы напоминает, о чём сразу жалеет, когда Чжань с громким лязгом бьёт себя ладонью по лбу и скатывается по двери вниз, мыча так, словно через секунду конец света. — А… Ты?.. — Я забыл… — шепчет Чжань, мотая головой сам себе, и прикусывает нижнюю губу почти до крови. — Какое число? — решает он уточнить, подняв побитый щенячий взгляд на друга, а тот с сожалением сдвигает вместе свои тёмные брови. — Двадцатое… — Двадцатое?.. — с ужасом переспрашивает старший, по нему можно точно сказать, что не верит. Как можно было забыть о том, что у Ван Ибо день рождения?! Прошло уже пять дней с момента важной даты, не поздно ли вспоминать? Цзи Ян безжалостно разрушил идиллию, оттого и выглядит немного виноватым с опущенными плечами. — Я думаю, это даже к лучшему, что ты забыл, — старается ободряющим голосом, с нотками успокоения, травами мелиссы... — К лучшему?.. — потрясённо выдыхает Чжань, снимая очки, и с несчастным видом трёт переносицу. Холодный бетон не волнует, когда внутри растекается лава. — Да, конечно, — продолжает Цзи Ян, пытаясь таким образом поддержать, — а то бы побежал к нему, уцепившись за то, что есть повод… Кому это надо?.. — Ты думаешь, что я не побегу сейчас? — непонятливо хмурится. — Ты не понимаешь... Такое у Чжаня выражение лица, словно он в ужасе. Горько хмыкает, роняет лоб на согнутые колени и шевелит губами, разговаривая безмолвно сам с собой, а когда поднимает глаза, то Ян уже прямо перед ним на корточках с выпяченной жалобно нижней губой. — Взвесь всё хорошенько, — просит он, имитируя детский голос. На Чжане подобные приёмы не работают. — Я успел подумать десять тысяч раз, пока ты вздыхал, — уверяет старший, кивая сам себе. Ему хочется верить в то, что нет неправильных выборов, но он, если честно, в жизни, за свои двадцать девять, уже успел конкретно накосячить. Перечислять не стоит — подобное чувствуется во взгляде. Каким образом? Легко — уголки глаз опущены, несмотря на то, что от рождения они совсем не такие. Дело не в том, что Чжань должен был помнить. Дело в том, что Чжань не должен был забывать. — Если тебе интересно моё мнение, то я считаю, что всё действительно к лучшему. Вы не виделись много месяцев, — говорит Ян, — написать сообщение? Глупо. Поздравить лично? Ещё более глупо, — жмёт он плечами, — так что всё сложилось неплохо, не глупи. — Ты не понимаешь… — шёпотом повторяет старший. «И я виделся с ним каждый день», — мысленно опровергает клевету. Люди сходят с ума из-за других людей? Из-за самих себя? Чжань даже не помнит, как покидал творческий центр, как нервно он закрывал дверь, оставляя за ней, уже закрытой, любимые слойки с малиной, а потом бежал в свою квартиру (о существовании которой и забыл), на самый верхний этаж того же дома, чтобы привести себя в порядок. Хоть как-то. На него в зеркале смотрят чёрные глаза и такие же синяки под ними от недосыпа и усталости, а Ян, оставленный без объяснения деталей у порога мастерской, написывает сообщения на всё-таки разряженный телефон, не решившись пойти следом, ведь эта спешка — не его. Но сообщений много, потому что Чжань всё-таки нашёл повод (с опозданием, но это детали), предлог… И пока в кураже. Наверное, он поэтому так спешит, когда потными ладонями пытается забраться в узкие рукава водолазки, а затем заправляет её в джинсы, кое-как застёгивая пуговицы на них. «Ты действительно поедешь на другой конец Чунцина, чтобы выставить себя дураком?» — пишет в пустоту Ян, агрессивно стуча пальцами по клавишам на экране. Да, Цзи Ян, он действительно… Риск — это не что-то плохое или хорошее. Риск — это риск, нет других вариантов. И Чжань рискует, покупая в ларьке у до боли знакомой многоэтажки букет, заказав его за несколько часов до своего прибытия на сайте, прижимает цветы к себе, пачкая в капли росы лёгкое пальто цвета обсидиана. Если бы он не забыл о празднике, то… Написал бы сообщение или также приехал? Стоял бы сейчас Чжань перед тёмно-серой титановой дверью на четвёртом этаже высотки, на которой мелом (до сих пор) — 422? Конечно же, Сяо знает адрес наизусть, как и номер телефона Ибо, как и ссылки на социальные сети, в котором тот постит изредка фото о том, как отдыхает с друзьями или усердно работает в баре, колдуя над самыми разнообразными напитками. Если бы мозг Чжаня вовремя сработал, то понял бы парень прежде, а не перед тёмно-серой титановой дверью на четвёртом этаже высотки, что его наверняка не ждут. Кого ждут спустя полгода? Кто ждёт отвергнувших и опоздавших? Люди сходят с ума из-за любви? Одно известно — люди точно сходят с ума. Порой так, что шепчут в интимной тишине, кого то обвиняя, — «ты с ума меня… сводишь», «безумие», а порой совершенно иначе, без каких-либо шуток и преувеличений, когда нужна помощь, специалист и индивидуальное лечение, когда не кажется, что покидает разум, а когда действительно так. Чжань прочувствовал на себе первый вариант целиком и полностью, а ко второму он, увы, близок. Это не шутки, ведь на его глазах порой оживает глина… Не вечен никакой кураж, так что Чжань пасует, вздыхает, винит себя и массивные ботинки за то, что принесли, куда не надо, и спешно разворачивается, надеясь уйти незамеченным. Надеясь сбежать — неувиденным. — Ох, простите, простите, — бормочет Сяо, врезавшись в девушку, что пересекала лестничную клетку. — Простите, — не останавливается он, крепче сжимая в руках букет, шурша бумажной обёрткой, и торопливо кланяется несколько раз. — Чжань?! — восклицает та, округлив глаза. — Чжань! — узнаёт и хватает за плечи, как давнего приятеля, заглядывая в глаза. — Неужели ты?.. А её легко опознать по голосу… Чжань медленно поднимает голову, по-новому взглянув на образ девушки, а лучше бы не. Лучше бы он запомнил просто длинные каштановые волосы и элегантный прикид, будучи сбитым с толку своим порывом прийти сюда, чем узнал давнюю подругу. — Сюин, — тихо говорит. Конечно, не забыл. Чжань тосковал, тоскует и будет тосковать по многому. Чжань скучал, скучает и будет скучать по многому. «Я скучал», — это о том, чего уже нет. Это всегда о прошлом. — Тебе идут очки, — говорит она, а Чжань неловко кивает, машинально поправляя те на переносице указательным пальцем, и топчется на месте, не в силах найти пристанища своему потерянному взгляду. — И тебе, — шепчет. Сюин смеётся, легко хлопая по спине. — Что «мне»? — Помада, — обводит Сяо невесомо рукой, указывая на персиковый цвет. — Ты всё такой же… — грустно шепчет девушка и делает шаг ближе, чтобы прижать к себе. Чжань одной рукой обнимает в ответ, другой старается удержать массивный букет и прикрывает глаза, когда подбородок падает на плечо Сюин. Хорошо, что та на каблуках, как раз нужный рост для того, чтобы расслабиться… — Я скучала, — признаётся, заставляя улыбнуться. О прошлом. Они стоят в таком положении совершенно безмолвно непонятно сколько минут, но Чжань успевает пересчитать все ступеньки, которые нашёл глазами, успевает на слух определить, сколько раз вызвали лифт с первого на двенадцатый, а ещё то, есть ли у жильцов домашние животные. Тоскливый лай троих собак слышен откуда-то снизу. — Ты всё такой же, — снова повторяет Сюин, — и пахнешь своими скульптурами… Из-за её шёпота мурашки по коже, из-за её шёпота реальность накрывает с головой. Не сон и не иллюзия — Чжань действительно сунулся в ту жизнь, из которой сам ушёл. Сбежал. И вернулся. Лишь по делу, лишь по делу… Если убеждать каждый день человека в том, что он умён, — тот поверит. Если убеждать каждый день человека в том, что он красив, — тот поверит. Если убеждать каждый день человека в том, что он, глуп или уродлив, — тот поверит. Лишь по делу, лишь по делу… Чжань себе не верит. — И ты всё такая же, — удерживается от тяжелого вздоха парень, комкая в руке край жакета Сюин, свободно болтающегося на пояснице, — худая. — И ты… — Пойду, — чуть ли не подскакивает на месте Чжань, прерывая идиллию, потому что сработал в мозгу тот переключатель, на котором написано «трус и занятие твоё — убегать», выбирается из объятий, неловко кивая в сторону ступеней. — Пойду, — а Сюин хватает его за локоть, удивившись такому заявлению. — Опять? — Как видишь. Грейпфруты не настолько горькие. — Зачем приходил? — Проходил. Мимо, — добавляет Чжань уже тише. — Мимо? С его любимыми цветами? — кивает Сюин на букет в руках, из-за чего парень весь сжимается. Раскрыли, рассекретили… — Бело-фиолетовые колокольчики, разноцветные маки, что-то похожее на горсти малины и куча непонятной травы… — рассматривает она. — Разве такой винегрет понравится кому-то, кроме Ибо? Чжань тихо смеётся с такого высказывания и кивает согласно головой, пока краснеют щёки. Хорошо, что вечереет, хорошо, что лампочки перегорели. — А написано там что? — тычет Сюин пальцем в напечатанные на обёртке слова, а Чжань поспешно прикрывает их ладонями. — Состаришься, если будешь много знать, — по-актёрски вздёргивает он подбородок, кивнув на девушку перед собой. — Мне до твоего ещё далеко, — смеётся Сюин, запрокидывая голову, а у Сяо, запланировавшего держать каменное лицо, всё идёт наперекосяк. Не получается быть тем спокойным и невозмутимым. Тем, которого он себе сам придумал, потому что сам в реальности таким ни разу не был даже на пятьдесят процентов из ста. Очередной раз скрипит проносящийся мимо лифт. Направление — вверх. — Он взял отпуск, — внезапно говорит девушка, а взгляд её кричит «передумай, не уходи», — он не выходит из квартиры, — ноги Чжаня становятся очень тяжёлыми, — не отвечает на телефонные звонки и сообщения, — ноги Чжаня становятся очень тяжёлыми для того, чтобы снова сбежать. Раз уж он здесь… Давние друзья не разговаривают друг о друге, потому что в нескольких шагах квартира Ван Ибо, одно упоминание которого разрывает и латает сердце. Конечно же, надо только о нём… Если бы Чжань был композитором… …он бы превратил Ибо в композицию. Если бы Чжань был музыкантом… …он бы поделился с инструментами каждой стороной Ибо, которую знает сам. Если бы Чжань был певцом… …все его клетки пели бы об одном и том же. Если бы, если бы… Очередной раз скрипит проносящийся мимо лифт. Направление — вниз. Если бы Чжань был художником… …он бы изобразил Ибо на холсте. Если бы Чжань был скульптором… Очередной раз скрипит лифт, останавливается, из него толпой выбираются люди, расходясь по своим сторонам. Прерывают мыслительный процесс, воруют все извилины, которыми думать, и уносят. — Мне на работу, — говорит Сюин. — Там же? — Да, — кивает она, — если захочешь поговорить, то помнишь номер моей квартиры? Чжань аккуратно кивает, чтобы себя не выдать с потрохами. «Помню даже размер твоей обуви, Сюин». И она уходит, обняв на прощание. Уходит, больше ни слова не говоря, потому что надеется на хорошую память Чжаня, надеется на то, что сказанное раннее не вылетело из головы, а там, прочно засев. Взгляд на цветы, на собственные руки… Надо постучать или нажать на звонок? Чжань вновь подходит к двери, но уже слишком близко, чтобы суметь отступить назад. Она, наверное, намазана клеем, раз настолько притягательна. Она, наверное, один из магнитных полюсов… Прислоняя ухо к холодной поверхности, Чжань чувствует себя не очень, потому что подслушивает. Почти невесомо стуча костяшками пальцев, Чжань чувствует себя не очень, потому что нарушает тишину. Что такого в том, чтобы поздравить человека с прошедшим праздником? Сяо о многом думает, он усложняет себе жизнь и удлиняет путь, который насчитывает всего лишь несколько сантиметров. Лишь бы дверь открыли… Он не из тех призраков, которые могут проходить сквозь стены. Он призрак прошлого. Чжань стучит уже громче, но не спешит быть назойливым или что-то вроде. Может, он надеется, что дверь не откроют?.. Чего он хочет? Губы безмолвно двигаются, повторяя одно лишь имя, репетируя перед тем, как произнести вслух. Чтобы голос не дрогнул, чтобы ни в коем случае… — Ибо, — произносит Чжань, слыша обороты ключа в замочной скважине, но они застывают вместе с тем, как произносится имя. Парень испугано прикрывает ладонью рот и отступает на полшага. — Ибо? Это Сяо Чжань, я… По ту сторону действительно Ибо, ошарашенный, пытающийся разглядеть гостя через дверь. Он тоже прикрывает ладонью рот, в точности, как Чжань, и вертится по сторонам, не зная, как поступить. Точнее, он знает… Дверь ему поддаётся, открывается, и от Сяо Чжаня остаётся только оболочка, когда он встречается с Ибо взглядом. Застывшая в жилах кровь трескается. — Ты стал выше меня?.. — выдыхает Чжань в пространство между ними первое попавшееся, что взбрело в голову, и пугается своего нелепого вопроса. Ибо совершенен. Со своим мягким уставшим взглядом тёмных глаз из-под длинных шёлковых ресниц, со своими вечно хмурыми бровями и открытым небрежно лбом. Ибо совершенен. Его матовая кожа слоновой кости и контур губ, его резкие скулы, его шея, которую бог проектировал семь дней, и… Он не выглядит на свои двадцать четыре. Он выглядит на все, чёрт побери, сто процентов из десяти… — Может быть, ты стоптался?.. — улыбается Ибо, не отрывая взгляда. Чжань ухмыляется, стараясь не подавать вида, что у него внутри гражданский переворот, что он сильно-сильно волнуется, что нервы под левым глазом начинают дёргаться. — Может быть… — совсем тихо. Ибо совершенен, потому что в его волнистые волосы хочется зарыться руками или носом, его крепких плеч хочется коснуться, чтобы ощутить нежность белоснежного широкого свитера с незамысловатыми узорами на рукавах, хочется поправить и так симметричный воротник… Хочется спросить, где Ибо купил такие огромные джинсы… Чжань вдруг не чувствует себя старшим, хотя бы взрослым, ощущение, будто он стал горошиной, а огромный букет цветов, естественно, больше его самого. — Это тебе, — протягивает его Чжань через порог, — это… — Спасибо, — одними губами благодарит Ибо, не дав договорить. Он всегда понимал без слов, — проходи, — отступает, пропуская внутрь, и Чжань попадает в самый настоящий круговорот флешбэков. Квартира всё та же… В небольшой прихожей были и его вещи, беспорядочно висящие на крючках и лежащие на полках, а Ибо ругал, говорил, что это не та мастерская, где можно устраивать творческие хаосы и повелевать ими, но порядки наводил сам и с удовольствием, напевая под нос весёлую песню. Обуви было в два раза больше. На кухне вовсю готовились полезные завтраки и делались фреши из ягод и трав, а в ванной стояли две зубные щётки, которые было позволено иногда путать между собой. Гостиная, совмещённая с мини-кабинетом, заменяла спальню и ночи. Сонные и бессонные. Чжаню стыдно, что он жил здесь, стыдно, что ушёл, стыдно, что вновь стоит на гладком паркете при входе в гостиную, и несчастным мокрым взглядом смотрит прямо перед собой. Угловой диван разных бежевых оттенков возле высокого, почти до потолка, не зашторенного окна выглядит всё также уютно, несмотря на кирпичные лофтовые стены с серыми вставками, на одной из которой, на самой огромной, карта мира. Чжань слышит «присаживайся» и идёт вперёд, чувствуя под ногами мягкий ковёр, засматривается на рабочий стол, где аккуратными стопками горы документов, и понимает, что Ибо до сих помогает отцу с работой в офисе. В гостиной, где множество современных лампочек-фонарей на стенах, горит один лишь торшер, из-за света которого блестят кубики льда в стакане с виски на журнальном столике, а затем и вода в вазе, обнимающая стебли цветов, которые Ибо успел подрезать, искусно распаковав обёртку минутами ранее ещё на кухне, пока Чжань был в ступоре. — Извини, что нет праздничного торта, — жмёт Ибо плечами, плюхаясь с другой стороны дивана, — есть виски. — Я… — Не пьёшь, — догадывается младший, подхватывая свой стакан, и опрокидывает в себя залпом, не медля со следующей порцией. Литровая бутылка наполовину пуста. — Я забыл о том, что у тебя день рождения, — вздыхает Чжань, перебирая свои пальцы, и упрямо не смотрит в сторону Ибо, но чувствует обжигающие прикосновения взгляда на своей коже даже сквозь одежду. Неотрывные лазеры. Горит не только торшер. — Ты всё такой же, — шёпот глубоким голосом. Чжаню всегда хотелось свой писклявый тембр променять на такие вот ноты… Завораживающие. Но только до тех пор, пока не влюбился. После — захотелось всё самое лучшее оставить у Ибо, всё самое лучшее — тоже ему отдать. — Какой? — Честный. Чжань быстрее обычного хлопает ресницами, чувствует, что вот-вот провалится вниз, прямо под землю, потому что ему хочется оправдаться, но оправданий нет. Хотеть не вредно, вредно — не хотеть. — А ты другой, — шепчет Сяо. — Да? — Да, сидишь дома. Один. Пьёшь. Один, — начинает он перечислять, но замолкает, понимая, что это неудачный выбор реплики. Очень. А ещё то, что они сидят в метре друг от друга, не укладывается в голове. Ибо мог бы принять цветы и попрощаться, мог бы даже не принимать цветов и попрощаться, сказать, что нет праздничного торта и отправить на кудыкину гору искать свистящих раков, как однажды его отфутболил Чжань, сказав что-то непонятное напоследок, забыв об элементарном подорожнике для заживления ран, и хлопнул дверью. Оставил свою однотонную футболку пылится в шкафу, или чтобы съела моль. Чжань мог бы отдать цветы и попрощаться, мог бы даже не приходить или принять решение не стучать в дверь, мог и может уйти прямо сейчас. Встать и уйти, потому что уже сделал то, за чем пришёл, но сидит, не двигаясь. Потому что не хочет уходить. А Ибо не хочет прогонять? Между двумя — одна невидимая нить, между двумя — неизвестно сколько стаканов виски, выпитых до этого, ведь о количестве бутылок в мини-баре неизвестно, но между ними двумя — трезвость. Ибо не берут алкогольные напитки, если пьянеть, то от любви. — Я не ожидал, что вообще тебя увижу. Я по тебе скучал, — шепчет Ибо. Поэтому и сидят. Но это о прошлом. Мурашки на коже что-то бормочут, что-то вроде «он та-а-ак на тебя смотрит, что нас всё больше, грозит перенаселение». — Тебе идут очки… Чжань улыбается, уставившись на свои ноги. — Сюин сказала то же самое, я встретил её на лестничной клетке, — объясняет своё веселье, наблюдая за тем, как собственные пальцы перебирают друг друга. Кроме виски, пахнет приближающейся ночью, — работа вместе сделала ваши мысли очень похожими. — Нет, — отрицает, явно улыбаясь, — тебе просто очень идут очки. Смущать — стихия, подвластная лишь немногим. Не успевает Чжань всё хорошо обдумать, как в плечо прилетает одна из множества подушек, заставляя ойкнуть от неожиданности. — Расслабься, — говорит Ибо и готовится бросать следующую, целясь в лицо, — я не хотел перегнуть палку. Чжань вскидывает удивлённо брови и уворачивается от броска, наконец взглянув на Ибо. — Ты не перегнул, — отрицает Сяо Чжань. Он пытается выдержать зрительный контакт, но ощущение, будто Чжань не в своей шкуре, не в своём теле, но это совершенно точно не из-за того, что совсем недалеко сидит Ибо. Дело в другом. В том, что Ибо очень нежно смотрит, в том, что так не может быть спустя столько времени… — Не предлагаешь чай, — шепчет, потерявшись в своих мыслях. — Потому что его нет, — таким же тихим голосом. Теоретически, если вытянуть руку перед собой, подавшись корпусом вперёд, то можно коснуться подушечкой пальца кончика носа Ибо, — есть маски для лица, сделай мне маску для лица, — просит младший, склоняя голову набок. И сначала хочется возразить. А спустя секунду — нет. — Пусть это будет мне подарком на день рождения, — добавляет тот, заставляя расплыться в неловкой улыбке. — Где они? — Там, где и всегда. Сяо понятливо кивает, поднимаясь на ноги, которые, по-видимому, улетели в космос, потому что никак не хотят правильно гнуться, каким-то ломанным шагом перемещаясь в ванную, и рыскает в шкафчике с косметическими средствами. Он может позволить себе представить, что всё лучше, чем катастрофично плохо?.. — А какую ты хочешь?! — пытается докричаться Чжань, но ответа не слышит, поэтому выбирает сам ту тканевую, что с черникой, и спешит обратно в гостиную, потому что опасно оставаться наедине с самим собой. Есть вероятность сорваться с места и провалиться вниз, оказавшись в такси домой. Но ему не нравится такой исход. В момент, когда Сяо переступает порог, Ибо отрывается от разглядывания цветов, стоящих в вазе перед ним, и возвращает всё внимание гостю. Он скользит взглядом по каждому миллиметру тела, скользит так, словно скульптор — он. Но нет, Ван Ибо — бармен. Наверное, им тоже нужно за кем-то неотрывно наблюдать. — Ты снял все отметки, — между делом говорит Чжань, кивая на карту мира, и разрывает пакетик с маской, — почему? — Нигде не был, — просто отвечает, откидываясь на спинку дивана, и раскидывает руки по обе стороны от себя, стараясь удобнее разместиться, — без тебя. Руки Чжаня застывают на мгновение, но это действительно секундное замешательство, ведь он знал, о чём спрашивает. — Присядешь? — хлопает Ибо по месту рядом, прикрывая глаза. Его лицо выглядит безмятежно, оно без единой морщинки и ненужной складочки, оно чудесно… Грех ли думать о том, что было бы неплохо сохранить такую красоту?.. Заморозить, например. Ибо наверняка чувствует, как диван под ним слегка прогибается, и вытягивает руку, коснувшись наугад ноги Чжаня чуть выше колена. Тот вздрагивает, пытаясь дышать, пытаясь… — Знаешь, с закрытыми глазами всё кажется простым, — сипло шепчет Ибо, сглатывая, — я представлю, что ты не уходил. Можно? Сердце у Чжаня останавливается, к горлу подступает ком, он кивает, но, вспомнив, что его не видно под прикрытыми веками, насилу выдавливает из себя «да». Знал бы Ибо, как сильно этого же хочется и Чжаню. Мышцы-струны из-за лёгких, практически невесомых, прикосновений Ибо почти рвутся, но ноги сами, вспомнив то, как раньше это делали, размещаются по обе стороны бёдер младшего, из-за чего Сяо оказывается на его коленях, боясь сделать хоть одно лишнее движение. Ибо не говорит ни слова, слышно только его тихое мирное сопение, лишь изредка подрагивающее, и Чжань, обмокнув пальцы в питательную сыворотку, которой в изобилии на ткани, проводит подушечками пальцев по лбу перед собой, рисуя крест. Он забывается, что перед ним живой человек, выводит такие же линии, как на скульптурах, и не понимает, почему на ощупь так тепло и нежно, почему еле ощутимо пахнет кондиционером для одежды, а не речной водой. Ван Ибо забыл о том, что ему необходим виски, и тает в стакане лёд. — Ты проколол уши?.. — Проколол, — подтверждает младший. Плохой косметолог из Чжаня, потому что он проводит по мочкам ушей, пугается своих действий и спешно возвращается к тому, чтобы всё-таки наложить маску. Ван Ибо безмолвен, прекрасно зная, что это можно было бы сделать уже десять раз за время, пока старший восседает на нём. Ткань ложится на лицо складками, которые обязательно надо разгладить, и Чжань не допускает ни единой погрешности, поскольку прекрасно знает, что Ибо не выносит самостоятельно возиться с подобным. Сяо Чжань не был бы удивлён, если бы Ибо признался прямо сейчас, что за всё то время, пока они не виделись, он не использовал ни одну маску, ведь это всё не для того, чтобы привести в порядок кожу. Это всё для того, чтобы было в порядке сердце. Нужны другие руки. И когда лицо в идеальном состоянии, когда надо сказать «вот и всё, я закончил, сниму через двадцать минут», Чжань продолжает водить по лицу пальцами, проходиться по нему маленькими шажками, взглядом, оставлять свои следы, выводить круги и рисовать иероглифы. Как он может сейчас подняться? Какова вероятность, что ему снова повезёт посидеть вот так вот? Он не заслужил. Ему даже не должны были разрешать переступать порог. Чжань вытирает руки, несмело размещает одну из них на плече напротив, поставив себя на режим ожидания. На режим наблюдения. Ведь трепещущие ресницы — это так интересно. — Холодные руки, — шепчет Ибо, касаясь своими, горячими, вечно горячими и неугасаемыми, руками голеней ног Чжаня, которые соприкасаются с собственными ногами. — Вечно сиди так, ладно? Старший грустно улыбается, непослушные пальцы обжигаются дыханием, потому что в нескольких сантиметрах от губ, надеясь потрогать на расстоянии. Как же он сглупил, боже… Не зря Цзи Ян называет дуралеем. — Это невозможно, — как можно тише говорит Чжань, а уста Ибо становятся ломаными линиями, подыгрывая кривой улыбке. — Знаю… Лоб Чжаня почти соприкасается со лбом Ибо, как приходит осознание, и парень спешно слазит, поднимаясь на ноги. — Я сейчас приду, секунду, — бормочет старший, поправляя на себе одежду, взявшуюся складками, — сейчас, сейчас… Он почти врезается в журнальный столик, когда летит из гостиной на кухню, облокачиваясь уже там руками о тумбу, и опускает голову, тяжело вздыхая. Как же сложно сохранять спокойствие… Чжань не из тех, у кого полно сил, он раньше вообще не думал ни о чём, одним лишь моментом жил, но, если честно, что-то пошло не так. Если честно, он даже знает, что именно. Оранжево-синий закат пробирается сквозь полуприкрытые жалюзи, оставляя полосы на кухонной мебели. Чжань стоит так ещё минуту, прежде чем узнаёт тот самый взгляд на своих лопатках, осторожные шаги… Ибо наверняка сам снял маску, сам втёр сыворотку в кожу или просто промокнул бумажными полотенцами, чтобы не заниматься тем, что не нравится. Ощущения холодной жидкости на пальцах ему неприятны, когда это касается масок для лица и всяких там кремов по уходу за шелушащейся кожей. Тень Ибо ощущается справа, и Чжань лишь слегка поворачивает голову, не удосуживаясь смотреть на что-либо, кроме своих носков и босых ног младшего. Его пальцы всегда были так прелестны?.. Да. — Почему так смотришь? — шепчет Чжань, надеясь, что вопрос не будет услышан, но грудь Ибо вздымается красноречиво — он внимает каждому сказанному и несказанному слову. — А почему не смотришь ты? Ох, Ван Ибо, знал бы ты, сколько существует реальных и выдуманных причин… — Смотрю, — отвечает Чжань, хмуря брови, поднимает взгляд, прилагая огромные усилия. И его карие глаза ловят (забирают в плен), удерживая, тёмные-тёмные радужки Ибо. — Очки для стиля или… проблемы со зрением? — осторожно спрашивает младший, касаясь пальцами оправы. Он проверяет её, должно быть, на прочность, а затем медленно стаскивает, отложив очки в сторону, пока Чжань пытается привыкнуть к тому, что теперь смотреть надо не через стёкла. Сяо Чжань думает, что похож на крота, щурясь. — Да, — отвечает. — Что «да»? Первое или второе? — удерживается от смешка Ибо, а затем и вовсе серьёзнеет, когда касается подушечками пальцев брови и проводит от начала до острого конца, запоминая каждый волосок. Есть и другие способы общения, кроме разговоров вслух. — Второе. «Я стал слепнуть без тебя», — таит в себе Чжань, и это правда, о которой он не может сказать, но которую успешно показывает, прикрывая глаза, когда горячая ладонь накрывает щеку, прижимаясь. То ли Чжань так сильно тянется к теплу, то ли Ибо, но расстояния нет… Сходят ли люди с ума из-за собственных ошибок? — Почему ты здесь? — спрашивает Ибо с надеждой в голосе и во взгляде. — Я сильно по тебе скучал, — Чжань накрывает руку младшего своей, ему так нравится касаться костяшек… Касаться вен… Это о прошлом. — Я и сейчас по тебе скучаю… — шепчет старший, тычась лбом в подбородок Ибо. Это разве о прошлом? Тот обвивает руками, губы касаются лба, затем он заменяет их кончиком носа, затем собственным лбом, тяжело дыша. Прижимаются ближе, оба. Так наверняка действует атмосфера, созданная ароматическими палочками на кухне. Они лавандовые. — И я по тебе скучаю, — шепчет Ибо. Парни делят одно дыхание на двоих. Губы Чжаня пересохли ещё в момент, как он переступил порог квартиры, ещё в момент, как он переступил порог своей квартиры, поэтому он устал их облизывать. Они, влажные от слюны, мелькают у Ибо перед глазами, когда тот не отрывается от лица, наблюдает и наблюдает… Запоминает.

— Ибо, не надо меня запоминать. Я всегда буду рядом!

— Прости, — извиняется старший, хватается руками за плечи, плавно перемещает их на шею, касается скул… У Ибо тоже замечательная память: он помнит размер пальцев своего бывшего бойфренда, помнит каждое подаренное кольцо, радуется, что одно из них сейчас красуется на среднем пальце.

— Чжань, а кольцо непростое! Показывай всем этот палец, если будут приставать!

— Я бросил тебя, прости… — Нет, нет, — мотает Ибо головой, зарывается руками в тёмно-каштановые волосы, массирует кожу, слегка оттягивает пряди, — ты не бросил, ты просто ушёл… Скажи, что ты ушёл с целью подойти ближе… Чжань хочет громко-громко вздохнуть, потому что не может понять, за что с ним так хорошо общаются прямо сейчас, почему обнимают, из-за чего разрешают обнимать в ответ… Ладно, это очевидно, да, но даже по уши влюблённые и те, кто по уши в любви, должны чувствовать… обиду, например? Разбитое сердце? Переломанные кости? Как по щелчку пальцев, Чжань на кухонной тумбе, всё так же соприкасаясь с Ибо лбами, смотрит снизу вверх, трётся кончиком носа о бархатную кожу… Цветочная обёртка с напечатанными на ней строками аккуратно сложена в самом дальнем углу. «В магазине дали первую попавшуюся бумагу», — вот так бы ответил Чжань, если бы спросили о том, почему... Но дело в том, что на ней его рифмы, на ней его авторский стих. — Я бы хотел подойти ближе… — признаётся старший. Ибо касается почти невесомо губами щеки, задерживается на несколько секунд, тычется в поцелованное место, где застывает касание, лбом, и, к своему сожалению, вспоминает последние поцелуи многомесячной давности. Чжань тоже думает о том, что было. Оба размышляют о том, как сильно было холодно.

— Но я люблю тебя…

Старший обхватывает сильнее ногами, прижимая вплотную, не представляет, что у него хватит смелости или глупости ещё раз оторваться когда-нибудь. Только если прогонят, только если… — Ты… Ты нашёл себе кого-то?.. — спрашивает Чжань, спрашивает Чжань-мастер-тупых-вопросов. — Я не искал, — уверяет Ибо, проводя большим пальцем по нижней губе, почти касается их своими. — Всё в порядке, — выводит круги на тонкой коже под глазами, — так бывает, что люди… — Нет, я… Я не, — мотает Чжань головой, — я не… «Я не переставал любить тебя». — Тогда почему?.. Нет сил, нет никаких сил формулировать достойные ответы, потому что болезненность трепетного момента выносит остатки мозга, потому что Чжань за прошедшее время порознь и с людьми-то не общался толком, для него вдруг все они превратились в маленькие детали, в такие неважные, что и без них нормально. Это как собирать самостоятельно полки для книг в один стеллаж, выбрасывая то, о чём в инструкции написано мелким шрифтом. А стеллаж до сих пор стоит. — Я думал, — так начинаются заблуждения, — что тебе скучно наблюдать за тем, как я часами, если не сутками, леплю лицо какого-то там Ньютона… Всё было так, как я и сказал... Хотел сосредоточиться на своём деле, а чтобы ты — на своём… — Чжань помнит это слово в слово, помнит те глаза Ибо, которые смотрели на него, не веря в происходящее. Глаза Ибо были влажными, покрасневшими, опустевшими, расстроенными, печальными, но всё такими же карими-карими, по цвету близкими со зрачками… — Мне казалось, ты слишком юн, — еле договаривает Сяо Чжань заплетающимся языком, крепче хватается за Ибо, будто без этих напоминаний он не помнил или и вовсе — не знал, будто уйдёт. Но Ван Ибо никогда не уходил. Сяо Чжань действительно думал, что неподходящая пара, думал, что отвлекается от дела всей жизни. Он не создан для тусовок, а Ибо — для торчания в мастерской, что немаловажно. Так он думал. Ещё он думал, что дела пойдут вверх, карьера… А Ибо быстро всё забудет, как и Чжань — его. Но один нюанс не пришёл в голову почему-то: вдохновением всегда был Ибо. Только он. Так что... спойлер: всё обернулось иначе. Сяо Чжань оказался сломанным скульптором, все его «думал» превратились в обман. А Ван Ибо стал тем, кто вечера встречает дома со стаканом виски. — Я хотел смотреть на тебя годами… — опровергает одной фразой младший абсолютно всё, ломает то, что глупо строилось. Со слезящихся глаз Чжаня срываются несколько капель, скатываясь по щекам Ибо, словно они его. — Ты плачешь, — тихо смеётся Сяо Чжань, стирая влагу своими руками, а Ибо показательно шмыгает носом с ним в унисон. Во Вселенной виноватых нет, но Чжань определённо — виноват. — Так и скажи, мой лопоухий, — смеётся Ибо, — что променял меня на свои скульптуры… И Чжань тоже хотел бы рассмеяться прямо сейчас, так, как давно не смеялся, но… Дело в том, что… — Пусть так, — с сожалением поджимает он губы, — но у всех моих скульптур твоё лицо… Ибо подаётся вперёд, накрывая приоткрытые губы Чжаня своими, и оба одновременно выдыхают через нос, облегчённо расслабляя грудные клетки. «Я скучал», — это о прошлом. «Я думал», — это заблуждение. Если выбирать что-то вместо любви, то не за двоих. Под прикрытыми веками у Сяо Чжаня — его мастерская. Его мастерская, в которой множество только начатых, в активном процессе и полностью доделанных работ… Чжань думал, что сосредоточится на карьере, а не выполнил ни одного заказа, потому что все бюсты — лицо одного и того же человека, которого не смог выбросить из головы, но путь к которому отчаянно пытался забыть, блуждая между своих «я думал». Разве он мог вернуться просто так?.. Разные ракурсы тела, но одни и те же изгибы… Хорошо изученные. Сяо Чжань ушёл, чтобы навсегда застрять. Высшие точки ценности становятся зримыми лишь в разлуке. Это будет похоже сейчас на молитву, но в царственной тишине каждую трещинку на губах Ибо чувствуют другие губы, идеально подходящие, идеально совпадающие… Чжань хотел миру доказать, что идеальное — существует. Вот. Доказал. Ибо поднимает на руки, не отрываясь от поцелуя, поддерживает бережно за бёдра, пытаясь уйти в другую комнату, но терпит крах, когда спина Чжаня магнитом притягивается к одной из стен, вынуждая остановиться на долгие минуты. Сяо Чжань хочет сжечь мастерскую, потому что он заблудился в лабиринтах её искусства, запутался в нитях творчества и в себе. Лепил того, кого мог касаться по-настоящему... — Я никогда так не радовался тому, что у меня день рождения… — шепчет в губы Ибо, продолжая целовать наконец тихо смеющегося во весь рот Сяо Чжаня, который бормочет что-то вроде «прости, я должен был раньше»… Ведь праздники ежедневно! Да и не обязательно ждать чего-то масштабного, чтобы пойти на риск. Не обязательно ждать полгода. Чжань дуреет от вкуса слюны, ему кажется, будто он не пил до этого момента и не ел, а то, что толком не дышал, и так известно. Его руки цепляются за всё, что только находят, останавливаются на затылке, скользят под широкий свитер и очерчивают аккуратные кубики пресса, исследуют бока… Он такой дурак, что променял это всё на какую-то там глину. Мысли об этом будут посещать до конца жизни. Он обязательно сожжёт свою мастерскую. Во влажных звуках тонет «прости». Волосы Чжаня рассыпаются на диване, когда заботливые руки Ибо размещают его в ворохе подушек, а тело накрывает, придавливая приятной тяжестью. Если одеяло, то только такое… Из крови и плоти, из нежности и трепета. — Я скучаю, — шепчет Ибо. И старший осознаёт, что все его органы, которые отказывались работать, вдруг в полной готовности для полёта на другую планету. Он совершенно здоров. Грань с безумием чересчур тонка, чтобы о ней рассуждать. Щёки пылают от прикосновений к ним, Ибо так целует, так целует… На языке вертится продолжение, которое звучит «словно в последний раз», но это чушь. Это всё ложь. В последний раз целуют, превращаясь в айсберги. Сейчас они — тают. А все снежинки, что грозились заморозить поры, вдруг летят по направлению вверх. Прочь. Улыбка на лице Чжаня мешает ему безошибочно двигать губами, мешает ему концентрироваться только на одних лишь языках, сначала едва касающихся друг друга, затем — плотно скользящих вместе, перемещаясь из одного рта в другой. Но Чжань не хочет от неё отказываться, потому что видит отражение на лице Ибо. Тот прыскает со смеху, когда парни случайно сталкиваются зубами, и, обвивая руками, которые в экспедиции, которые исследуют всё тело, углубляет поцелуй, несмотря ни на что. Чжань ищет место для своих ног, ёрзает, одну закидывает на Ибо, не прекращает пальцами касаться каждой ресницы, застывать на крыльях носа, отключаясь от внешнего мира, зарываться во вьющиеся тёмные волосы и сжимать их в кулаки на затылке. Он знает, что крупно накосячил. Он это знает, и поэтому всё понимает, когда пытается стащить с Ибо свитер, а тот хрипло посмеивается, мотая головой, но Чжаню всё равно хочется стукнуть его по лбу, потому что слишком жестоко… — Ты должен хорошо подумать над своим поведением, ладно? — шепчет Ибо, вынуждая смеяться и смотреть так влюблённо, так… Бабочки в животе — чушь. Сяо Чжаню кажется, что его атомы переместились в другое тело. В то, что над ним. — Ладно, — соглашается старший. А что ему ещё остаётся? Ибо покрывает поцелуями лицо, обхватив щёки, оставляет невидимые отпечатки губ на висках, вдоль линии челюсти, на каждом выступе, каждой выемке… Он оставляет свои отпечатки в волосах, на шее и плечах, Ибо стаскивает с Чжаня водолазку, ругаясь, что слишком тесная, прижимается губами к месту, где бьётся сердце, и прислушивается. Звук такой, как в записи, кажущийся нереальным, но это всё самая настоящая реальность. Это их реальность. Если говорить о том, что творится внутри, то стоит повторить то, что уже было сказано. Горит не только торшер. Каждое слово Ибо, произнесённое совсем тихо, отдаётся вибрацией в теле, в каждом нервном окончании, стучит даже в пятках пульс, влюбившись в тембр голоса, его глубину и краски, в которых купается мир. Весь внутренний мир Сяо Чжаня. Он прикрывает глаза, бросает то в жар, то, чёрт возьми, опять в жар, когда Ибо ведёт языком от солнечного сплетения к низу живота, а затем обратно. Телу тяжело справляться, Чжань едва заметно выгибается, шумно выдыхая, вокруг его сосков скользит кончик языка, а пальцы растирают оставшуюся слюну, касаясь их. Это заставляет вздрагивать, забывать своё имя и то, как сильно тянет в паху, как твердеет член, неудобно уложенный в узких джинсах. Чжань забывает своё имя, потому что Ибо заводит его руки над головой, переплетая пальцы, и напористо-сладко выцеловывает губы, прижимаясь к взмокшей груди. Что делать с поджимающимися пальцами на ногах?.. — Ты так похудел… — грустно шепчет Ибо, перемещая руки на острые рёбра, и по каждому аккуратно проводит пальцами, изучает форму, изгибы. Пересчитывает. — Мы всё исправим, правда?.. — мурлычет младший на ухо, прикусывая мочку, и облизывает её, отчего становится щекотно. Чжань поворачивает голову в сторону, прилепившись подушкой к дивану, тяжело дышит, словно после бега, отчаянно пытается ловить воздух ртом, пока на завитках его уха танцуют прикосновения. — Всё в порядке? — беспокоится Ибо, проводит руками по талии, оглаживая бока, и садится на коленях Чжаня, поднимая того за плечи, чтобы смотреть прямо в глаза. — В порядке? Сквозь пелену старший пытается пристально рассмотреть черты лица, которые наизусть знает. Это не преувеличение, не существует слова «гипербола» в данном случае. — Слишком, слишком в порядке, — тихо отвечает Чжань и тычется лбом младшему в губы, а тот обвивает руками, плотно прижимая к себе. — Если ты скажешь мне однажды прекратить, то я… — Не прекратишь, — бесцеремонно перебивает Чжань, отодвинувшись так, чтобы снова поймать глазами те радужки, в которых можно разглядеть собственное размытое отражение, — пожалуйста, не прекращай. — Ни за что, — улыбается Ибо, касаясь губами кончика носа. Чжань на его лопатках ищет шрамы от срезанных крыльев, двигается по хребту вниз, касаясь каждого позвонка, радуется, что удалось забраться под одежду хотя бы так, оглаживает поясницу, подталкивая Ибо ещё ближе к себе, чтобы полностью срастись, как сиамские близнецы, и мычит прямо в губы оттого, как сталкиваются возбуждения, наверняка налившиеся кровью. — Ты меня с ума... сводишь, безумие, — шепчет Ибо, вновь укладывает старшего на лопатки, непослушными пальцами пытается расстегнуть его джинсы, стаскивает, оставляя на теле одно лишь бельё и носки. И носки тоже стаскивает, к чёрту носки, летящие в сторону, Ибо прижимается к лодыжке, сидя у самых ног, выглядит так, словно ловит момент навсегда, трётся щекой и целует, прокладывая дорожку к стопе. Проводит языком от пятки и до пальцев, чмокает каждый поочерёдно, игнорируя руки Чжаня, которые изо всех сил цепляются, еле дотягиваясь, и пытаются вернуть назад. Ближе, ближе, ближе… — Ты не можешь без меня и секунды, — шутит Ибо, — как ты прожил полгода? — смеётся, оставляет последние поцелуи на костяшках ног. А Чжань жмурится от досады, потому что, если честно, полгода без Ибо были мало похожи на жизнь. Младший поднимается, Чжань разочарованно вздыхает, потому что ему тоже хочется смотреть и видеть, прикасаться и касаться сполна, а один лишь свитер того чего стоит… Огромный, достаточно длинный, слава богу, что открыта хотя бы шея. Слава Ибо, если быть точнее. Сяо Чжань представляет, как может быть жарко, ощущает это на себе, смотрит умоляюще в глаза, когда младший допивает остатки виски в стакане, остановившись посреди гостиной… Смотрит умоляюще в глаза, умоляет, хлопая ресницами, чтобы снял наконец-то дурацкую одежду… Чжань всё сожжёт. Но только не мосты. — Чжань, я начал читать немецкую литературу, — говорит Ибо, накладывая лёд из контейнера в опустевший стакан, — угадай, с чьих произведений я начал? У старшего кружится голова, одна рука безвольно свисает с дивана, касаясь ковра, но ему не нужно долго думать, чтобы сквозь пелену возбуждения, что дурманит, понять. — С произведений Ремарка… — шепчет он, сглатывая. Это его любимый писатель ещё с подросткового возраста. Кубики льда, сталкиваясь с друг другом, когда Ибо специально вертит стакан, трещат, словно тот сахар, который взрывается во рту, контактируя со слюной. — Самое худшее, когда нужно ждать и не можешь ничего сделать. От этого можно сойти с ума, — задумчиво бормочет младший, присаживаясь на диване в нескольких миллиметрах от почти обнажённого парня, по вискам которого скользят капли пота. Его тело кажется таким мягким, несмотря на худощавость, что Ибо не удерживает себя от касаний, пусть и холодными руками из-за того, что те контактировали со льдом и холодным стаканом, который прямо сейчас, до отвала набитый водой, превратившейся в кубики, ждёт своего часа у подножья дивана. Ван Ибо скользит указательным по еле заметной дорожке волос к кромке белья, из-под которой виднеется покрасневшая головка члена, капля смазки тянется к плоскому животу. Ван Ибо мимолётным движением очерчивает вставший орган, хорошо просматривающийся сквозь тонкую ткань, наклоняется, проводит языком по взмокшему белью, ухмыляясь, и прикрывает глаза, когда Чжань не выдерживает взгляда и запрокидывает голову, тихо выстанывая что-то вроде «ты же не бог, как ты это делаешь». Не бог, но тоже кое-что умеет. — Мой лопоухий Чжань, — обращается так, как раньше, так, как всегда, — что может дать один человек другому, кроме капли тепла? — цитирует «Триумфальную арку», слегка надавливая ладонью на живот, оставляя разводы чувств. — И что может быть больше этого?.. — заглядывает в глаза и тянется оставить два поцелуя, знающих, что место их — на уголках губ. — Самый чудесный город, — цитирует Чжань «Ночь в Лиссабоне», — это тот, где человек счастлив… — Чунцин — чудесный город? — спрашивает Ибо, наклоняясь так близко, что соприкасаются кончики носов, а Чжань, морща смешно нос, отвечает, не задумываясь: — Сейчас — очень. — Останешься? Поздно, — кивает на ночь за окном. — Останусь. Во всём остальном — не поздно никогда. Ибо проводит языком по приоткрытым губам Сяо Чжаня, улыбаясь, берёт в руки один из кубиков льда, который тут же начинает таять, превращаясь в капли кристально чистой воды на коже. На коже обеих, ведь Ибо прикасается кубиком льда к ключицам старшего, которые становятся видны ещё более отчётливо, когда тот вдыхает побольше воздуха, сжимаясь от холода. Он мысленно нарисовал для себя траекторию, создал карту, все пути на которой должен заново изучить, поэтому следует плану, двигаясь вдоль и поперёк, слушая судорожные вдохи и выдохи, затем тихие стоны, приятно ласкающие барабанные перепонки, когда лёд, по всей видимости, перестаёт быть слишком холодным, становясь частью всего происходящего, частью пока ещё не сплетённых физически тел. — Так хочу тебя, — шепчет Ибо, а Чжань внимает каждому слову, записывает в воображаемый ежедневник, чтобы потом цитировать самому себе перед сном, комкает одну из подушек в руках, не зная, куда себя деть, потому что младший бьёт по рукам, если те тянутся к неположенным местам, что записаны в конституции тел, личной книге правил Ибо, — заобнимать, зацеловать, — заменяет кубик льда новым, вновь заставляя вздрагивать ежесекундно, оставляет таять на солнечном сплетении, отчего дорожки слёз скатываются по изгибам вниз, собираясь в пупке, — затра… — смеётся Ибо, языком вылизывая все взмокшие места на теле, — …хать. Чжань многое теряет, потому что не осознаёт великолепие своего голоса сполна, когда стонет неразборчивые ответы на все «хочу» Ибо. Наверное, Чжань просто согласен на всё. Наверное, Чжань больше не хочет ничего решать в одиночку. Он в этом не хорош. Плохой из него игрок в «Нелюбовь». Член болезненно ноет, зудит всё тело, из-за чего ноги подкашиваются даже в горизонтальном положении, но разъезжаются, легко поддаваясь руке Ибо, скользящей по внутренней стороне бедра. Та не спешит, медленно оглаживая каждый участок ноги, будто должен весь лёд, заранее приготовленный, растаять. — Просто хочу тебя себе, — признаётся Ибо, съезжая на колени перед лежащем Чжанем, и беспорядочно оставляет бледно-розовые отметины на животе, легко втягивая кожу ртом, чтобы обязательно сошли вскоре, не превращаясь в уродливые засосы. Старший зарывает руку в волосы Ибо, стонет громче, ощущая больше возможностей, кажется, что действительно готов на всё… даже на виски. Но, увы или к счастью, только лёд, который Ибо раскладывает на коже, играя в тетрис. — Сними свитер, — шепчет Чжань, наблюдая за тем, как Ибо выглядит… горячо. Во всех смыслах. Он, кстати, послушно снимает его, отбрасывая на журнальный столик, не препятствует тому, что Сяо Чжань начинает водить рукой по мышцам, заворожено наблюдая за ними, перекатывающимися, за виднеющимися венами, выпирающими костяшками… — Вдохновляешь меня, — говорит очевидное, но такое нужное. Когда Ибо улыбается, чувство, что перегоревшие лампочки вновь могут светить. — Скажи ещё раз, — шепчет Ибо откуда-то снизу, когда Чжань видит только темноту и всё сразу, прикрывая глаза. — Вдохновляешь меня… Ибо улыбается, потерял уже сотни своих поцелуев, но понимает, что он должен Чжаню ещё миллиард таких, два миллиарда слов, три миллиарда поступков и одно единственное сердце. Но, честно говоря, последнее можно вычёркивать. Ван Ибо давно добровольно отдал тот орган, что качает кровь и не даёт умереть, потому что нет ничего сильнее, чем вдохновлять. Сяо Чжань не даёт погибнуть. И наоборот. Нижнее бельё поддаётся рукам, сползает с бёдер, спускается по ногам, тоже летит куда-то в сторону, когда Ибо проводит языком от основания члена Чжаня по самую головку и обхватывает губами, слизывая капли смазки. Те вкуса бесконечного по ощущениям ожидания и простого «не зря», вкус оседает на стенках рта, впитывается в глотку, циркулирует по всему организму. Если Ибо и жалеет сейчас о чём-то, то лишь об одном… О том, что не может насладиться сполна, ведь в квартире совершенно ничего для сексуальных забав. Ладно, последнее слово не то. Забавам места нет, всё очень серьёзно. Наверняка Ибо сходит в ближайшую аптеку, но чуть позже. Он вбирает в рот ствол, усеянный венами, помогает себе руками, когда насаживается по самое основание, чтобы до самых гланд, давясь сначала из-за непривычки. У Чжаня дрожит всё тело, он просто хочет брать, он просто хочет отдавать без остатка. Обязательно. Так и будет. Чжань не силён в математике, но он может посчитать количество родинок на теле Ван Ибо, может пересчитать, умножить, разделить, вычесть из них всё, наделив при этом огромным смыслом. Чжань может найти любой «х», да любую точку, откровенно говоря… Это всё алгебра, а в геометрии даже проще — Чжань может из родинок соорудить любую фигуру, найти любую площадь и объём. Гостиной, квартиры, города, страны, мира и всех миров, что за пределами этого. Такие есть. В каждом из таких миров есть взаимная любовь. В каждом из таких миров есть Ван Ибо и Сяо Чжань. Ибо на члене оставляет лишь руку, искусно двигая ею, очерчивает головку, давит на уретру, он не упускает ничего. Чжань не найдёт нетронутого места на теле, задето всё: макушка, лицо, плечи, руки, ключицы, спина и рёбра, живот и тазобедренные кости, пах, промежность, ягодицы, каждый миллиметр на ногах… Задето всё, по ощущениям — тело обросло нежными ромашками. Задето всё, по ощущениям — и внутри нетронутого места нет. Сяо Чжань отыграется, вспомнит Ибо то, как он не даёт ему встать, надавив на грудь, смеётся тихо в самые губы, надрачивая так, что хочется кричать. Старший кусает губы, почти до крови, до ощущения металлического привкуса, чтобы не распугать соседей сверху, снизу, по бокам. Если издеваться, то только так. Всё онемело, язык не слушается, Чжань цепляется за Ибо, боясь упасть. И дело не в том, что он может свалиться с дивана… У падения есть много вариаций. — Ибо… — всё, что сейчас важно. Тот вновь на диване, разместившись сбоку так, чтобы было удобно обеим, крутит и вертит, как вздумается, в один из моментов прижимает спиной к себе, положив на бок, не останавливает движений руки, не говорит своим губам «стоп». Чжань должен превратить этот момент в скульптуру, а затем всё равно сжечь свою мастерскую... ...ведь за то время, что без Ибо, она потеряла смысл. «Я думал», — это заблуждение. Чжань хнычет, Чжань почти скулит, пытаясь целовать Ибо, почти всем телом вывернувшись, придерживает того за шею, тоже тяжело дышащего… Губы сталкиваются беспорядочно, но так приятно, так приятно… Фраза «словно в последний раз» — не подходит. Может быть, словно во все следующие? — Ибо… — скулит старший, неразборчиво и очень понятно, чувствуя твёрдый член, упирающийся в задницу, пачкая спермой, вытекающей толчками, пальцы Ибо, которые не теряют темп. Не теряют ориентиров. Чжань тычется носом в подушку, но его приподнимают за подбородок, вновь целуя, а он поджимает ноги, скуля, потому что всё в десятки раз теперь чувствительнее, отчётливее, но одновременно с этим — более размыто. Хоть бы это действительно было реальностью. Хоть бы, хоть бы… — Ибо… — шепчет на повторе, никогда не устанет. Ибо переворачивается так, чтобы Чжань был сверху, между ног, и тот пользуется положением, увлекая в долгий, тягучий, словно карамель, поцелуй, не обращая внимания на то, как пачкает собою живот Ибо. Знает, что на это никто из них не обращал, не обращает и не обратит внимания… Руки Чжаня расправляются с ремнём, ширинкой, пять пальцев ныряют под кромку белья, обхватывая колом стоящий член, не медля, скользят, а губы ловят тихие стоны. Чжань хотел доказать миру, что идеальное — существует. Вот. Идеальное — существует. Но у каждого своё. — Ибо… — тычется Чжань лбом в лоб младшего, из-за этого прикосновения однажды сплелись извилины обеих, чтобы дополнять фразы друг друга. — Ибо, я тебя… — Стой, стой, — шепчет тот, мотая головой, обхватывает щёки младшего, кончиком носа тычется в выемку над губой, — признайся, как признаются вдохновлённые… Чжань уже плакал сегодня, но хочется снова. — Я думал сегодня о том, какая у воздуха формула… — Её нет, — отрицает Ибо, мажет губами по ключице, вздрагивает из-за того, как изящные пальцы старшего круговыми движениями обуздывают возбуждение. Не прошло и двух минут, а кажется, что пульсация в члене отдаётся и в кончиках пальцев… Нежно улыбаясь, Чжань сталкивает пару губ вместе, не углубляя поцелуй, и впервые за долгое время дышит полной грудью. — Конечно же, есть, — шёпотом по устам, — твоё имя, Ван Ибо.