Привычки

У каждого есть привычки: во вкусах, слабостях, образе мышления. Дурные или не очень. Кисаме привычен к смерти, предательствам и собачьей жизни. И вводит с малолетства в привычку иметь твёрдую руку, что не вздрогнет над чужой шеей, кривую ухмылку, что не вздрогнет на губах, и хреновую судьбу, что ничего не вздрогнет в душе. Что поделать — привычки. Свои исправлять давно не хочется, анализировать их, искать причины и следствия. А вот за другими довольно увлекательно наблюдать. Привык шиноби работать в одиночку — тому и подыхать в одиночку, как клеймом на лбу выжжено. Не позовёт товарищей, пойдёт геройствовать при минимальных шансах не то, что на успех, хотя бы на жизнь. Удобная цель. Или, например, привык шиноби хер присовывать в любую свободную дырку. Такой дождётся, кто-нибудь сомкнёт челюсти: не на члене, так на глотке. Трахаться шиноби может только с миссиями, с людьми — не профессионально. “Даже у самых сильных противников есть свои слабости”. Ага, дерьмовые или наоборот — излишне благородные — привычки. Иногда Кисаме думает, что, в общем, они говорят с Итачи об одних и тех же вещах, но на разных языках. Однако с умным человеком приятно и так, жестами, нелепыми тычками в предметы да солидарным мычанием пообщаться. Умные люди, что и честные — редкие и, к несчастью, недолговечные. Кисаме сложнее всего сработаться с человеком, когда тяжело его понимать. Долго, упорно, слушая его идиотские измышления, чтобы вовремя в бою заскочить за его спину — командная работа подразумевает, что хотя бы кратким словцом, хилой мыслишкой, а понимаешь, что происходит в голове у сокомандника. И Итачи Учиха, как назло, поначалу был именно таким — хрен поймёшь. Молчит, изредка моргает, показывая, что живой, не помер. А потом, как прослабит, — разоряется на интересные размышления. Кисаме пару раз оглядывается через плечо с удивлением: с ним, что ли, толкует или так, в воздух мысли проговаривает. Итачи слишком погружён в себя. Настолько глубоко, что трупы его внутренних обсуждений либо совсем не всплывают на поверхность, либо — только распухшими конечностями, что поди разбери что есть что. Работать с такими некомфортно. Чёрт знает, может, он пойдёт на следующем повороте глотку вспарывать самому себе. Или резко переклинит, что рис на пол упал, и вспорет уже тебе. Кисаме в меру опасается таких людей — придушенных. Видал пару ойнинов, АНБУ в Кири, и даже по меркам Тумана ребята были отбитыми. Сами себя душат, тайны деревни зарывают в себе вместе с личностью. Потом, кажется, и сами забывают, где что прихоронили: начинают глубинные раскопки, познание себя, но по итогу роют яму поглубже и почервивее — не вылезают. Привычка хранить секреты. Страшная штука. У Кисаме секретов с гулькин хер: пара тузов в рукаве на случай смертельных схваток, немного неприятных историй, о которых и по пьяне вспоминать не хочется, да две строчки информации, которой попросту неинтересно делится. И Кисаме думает после нескольких заданий с Итачи, что нет, вряд ли поладят. Либо один второго ненароком подставит, либо заебут друг друга вусмерть своим обществом. Но потом всё меняет мелочь — привычка. Они ввязываются в стычку каких-то заплесневелых кланов восточного материка. Кто эти люди, чего воют — хрен знает. Но раз Акацки уплачено, значит они работают. Кисаме кидает в самое пекло очередного сражения, где народ ложится так, что уже и земли не видно. Смывай волной шиноби, не смывай — лезут тараканами. В таком раздрае как не потреплет: какой-то больно бойкий мужик обжигает катоном плечо, форма сгорает. Уже после, когда горизонт затихает, и вздрагивает только отражение неба в лужах, Кисаме похрустывает вывихнутым плечом. Воевали хорошо, а теперь пора отчитываться. Итачи выходит где-то со стороны поля битвы. Бесстрастно оглядывает тела, затушивает алое свечение шарингана в глазах и застёгивает плащ. Его совсем не задевает: ни сражением, судя по внешнему виду, ни интересом. Зато хоть Хошигаки оттягивается — ему иногда по нраву въедаться в эпицентр событий. Собираются уходить. — Пойдёмте, Итачи-сан, — ещё не адаптировавшись к обычной скорости ходьбы после молниеносных атак, Кисаме раздражает медлительность напарника. Плывёт меж трупов, смиряет покойников уже своим покойническим взглядом. То ли высматривает что-то, то ли так — совершает променад. Итачи никак не реагирует, не ускоряется даже на полшага. Качает прядями у лица, плавно поворачивая голову, шествует и холодно осматривает окрестности. Кисаме кривит губы, но стоит, ждёт. От скуки оглядывает не до конца отрегенерировавшее плечо — пахнет дымком и мясом. Да и не остывший воздух поддувает ветром по чувствительно-тонкой коже, гонит в недолговечное тепло. Хочется есть. Наконец, когда до Хошигаки остаётся десяток шагов, Итачи что-то замечает. Плавно сворачивает в сторону, переступая через чужую голову. Если бы Кисаме до этого не был в горячей битве, он бы уже начал выходить из себя. Но злость внутри вымывает влажным языком побоища — привычные методы восстановления душевного равновесия. Учиха склоняется к трупу, деликатно-безразлично отодвигает окровавленную руку, что-то подбирает. Распрямляется, и длинный хвост волос сползает по красному облаку. Разворачивается, также неспешно шагает навстречу. Кисаме удивлённо вскидывает брови. — Возьми, — брякает кольцо по железу протектора. Итачи отрывает из-под трупов его бандану. Перечёркнутую, обуглившуюся, никому не нужную. Странный жест. И Хошигаки логично теряется. Перечёркнутый знак Кири ничем не отзывается внутри, клубок противоречий и долгих выборов длиной в пять лет не поднимает — пусто. Это просто железка, которая чудесным образом выжила с его десятилетия. Пережила перепрошитие с потёртой дешёвой ткани банданы на удобную резинку более современной выделки. А ведь шил когда-то в тесной общаге шиноби задохлым подростком: порвалась бандана, а протектор аккуратно, с иголкой в зубах, отпарываешь от старой ткани, приглаживаешь на коленях новую, пришиваешь. У Хошигаки с мелкой моторикой проблем нет, но долгая возня с иголками подчёркивала — акупунктурные техники не для него. И вот тот же протектор отражает потёрто блеск солнца под пальцами другого отступника. Итачи стоит напротив и смотрит бесстрастно, но ладонь не опускает — ждёт, когда возьмёт. Кисаме подбирает за несколько секунд фразы понасмешливей, но, глядя в покойно-чёрные глаза Итачи, всё же решает промолчать. Принимает из костистых пальцев железку с почерневшей банданой. Уже позже, когда успевают отчитаться о миссии, прослушать стандартный бубнёж остальных Акацки на собрании, поспать, до Хошигаки доходит — Итачи не просто всучивает ему потерянный предмет. Хошигаки находился всё время боя в отрыве от Учихи, каждый занят своими проблемами. Но Итачи замечает, когда Кисаме теряет протектор, примерно помнит, куда он улетел. Итачи не ходил бесцельно по полю, как если бы просто заметил пропажу и хотел бы её найти — он знал, где искать, под чьим телом и в какой стороне. А, значит, он наблюдал за ним. Поглядывал в его сторону, проверял, как идут дела и в каком он состоянии. И посчитал важным вернуть протектор. Потому что, очевидно, привык это делать. Привык смотреть из тени, привык замечать мелкие детали и не забывать о них после. Привык уважать того, кто рядом. Неожиданный и незначительный жест открывает Итачи с новой стороны. Кисаме поджимает оценивающе губы, усмехаясь, и отдаёт должное. Привычки много говорят о человеке. Или, может, это человек рассказывает о себе через них. У Итачи тоже есть привычки. Довольно странные, но всё же — человеческие. Жесты, мимика, пристрастия — Кисаме наблюдает со стороны, отмечая интересные детали. Итачи показывает свою готовность к сражению одним расстёгиванием пуговицы на плаще: если расстёгивает нехотя, с промедлением, вальяжно доставая под плащом руку и подныривая ладонью с внутренней стороны, то даёт шанс уйти от столкновения, оставляет за противником выбор, как ему поступать. Если же при неприятеле Учиха без промедлений тянется рукой к застёжке, значит, разночтений нет — приветствий не будет. Он всегда делит надвое — ситуацию, план действий, еду. Если провианта будет на одного, Итачи рефлекторно разломит онигири, выпьет только половину бутылки воды, не станет вмешиваться в ту часть миссии, которую отдаёт Хошигаки. Кисаме сначала полагает, что это простая дистанция и уважение к чужому пространству, но со временем становится заметнее — привычка. Привычка что-то делить, не оставлять всё себе, всегда учитывать существование кого-то рядом. Итачи держит гордую осанку при посторонних, но в одиночестве горбится как старик, поломанный войнами. Кисаме наблюдает за его расслабленной сутулостью издалека, за вольным закидыванием ноги на ногу, за сгорбленностью, странными позами во сне, при чтении, но если приблизиться — буквально сразу расправляет плечи и подбирает ноги. Избегает смотреть в глаза в большинстве разговоров: смотрит на пейзаж, в сторону, изучает без интереса взглядом проходящих мимо. Но если смотрит в глаза, то прямо и глубиной черноты. Кисаме только спустя два года осознаёт, что видит шаринган лишь со стороны. Итачи ни разу не смотрит ему в глаза с активированным додзюцу: то за плечо, то на кадык, то искоса на жесты рук. В задумчивости перебирает волосы. Не смотрит на солнце и лампы. Прикрывает глаза всегда, когда есть возможность. Чистит зубы зубным порошком по старинке. Качает головой, привлекая внимание. Не отказывает себе в данго. Погружённый в изучение чего-либо, долго массирует центр лба, потом тихо постукивает по точке и прижимает два пальца к ладони. Держит руку у лица несколько секунд и опускает. Чем больше деталей Кисаме замечает, запоминает, тем больше перестаёт казаться фигура напарника непонятной и чужеродной рядом. Ему становится проще понимать Итачи. Может, не до самых глубинных мотивов и побуждений, но проще. Первичная притирка, показ привычек и техник устаканивают взаимоотношения. Становится комфортно сосуществовать рядом, сражаться вместе, говорить поначалу на свободные темы недолго и редко, а потом — постоянно и свободно. Их привычки органично складываются между собой, не мешают своим наличием. А иногда даже дополняют. После трёх лет работы вместе вырабатываются привычки уже между собой: общий свиток для запечатывания банальных предметов гигиены и быта, немое понимание, чья очередь выбирать место отдыха и заведение для редкого человеческого ужина в их перебросках по континентам, интуитивное понимание другого в битве. Кисаме понимает, что ещё никогда так долго и хорошо ни с кем не работал вместе. Кто знал в Кири, что Учихи бывают не только занозами в заднице со своим блядским шаринганом в противниках, но ещё и отличными напарниками. Кисаме хорошо с Итачи. Даже то, что Учиха, его не портит. Повышенное чувство комфорта влечёт неизбежное сближение. Секс приходит в их отношения так же органично, как отложенное данго и протянутая бутылка воды. Итачи семнадцать, в этот день очередь Кисаме выбирать, где ужинать в городе — редкая возможность поесть что-то интереснее сухпайка. Итачи пригубливает отёко с саке, изучая взглядом проходящих мимо стола официанток. — Кисаме, ты спал с мужчинами? Кисаме напротив ломает ножку краба, присасывается и не поднимает глаз на Итачи — перенимает привычку не смотреть в глаза, когда не особо нужно. — Было дело. Неожиданный разговор о личной жизни не удивляет: Итачи произвольно выбирает темы для обсуждения, переваривая их в себе долгое время. Вполне вероятно, у этого есть долгая логическая цепочка, но искать её бессмысленно. Ну, а Хошигаки не подслеповатый — ловит несколько созерцательно-заинтересованных взглядов Итачи в онсене. Не то чтобы слишком явных, но, чего скрывать — льстивых. Очевидно, Итачи заинтересован. Кисаме тоже. — А вы, Итачи-сан? — усмехается, поднимая голову, он, и Итачи апатично-спокойно переводит на него прямой взгляд. — Не было опыта. — Хотите попробовать? — Было бы интересно. Намёк понят. Кисаме посмеивается по привычке, дожёвывает оставшееся мясо на зубах. Итачи, как будто и не говорил секунду назад, плавным движением наполняет оба отёко и уводит задумчивый взгляд обратно в зал ресторана. С сексом, как и с чужими привычками — главное приспособиться и принять вторую сторону, не задеть больное. У Итачи, до смешного очевидно, и вовсе нет никакого опыта. Может, дрочил себе в душе, трахал себя пальцами, прикусив костяшки, но замечен за этим не был. А Кисаме и не против был бы посмотреть. Имея некоторые представления о привычках Итачи, в постели тоже всё проходит неплохо. Планомерность, неторопливость, последовательность. Поначалу предварительные ласки затягиваются, примеряются друг к другу, к потребностям и фетишам, от переизбытка напряжения — кончают быстрее. Кисаме с привычкой трахаться походя, когда время позволяет, приятно сменить беглые поебушки с юдзё на что-то приличное. Секс тоже входит в повседневную колею, обрастает привычками. Знают любимую позу друг друга, определяют по мимике и тяжести дыхания наступление пика. Знают нужный угол, градус, глубину заглота и эрогенные зоны. Кисаме привыкает трахаться хорошо и долго. Привыкает к хладнокровному лицу Итачи, подёрнутому тенью желания на считанные секунды. Привыкает раскрывать шире рот, чтобы о зубы не резался чужой язык при глубоком поцелуе. Привыкает к сильной ладони на своём плече. Привычки. Уже во всём. Итачи спокойно сутулится рядом, больше не расправляет плечи при нём. Кисаме без задней мысли может оставить Самехаду с Итачи. Перекидываются из-за плеча свитками молча, поодиночке рефлекторно докупают то, что кончилось у второго. И когда кажется, что знать уже лучше некуда, Итачи прорывает кровавым кашлем: не мёртвым младшим братом, прогрессирующей болезнью, таблетками и тяжёлым покровом замалчиваний. Итачи на два шага позади выблёвывает куски лёгких, и Кисаме, оборачиваясь, ждёт. Всё же теперь, зная его больше, чем, наверное, тот его захудалый младший братец, Кисаме понимает, что придушенные никогда не дышат полной грудью. Будто и воздух делят надвое. Хошигаки не лезет — перенимает привычку уважать стоящего рядом. И потому больше не раздражает степенность и медлительность передвижений. Они плывут в этой реке с той скоростью, с которой будет нужно обоим. А куда она их принесёт — другой вопрос. — Итачи-сан. Кисаме склоняется через его плечо, когда Итачи задумчиво изучает их маршрут и глухо давит кашель в кулак. Итачи изучает карту уже больше пяти минут — странно для его беглого анализа. Итачи не отвечает. — Итачи-са… Тычок двумя пальцами в протектор. Кисаме в непонимании застывает. — Погоди, Кисаме, — осипше проговаривает и снова давит кашель, отворачиваясь обратно к карте. — Я думаю. Хошигаки кивает и отходит. Зная все привычки Итачи, как облупленного, Кисаме переваривает странный жест мучительно долго. Спросить спустя пять лет что это может значить — совсем глупо. Кисаме пробует провести какую-то аналогию, вспомнить похожий жест в свою сторону. А потом поправляет резинку банданы на голове и мысли осеняет. Уже вечером, когда останавливаются на привычный привал, Кисаме задумчиво стягивает с головы протектор и изучает в своих руках. Тот же самый, что когда-то ему вернул Итачи. В этом дело?.. Итачи за костром пьёт таблетки и запечатывает их обратно в свиток — общий. Шоркают шаги, хлопает плащ. Кисаме не поднимает голову на подходящего Итачи, гоняет отблеск по расчерченной железке. — Лучше? — Полагаю, что так. Рядом расслабленно опускается тень, и тогда Кисаме переводит взгляд на Итачи. Думает. А затем таким же рефлекторным движением, как тычок пальцев в лоб, аккуратно обхватывает ладонью чужой затылок и привлекает ближе. Прислоняется своим открытым лбом к другому. Длинные ресницы Итачи вздрагивают. Прямой взгляд в миллиметрах друг от друга. Кисаме смотрит на пляшущее отражение огня в покойно-черных глазах, фокусирует взгляд сначала на одном, переводит на второй. Разжимает ладонь и отстраняется. Несколько секунд молчание нарушает потрескивание костра. — И что это значит? — уточняет Итачи, прослеживая, как Хошигаки обратно натягивает на голову бандану. Кисаме усмехается, стреляет взглядом искоса. — А это что? — потыкивает пальцем в перечёркнутый знак Кири на своём лбу. Итачи смаргивает. Видимо, вспоминает. — Привычка. Губы расползаются в ехидно-широкой ухмылке, раздаётся смешок. Что-то Кисаме пропускает за эти пять лет, раз не знает такой привычки. — Значит, и это тоже привычка, — обозначает он уже свой жест, посмеиваясь и отворачиваясь. Итачи тоже не знал у Кисаме такого. Что ж, обмен чем-то новым. Выработка общей. Итачи наблюдает за привычно горно-изломанным профилем Хошигаки в тёплом свету, потом и сам отводит взгляд к огню. И губы трогает тёплая, но едва заметная улыбка. “Даже у самых сильных противников есть свои слабости”. У каждого шиноби в его жизни случается слабость — одна большая привычка. Смысл и ценность которой узнаётся посмертно.