Западня

И не будет другой войны Кроме этой пустой вины В жизни есть только два пути К смерти нет даже пропасти Вячеслав Бутусов — «Эхолов»

Бич Божий не принёс Питтсбургу избавления, стало лишь хуже — это признал новый старейшина Мэксон, когда легендарный Оуэн Лайонс мирно умер во сне. Его преемник сказал, что старый лев одряхлел и лишился зубов; что он ослеп от собственной праведности и поэтому не мог взглянуть правде в глаза: геноцид ничего не решил. Огненным мечом Братство Стали прижгло одну язву, но не вылечило агонизирующий город. Мэксон назвал это трусостью — что солдатам не хватило духа на полную зачистку. Будь возможность, он сравнял бы Питтсбург с землёй лично. Кодьяку не за что было винить старика Лайонса — только благодаря ему выпал шанс стать человеком. Теперь он жалел наставников, которым пришлось учить его сидеть за столом, держать вилку, а не есть руками, писать, читать и подчиняться. Маленький Грэг-Медведь вырос гигантом под стать имени — могучим и стойким. В его случае ИТВ не ослабило организм, а наоборот, будто закалило. Когда троги нашли путь по тоннелям в Столичную пустошь, правда вскрылась гнойным нарывом, и новый старейшина затеял очередной поход на Питтсбург. Паладин Кодьяк вызвался единственным добровольцем. Хотя его решение посчитали как минимум странным, старейшина тут же воспользовался случаем и снарядил разведывательную группу, чтобы вынести окончательное решение. Никто, кроме Кодьяка, не понимал, куда попадёт. Пустоши кишели мутантами, изуродованными и больными людьми, но с ИТВ никто не сталкивался лицом к лицу двадцать лет. Сам Кодьяк не мог объяснить, почему местные рейдеры продолжали жить в Питтсбурге: драгоценная обособленность не стоила загубленных жизней. Это был отдельный мир под алым небом — врата Ада на земле; и те, кто приспособился к жизни в нём, не походили на обычных людей. Отравленный воздух привычно прожигал лёгкие. Смесь химических выбросов с довоенных заводов, токсинов и радиации — фирменный, незабываемый букет Питтсбурга, оседавший на языке металлическим привкусом. Грэг-Медведь вернулся домой. Старший скриптор Нерия присвистнула, указав на какой-то прибор в руке, но Кодьяк ничего не понимал в её измерениях. Он собственными глазами видел, что будет, если провести всю жизнь в Питтсбурге. — Защищайте скрипторов, пока они берут образцы, — велел он рыцарям. — Никто не должен увидеть нас. Местные ненавидят Братство Стали, так что ждите отпор. Разрешение на вскрытие заражённых получено. — А вы, сэр? — в недоумении уточнила Нерия, когда Кодьяк вылез из силовой брони, взял винтовку, рюкзак и надел респиратор. — Старейшина должен получить полный отчёт. Я вернусь через сутки. Если же нет… — Кодьяк бросил мимолётный взгляд на остовы покосившихся высоток, где они с братьями так любили играть, наплевав на опасность. Ржавые краны в порту казались ему тогда длинными шеями чудовищ с выцветших картинок. — Если не вернусь, уходите без меня. Дольше здесь оставаться опасно. Он грезил об этом городе каждую ночь и не верил себе, что через алые тучи так ярко проступал солнечный свет — ядрёно-жёлтый, насыщенный, радиоактивный. Однако каждый сон прерывался кошмаром: маленький Грэг-Медведь вновь и вновь убегал от монстров по коллекторам и не мог скрыться даже в самых узких стоках. Холодный пот скатился по спине, когда едкий ветер растрепал расстёгнутую куртку и оставил на коротком ёжике волос белые хлопья — точно не снега. Кодьяка встретила гигантская статуя из лома — раба на коленях, закованного в цепи, — чего в его детстве не было. Угольная шахта ещё работала, раз в глубине города горел свет, и удовольствие это обеспечивали явно не рейдеры. Стук металла на заводе, точно набат, отмерял пульс едва живого Питтсбурга. Плотный смог скрывал обзор, но грязно-жёлтый свет пробивающегося сквозь тучи солнца достаточно освещал путь. Старые тропы не подвели. Словно вспоминая давно забытый сон, Кодьяк петлял по лабиринту руин довоенных домов, напоминавших муравейники. Раньше они казались ему невероятно огромными, немыслимыми — памятными останками давно погибшей цивилизации. Джон даже всерьёз уверял, что люди не могли такое построить, а вот инопланетяне — запросто. Видел бы он небоскрёбы в Вашингтоне… Кодьяк крался через заброшенные склады, подальше от посторонних глаз. Услышав шорохи, он замер с винтовкой в руках, однако силуэт в тёмном углу был слишком высок для трога. Чумазый ребёнок взвизгнул, когда попался, рванулся, заплакал и прикрыл лицо ладонями, но затем открыл один глаз и спросил, шепелявя: — Вы меня не съедите? Кодьяк продемонстрировал чистое лицо в скупом свете. — Я не заражён, успокойся. Ребёнок насупился, сгруппировался, словно ожидая удара, и Кодьяк вздохнул: он был таким же дикарёнком в его возрасте и никому не верил, а ещё постоянно мучился от голода. Однажды Джон голыми руками поймал кротокрыса, навалился всем тощим телом и лежал так, пока не задушил его. В кошмарах до сих пор звучал истошный писк и крики брата: «Он кусает меня, кусает!» Когда всё было кончено, Джон с голодухи присосался к собственной крови, но укусов было так много, что он измазал всё лицо. Тогда они смеялись до упада и не подозревали, насколько стремительно распространялось ИТВ через открытые раны. Сглотнув сухой ком, Кодьяк словно вновь почувствовал вкус спинного мозга кротокрыса; вспомнил, с каким удовольствием высасывал драгоценный сок — до сих пор он не пробовал в сравнении ничего вкуснее. Жизнь казалась не такой уж плохой, ведь он выживал не в одиночку, да и делал что душе угодно, никто его не ограничивал. Старейшина Лайонс забрал из Питтсбурга где-то двадцать здоровых детей, не проявивших агрессию, и мудро не позволял им жить в одних казармах для послушников, словно разбивал волчью стаю. Однако несколько детей смогли сбежать в пустоши, на волю, как полагалось дикарям; один мальчик сильно укусил недовольного им наставника, по слухам, оторвав кусок ладони. Кодьяк понятия не имел, что с ним стало после — агрессивность была первым признаком ИТВ, но болезнь отступала за пределами Питтсбурга. Сложно жить бок о бок с ребёнком, которого воспитали каннибалы — поэтому старейшину Лайонса так часто критиковали за решение приютить их. Кодьяк из кожи вон лез, чтобы оправдать надежды, и ужасно боялся изгнания: без братьев он бы точно не выжил в незнакомом городе. Кодьяк медленно снял рюкзак, вытащил протеиновый батончик и бросил в темноту, словно зверю. Ребёнок тут же вцепился в него зубами, разодрал обёртку и, кажется, заглотил и её тоже. — Я Кодьяк — такой медведь раньше был. А тебя как зовут? — Томми. Ты не дикарь, да? Чужой? — причмокивая от удовольствия, спросил он. Тёмные глаза блестели от любопытства, с надеждой получить ещё. — Не совсем. Я жил здесь когда-то, теперь ищу своих братьев — Грудда и Джона. Наверняка Томми посчитал безумием желание вернуться в Питтсбург, но ради ещё одного батончика очень хотел пригодиться и предложил отвести Кодьяка к маме. — Только она разозлится, что я с пустыми руками пришёл! Намёк он понял и пообещал поделиться со всеми, однако что-то во взгляде мальчика Кодьяку не понравилось. Эмоции тот прятал из рук вон плохо. Очевидно, что дома ждала ловушка: по богатому незнакомцу никто плакать не станет. В худшем случае его продадут в рабство. Томми провёл его новыми тропами, предупредив, что заражённые часто уходили на последние этажи высоток, чтобы в приступе безумия не убить свою семью, гнездились там, охотились на кротокрысов и беглых рабов. Кодьяк помнил это, но всегда считал себя ловчее какого-то трога, наивный. Почему же они не просили убить их, зная, чем может кончиться последняя стадия заболевания? Страх смерти тянул время, как и надежда, что всё обойдётся — пока ИТВ не разрушало мозг окончательно. Быть может, если бы заражённые продолжали общаться и работать, то не деградировали бы в трогов. Нерия могла бы понять, но имелось ли у них в запасе столько времени на исследования? Он видел их издалека, пока крался по мостику из дверей в соседний накренившийся дом — монстров из своих кошмаров. Облезлое до мяса существо остановилось, усевшись на задницу и сложив передние лапы, точно служебная собака, принюхалось, задрав голову, и встретилось с Кодьяком взглядом, а затем издало низкий вопль. Троги всегда сбивались в стаи, как подобало животным, так что остальные не заставили себя долго ждать. Дети ковыляли последними, подвывая, видимо, от голода. — Быстрее, сюда, — взволнованно прошептал Томми и нырнул в пробитую дыру между этажами. Кодьяк не стал тратить батареи. Они оказались на пожарной лестнице в кромешной тьме, но Томми это не заботило. — Все двери заперты снаружи. Здорово мы придумали, да? Удар с той стороны загнал сердце в пятки. Трог скрёб по дверной ручке, явно что-то вспомнив, рычал и снова пробовал снести преграду головой. Кодьяк включил фонарик, думал схватить Томми за руку, но тот уже сиганул вниз быстрее любого послушника на полосе препятствий. Тут же закралась мысль, что он мог бы забрать мальчишку с собой, как сделал больше двадцати лет назад старейшина Лайонс. Как бы Кодьяк хотел подарить всем детям Питтсбурга тот же шанс вдохнуть полной грудью! Но также он знал, как ценилась ими мнимая свобода, пропитанные токсинами корни. Приспособившись к одним джунглям, сложно променять их на другие, неизвестные — где живут враги. К счастью, Томми, видимо, не знал о Биче Божьем. Они обошли патрульных у порта и попали к сталелитейному заводу. Канава, куда стекала так называемая тяжёлая вода в залив, до сих пор полнилась грязью, как он помнил. Раньше они пускали по ней кораблики — фактически всякий лёгкий мусор, — а дальше на берегу взрослые арканили болотников. Пришлось снять респиратор, чтобы сойти за своего; вонь — какие-то едкие химикаты, вроде отбеливателя — тут же ударила в нос, отчего заслезились глаза и засвербело в носу. Он жил здесь, но никогда не думал, насколько тяжело дышать! Томми пнул радужную плёнку в луже, рассмеялся и побежал к блокам двухэтажных жилых домов. Так он мог сойти за обычного мальчишку, каким и казался в темноте, если бы не желтушная, испещрённая язвами кожа, обтягивающая почти лысый череп. Рождённые в Питтсбурге не имели никаких шансов на нормальную жизнь, наследуя болезнь от родителей, деградировали куда быстрее, и небо, залитое кровью, словно насмехалось над ними. Кодьяк своих родителей не помнил; братья были всей его семьёй, но только самому младшему повезло отсрочить страшные симптомы. У ИТВ нет власти за пределами города, без нужной токсичной среды и радиации, так что исцеление — дело времени, ведь так? Кодьяк бежал за Томми со всех ног, пряча глаза от любопытных прохожих с лицами, больше похожими на растрескавшиеся карнавальные маски; следом влетел в квартиру на первом этаже и захлопнул дверь, борясь с приступом внезапной тревоги. Всё, чему он научился в Цитадели, словно рассыпалось в прах. — Мамуль, я вернулся! — Томми молча протянул руку, и Кодьяк вложил пару батончиков. Через заколоченные окна едва пробивались грязно-жёлтые лучи света, но раскуроченную мебель он заметил сразу. Под ногами хрустело стекло. — Томми?.. — сонно, едва слышно позвала женщина. Шаркая ногами, она приближалась по тёмному коридору, а Кодьяк выбирал слова, чтобы правильно представиться — здоровый человек вызывал вопросы и недоверие. Замерев перед линией света, она громко втянула носом воздух. — Кто здесь, Томми? Кодьяк едва успел рот раскрыть и остолбенел: тёмный силуэт горбился и цеплялся руками за стены, словно собственный вес мешал стоять на ногах. Кряхтя, мама Томми подалась вперёд, чтобы рассмотреть их, и свет упал на лысую голову, изъеденную язвами, с оттопыренными ушами. Маленькие тёмные глаза уставились на Кодьяка; дыхание участилось — с хрипом, надрывно. Мать Томми застыла в одном шаге от деградации. Выдавливая слова из глубин гниющей памяти, она отчаянно цеплялась за человечность ради сына, которого так ждала, но сорвалась при виде чужака: рыпнулась, одной рукой попыталась ударить Кодьяка и скрючилась, хрипло поскуливая. — Мамуль, не злись! — Томми рванул к ней, обнял за талию и позволил опереться на себя; пытаясь остановить всеми своими детскими силами. — Мамуль, он добрый! Уходи, Кодьяк! Повторять дважды не пришлось. Рванув на себя дверь, он всего на мгновение увидел её — сгорбленную женщину почти без кожи, словно на неё вылили бочку едкой химии. Сквозь сжатые зубы проступила пена. Она больше не говорила — только громко, надрывно дышала, пытаясь отпугнуть чужака. Жилистые руки с проступающими мышцами обнимали плачущего Томми, стараясь не поцарапать длинными обломанными ногтями. На улице Кодьяк закашлялся на вдохе; он словно каждой клеткой тела чувствовал, как ИТВ проникало в лёгкие, в кровь и устремлялось в мозг. Однако время ещё не настало, слишком рано. Хотя вдруг генетическая предрасположенность ускорит процесс деградации? Шанс стать трогом — всего 20%… слишком много на пересчёт людских жизней. Даже без физической трансформации остаться человеком невозможно. Кодьяк слишком хорошо помнил вспышки гнева Грудда, когда доставалось оплеух за каждую мелочь; даже Джон его боялся. Пассивность считалась слабостью в Питтсбурге, а за его пределами — нормой здоровой жизни. Кодьяк не мог винить мать Томми: прежде всего ИТВ поражало нервную систему, изменяя человека до неузнаваемости, пока инстинкты не занимали место рациональности. Однажды она не вспомнит своего сына, но к тому времени, как надеялся Кодьяк, Томми сбежит. Бог создал человека животным — агрессивным бойцом, выживальщиком. Болезнь словно обнажала древние корни, взывала к памяти крови и даже отнимала способность к прямохождению. Для Братства Стали не может быть ничего омерзительнее, позорнее. Кодьяк брёл по окутанным смогом пустынным улицам и понятия не имел, что бы сделал на месте мальчика. Младший Грэг-Медведь до сих пор не научился кусаться, хоть и стал паладином. Питтсбург исторг из токсичного чрева урода, до абсурда жалостливого. Однако чутьё мгновенно вернулось, когда Кодьяка обступили рейдеры — они мелькали за домами, на крышах складов, загоняли добычу. Все как один с язвами на ожесточённых лицах, в угольной саже. Он успел положить двух из винтовки, когда громила с бейсбольной битой навязал ближний бой. Стрелял Кодьяк неважно, но зато знал, как приложить кулаком так, чтобы нокаутировать противника, и возвышался над рейдерами как настоящий гризли. Винтовку пришлось кинуть, чтобы освободить руки. Чередуя защиту и выпады, игнорируя боль, Кодьяк расшвыривал хоть и агрессивных, но больных людей. Благо они не стреляли, боясь попасть в друзей. От броска девушка с монтировкой улетела пушинкой, врезалась головой в асфальт и затихла, а следом прилетело и Кодьяку по голове — в затылок, чем-то тяжёлым. На спину и живот обрушился град ударов; затем рейдеры подхватили его за руки и потащили обратно к фабрике. В помещении, пусть и невероятно огромном, запашок химии ощущался особенно остро. Кодьяк приложился подбородком о пол и окончательно очнулся; в голове гудело, а перед глазами двоилось. Сумку и оружие, конечно же, не оставили. Искоса он насчитал не менее пары десятков рейдеров на проржавевших станках и лестницах, а судя по крикам, их пришло куда больше. Огромный цех был разрыт в центре и укрыт железной сетью, с которой вглубь свисали цепи. Перед Кодьяком стоял человек в силовой броне, однако надежда на спасение быстро улетучилась — он был одним из рейдеров, предателем. — Ты из Братства. Даже не смей отрицать. Сколько вас? Зачем вы вернулись? Вопросы отзывались головной болью, и за молчание Кодьяка снова ударили ногой в живот. Он сложился пополам и сплюнул кровавую слюну. — Лайонс умер. Мы хотим помочь. — Поэтому залезли через тоннели как крысы? Братство ещё хуже ИТВ, от него нет спасения. Бич Божий… — человек в силовой броне процедил это с вызовом, с отвращением. — Кем вы себя возомнили? Столько смертей невинных людей, которые могли побороть болезнь! Но я поклялся помочь… Кодьяк упёрся руками в пол, оттолкнулся и посмотрел в глаза дезертиру. Значит, двадцать лет назад они поменялись местами. Несмотря на грязное лицо, он казался более-менее здоровым, чего нельзя было сказать о его голове. — Я не помню рабства, — процедил Кодьяк с вызовом — терять всё равно нечего. — Ты множишь ужас, а не борешься с ним. Питтсбург нужно покинуть, вот и всё! Болезнь исчезнет сама, если не будет людей! — Да, так и есть, — легко согласился бывший паладин, затем обернулся по сторонам и прокричал: — Свободные жители Питта, кто-нибудь хочет уйти из города? Ну же! — В ответ раздались смешки; кто-то требовал бросить чужака в яму. — Вот видишь, брат, дом нельзя так просто покинуть, — в последних словах прозвучало сожаление, но Кодьяк чувствовал: ему здесь нравилось — быть королём безумцев, тешить себя избранностью, жертвенностью или долгом. Если добрые помыслы и существовали, ИТВ давно извратило их. Как и подобало королю, он пытался быть милостивым: — Честно, я не хочу убивать тебя — кто-то должен доставить сообщение новому старейшине. Но люди требуют правосудия, ты же понимаешь. Кодьяка снова подхватили под руки и потащили под улюлюканье толпы вниз, через огромные трубы. Технические помещения пестрели граффити, словно каждый боец арены хотел оставить что-то после себя; воняло химией, мочой и застоявшейся канализацией. Его пронесли через раздевалку со шкафчиками, где на скамейке сидел тощий парень и явно молился на шлем в вытянутых руках. — Этот вне очереди, — пробасил один из рейдеров, который тыкал Кодьяка в спину его же винтовкой. — Оружие ему не положено, так что быстро на корм пойдёт. Ещё недавно на улице Кодьяк едва мог дышать от приступа паники, но сейчас с безразличием встретился взглядом с бледным парнишкой на скамейке. — Знаете, я передумал драться, — заикаясь, пробормотал тот. — Вернусь в шахту. — Ну, это твоя свобода, парень. Под хохот рейдеров раб убежал навстречу любой другой смерти, а Кодьяка толкнули в очередную трубу и быстро закрыли решётку, словно боялись его — или того, что ждало впереди. Пришлось ползти на корточках, опираясь руками, чтобы вылезти наружу. Арена представляла собой каменный мешок с окровавленным настилом и двумя выходами через трубы друг напротив друга; над ней на цепях висели бочки с радиоактивными отходами. Кодьяк изучил всё, но так и не придумал, как улизнуть. Рейдеры облепили решётку купола, ожидая зрелище. Когда в Рим пришла чума, Колизей наверняка пользовался особой популярностью. Место смерти всегда пахло по-особенному, страшно, но в яме каждый камень пропитала особая звериная ненависть, свойственная только жертвам ИТВ. Мухи кружили над лужами крови и улетали в трубу напротив, откуда тянуло смрадом гниющего мяса. Они облаком рванули на арену, когда послышались цокот и скрежет по металлу. На Кодьяка не спеша и заметно прихрамывая надвигался трог в шипастой броне; правую руку венчала перчатка из лапы когтя смерти — нелепо огромная. По всей видимости, деградация произошла недавно или до сих пор продолжалась: на арену трог вышел уверенно, словно часто сюда наведывался. В отличие от матери Томми, он не утруждал себя сдерживанием и с визгом бросился на разделявшую их сетку. Кодьяк вздрогнул. По подбородку стекала кровь, а маленькие чёрные глаза, глубоко посаженные в воспалённой плоти, не мигая следили за ним. Даже под бронёй тот казался бесформенным, опухшим — так бывало, когда трог не мог сбросить одежду или загонял её части под кожу и заживо гнил от сепсиса. Такие только становились злее. Убедившись, что трог отвлёкся, на арену вышел второй боец в старой форме пожарных — могучий, как скала, куда больше не самого мелкого Кодьяка. Так что огнемёт он держал без особых усилий; улыбался, отчего щёки растрескивались до крови, и угождал толпе, подняв к куполу свободную руку. Тёмная кожа словно выцветала, рассыпалась на серые и жёлтые осколки. Вместо тигра на арену бросили бочку с радиоактивными отходами, и тут же второй боец опустил сеть. Кодьяк отскочил от выплеснувшейся едко-жёлтой жижи и на лету, скорее инстинктивно, перехватил кинувшегося трога за правую руку, дёрнул лапу-перчатку, но та не поддалась — её вбили накрепко парой гвоздей прямо в ладонь. Кровь хлестала красная, человеческая. Трог рванулся от боли, заскулил псиной, и шипы его наплечника впились в руку, разорвав куртку. Окровавленные зубы клацали у шеи, над лицом; выпучив глаза, он игнорировал удары кулака, пока не вгрызся в костяшки. Толпа возопила от счастья, когда Кодьяка протащили по луже отходов точно половую тряпку, затем трогу надоело играть с едой, и он навалился сверху, прижав горло коленом. Мир стремительно падал во тьму, воздуха не хватало. В панике Кодьяк лупил извивающегося трога, но натыкался лишь на шипы. Когти чиркнули бок, и перед глазами вспыхнули разноцветные звёзды, будто ему выпустили кишки на арену. Значит, так себя чувствовал тот кротокрыс — и разберут его на части так же, высосут сладкий сок из хребта. Именно этот кошмар и будил Кодьяка по ночам в казарме. Перед глазами распахнулась отвратительная деформированная пасть трога; до бесчувствия обдало тухлятиной, тонкая нить красной слюны упала на лицо. Однако вместо того, чтобы отхватить Кодьяку нос, тот сомкнул челюсти и низко прорычал. В этот момент словно второе дыхание открылось. Ухватившись за запястье, Кодьяк повёл правую руку трога и воткнул когтистую лапу ему же в живот, откинул тело в сторону и вскочил как ошпаренный. В ярко-жёлтой луже расползалась свежая кровь. Затем сорвалась вторая бочка. Кодьяк рванулся в сторону, упал на бок и сгруппировался, однако содержимое волной угодило в нос, рот и глаза, обдав жаром; язык отнялся. Его мгновенно вырвало. Толпа издала низкий недовольный гул, а Кодьяк, едва дыша, полз на животе к трогу, намереваясь сорвать чёртову перчатку хоть с рукой. Тяжёлые шаги быстро приближались; злобно шипело пламя, ожидая, когда подадут газ. Свернувшись калачиком, с подвыванием, трог лизнул собственную растекающуюся кровь, а затем перевёл тёмный взгляд на Кодьяка, распахнул безгубую пасть и прохрипел: — Грэг-медве-Грэг… Тело затряслось, дыхание сорвалось — мелко-мелко, с надрывом, — и Кодьяк понял, что трог смеялся. От осознания, что наконец нашёл своего брата, Кодьяк остолбенел, позабыв о втором бойце; он понятия не имел, что делать, как быть. Все надежды рухнули в один миг. Разум сопротивлялся одной мысли, что эта тварь — и есть Джон. В чёрных заплывших глазах не осталось ни тени от родного насмешливого взгляда, глубокие язвы практически содрали кожу, гнойные нарывы деформировало лицо, отчего выпирали удлинившиеся зубы. Однако его голос, словно остатки души в гниющем теле, рвался на свободу. Надежда придала ему сил — как и Кодьяку, который вмиг позабыл о жгучей боли. Сердце рвалось в груди так, что сил не хватало на вдох. Трог снова заскулил и злобно, резко рванул правую руку, чтобы освободиться. В отчаянии, что просветление было недолгим, Кодьяк схватил брата за наплечники и притянул к себе. Градом скатывающиеся слёзы мешали увидеть лицо — к лучшему: он не хотел запомнить его таким. — Да, это я! Грэг! Сорвавшееся пламя повело в сторону. Второй боец арены выронил огнемёт и упал рядом с ними. Тяжёлая рука Грудда, которая постоянно раздавала оплеухи в детстве, заботливо легла на плечо, а затем встряхнула так, что Кодьяк чуть не отлетел. Толпа заволновалась, но пока не поняла, что именно произошло. — Беги через наш выход — там никого нет. Я позабочусь о Джоне. Беги! Опёршись о руки, Кодьяк приподнялся, проморгался. Огромный силуэт старшего брата шатался и расплывался. — Давай вместе! Грудд толкнул его в разрезанный бок — на сей раз с силой, словно не желал видеть, — и прокричал: — Проваливай, щенок! Таким, как ты, не место в Питте! Давай, пока я не поджарил твою задницу! Лицо, руки и торс и правда словно огнём горели. Кодьяка уже не заботило заражение — он родился генетическим уродом, но сможет сбежать из города, в отличие от остальных. Паника, страх и горе адреналином растекались по крови; спотыкаясь о мусор и разбитый асфальт, он мчался в сторону порта, ориентируясь только на высотки. Вечные облака над Питтсбургом охватило пламя — кому-то такие жёлто-красные закаты могли показаться прекрасными, пока кровавый дождь не заливал город под скрип счётчиков Гейгера. Покосившиеся здания теперь казались ему не громадинами для исследования, а пустотелыми трупами, где копошились опасные паразиты. Да и сырой костный мозг кротокрысов только отчаянно голодный ребёнок мог посчитать вкусным. Наивный Грэг-Медведь грезил наяву, не замечая реальности, а братья не осмелились его разубедить. Двадцать лет он мучился сомнениями, помнят ли они его; держали в стае по привычке или действительно любили? Его узнал чёртов трог, а сам Кодьяк даже не заметил сходство. В который раз Джон спас ему жизнь. Кислота жгла глаза, но промыть их было нечем; можно только зашлифовать результат. Местные кипятили тяжёлую воду, потому что альтернатив не существовало, но чаще — пили кровь, разбавленную антирадином. Трупы никто не хоронил, их разбирали на части, сливали всю жидкость и варили на суп кости. Самые брезгливые и люди с принципами умирали здесь первыми, чтобы так или иначе примкнуть к пищевой цепочке. Раньше это не казалось чем-то чудовищным — всё шло впрок, чтобы выжили другие. Ненавистный город пожирал душу Кодьяка каждую минуту, проверял на прочность выстроенную стену — и нашёл лазейку. Судорожно отряхиваясь, сплёвывая и стараясь не вдыхать едкую вонь, он попытался скинуть промокшую куртку, но кто-то бросился со спины, повалив на землю. Рефлекторно Кодьяк перебросил рейдера через себя, взревев как медведь, обрушил кулаки на уродливое лицо, затем перехватил следующего: вывернул руку до треска, пока нож не полетел на асфальт, пнул ногой под коленом. Зрение к тому времени практически вернулось, но свет солнца даже сквозь тучи казался уж слишком ярким. Больше Кодьяк не сдерживался, не делал упор на защиту, чтобы не наградить противника сотрясением. Наставники всегда хвалили его удар, хоть и побаивались ставить маленького дикаря против других послушников: там, откуда он пришёл, жизнь учила убивать, а не драться. Дрались мальчишки — несмышлёные медвежата, — играя или выстраивая иерархию, но делёжка еды без крови никогда не обходилась. Зачастую они сами становились чьим-то обедом — стоило только отвлечься, довериться или заболеть. Гнев кормился каждым воспоминанием, и Кодьяк наносил удары без жалости, уверенный, что мстил за каждую загубленную душу. Костяшки пальцев саднило, мышцы налились жидким огнём. Наконец он понял тех, кто ловил кайф от адреналина, собственной силы и безнаказанности; ИТВ, обрубая заслоны контроля, словно выпускало их на свободу. Один крепкий рейдер, похожий на Грудда, попытался зажать его, словно в тисках, чтобы добили другие, но Кодьяк приложился затылком в его лицо, вывернулся, ударил в печень; вырвал у кого-то из рук биту, переломил об голову и даже не заметил, как чиркнула по щеке разбитая бутылка. Точно бешеный пёс, огромный рейдер не отступал и хохотал, когда кровь из разбитого носа залила лицо — омерзительное, язвенное, с жёлтыми белками глаз. Он продолжал хохотать уже на коленях, пока Кодьяк молотил кулаками, и отказывался падать — разве что только замертво. Замерев на замахе — желая, мечтая вбить раздробленные кости ему в мозг, — Кодьяк почувствовал: ещё удар, и он присоединится к падшему паладину, возомнит себя законом над дикарями и мессией, праведником с плетью в руках — но как же иначе? Добрых миссионеров сожрут; завоевать доверие можно лишь через кровь и грязь — иного языка воспалённые мозги дикарей не понимали. Кодьяк мечтал подарить Питтсбургу безоблачное небо с нормальным солнцем, но не учёл, что никто его об этом не просил. Город простоял двести лет после катастрофы и не думал загибаться — прогибаться под возрождающуюся цивилизацию. Можно лишь выкрасть детей, обмануть, заставить, запугать — и надеяться, что они вырастут без злобы в сердце, благодарными. Но кто прошёл этот путь до конца, кроме Кодьяка? Глупо сваливать всю вину на последствия ИТВ, будто в Столичной пустоши нет рейдеров, мародёров, насильников и каннибалов. Как и нет святых среди паладинов. Сам Бич Божий — насмешка над праведностью, способ привести пустошь в приемлемый для себя вид. Старейшины менялись, как и моральный компас Братства Стали. Они хранители прошлого, а не палачи — вот, что говорили изгои против Лайонса. Столь очевидная мысль ударила Кодьяка словно обухом; за один день мир перевернулся с ног на голову уже в третий раз, если не больше. В ужасе от себя, взглянув на разбитые, залитые кровью руки, он бежал прочь, не оглядываясь — на звуки стрельбы в порту, через лабиринты морских контейнеров. Однако от чувства вины не так просто уйти: Кодьяк оказался недостойным доверия Братства, трусливым, слабым — не телом, а духом, — предателем. Старик Лайонс ошибся — и к счастью, что он уже умер. Рыцари заприметили Кодьяка ещё до моста и прикрыли огнём, однако рейдеры не особо стремились лезть под лучи лазеров. Он должен был доставить послание — едкие, как токсины, сомнения в праведности любого геноцида и чувство вины. От этой грязи так просто не отмыться. Мог ли дезертир действительно помочь жителям Питтсбурга? Кодьяк сильно сомневался, но он сам слышал, как трог на мгновение вновь стал человеком, и уже ни в чём не был уверен. Он спрыгнул на балку, держась за перила моста, чтобы пройти укрепления из машин и мусора, и вдруг услышал свист внизу. — Эй, Кодьяк! Теперь ты похож на одного из нас! — это был Томми — и не один, а с другими мальчишками. Как все безрассудные дети, они пришли посмотреть на стрельбу и с разочарованием оглядывали его пустые руки. — Пойдёшь со мной? — крикнул тот, заранее зная ответ. Томми рассмеялся, смешно покачал плешивой головой. — Ну нет, у меня мама. — О ней нужно позаботиться, — закончил за него Кодьяк упавшим голосом. Он думал о загубленной душе Джона и Грудде, который боялся собственного брата, но не смог закончить его мучения. Хорошо, что маленький Грэг-Медведь не дожил до этого момента. Кодьяк едва чувствовал свои руки, когда наконец переполз мост, разделявший Питтсбург от остального мира. Рыцари встречали его как героя — побитого, но не сломленного, — а Нерия тут же вколола целый коктейль препаратов, не обращая внимания на протесты. Голова закружилась теперь уже в эйфории, и Кодьяк упал прямо на землю. Почему-то все ужасались ранам и побоям, жалели его, а не задавали вопросы, что же пошло не так. Впрочем, старейшина Мэксон точно заметит потухший взгляд — признак заразы, отравляющей мозг куда глубже ИТВ. Последствия для карьеры и репутации Кодьяка совсем не волновали после увиденного, однако на душе при этом стало чуточку легче. Кровавый закат обрамляло насыщенно-синее небо, почти чёрное — и правда, прекрасное зрелище, если смотреть с безопасного расстояния. Каменные джунгли под ним лишь казались мёртвыми: хищный белоснежный туман скользил над трубами монструозных фабрик, растекался по улицам и укутывал город защитной пеленой — если хочется исчезнуть, место лучше Питтсбурга не найти. Мелкие силуэты промелькнули под мостом, перепрыгнули через ограждение и скрылись в стоках с тяжёлой водой. — Оставь припасы, которые вам не нужны. Здесь так принято, — пояснил Кодьяк, на что Нерия с безразличием пожала плечами и скомандовала своим скрипторам собираться в путь, домой. Вряд ли их рапорт что-то решит — старейшина Мэксон наверняка уже принял решение и готовил в Цитадели полномасштабное вторжение. Кодьяк знал одно: что сам он больше не вернётся в Питтсбург и примет любой исход. Он не мессия, чтобы решать чью-то судьбу, но встретит всех, кто захочет уйти, и расскажет, как жить с этим ненавистным алым небом в кошмарах.