«Возьми ж на радость дикий мой подарок, Невзрачное сухое ожерелье Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.» О. Э. Мандельштам
маленькие цветные пятна калейдоскопом плясали в глазах парня, что лежал на белесых ступенях сцены. к оглушающей музыке примешались разношёрстные возгласы, создав вместе непокоряемую крепость. не выйти — не войти. рядом с ним такие же увязнувшие, томящиеся в стигийском*. он, наверное, почти не дышит, чтобы вязкая, горячая болотная жижа не затопила внутренности целиком. неведомо откуда взявшийся ветерок заботливо убаюкивает в морозной колыбели. пальцы бегают по крепким плечам и рукам бобби, будто играют пассажи на рояле. нажимают чуть сильнее, а после захлопывают сверху крышкой, забывая его между клавиш. это не страшно, не больно. ханбин просто прячет свое самое, свое очень. музыку и чживона. щитом наваливается сзади, оберегом повисает на загорелой шее, домом становится для сердца. бобби лучисто улыбается, магнитится, но не прикасается, пропуская обжигающее ничего между пальцами. тухнет, мутнеет, захлебывается. в данную секунду, как и в следующие 3600, мир заключен в квадратных метрах концертного зала. у чживона набатом: 360*.***
они возвращаются поздно. уставшие, злые, разбитые. бобби около получаса стоит под игольчато-холодным душем, смывая обжигающий ад с тела. из головы не получится. он лениво запихивает вещи в дорожную сумку, лишь бы влезло, и выходит на балкон. под вечер воздух становится чуть менее удушливым. бобби откидывается на спину и впивается взглядом в обсидиановое небо без единой звезды, словно где-то там перегорели лампочки, а небесная канцелярия такими мелочами не занимается. вот и чживон какая-то мелочь. он наверняка просудится, тело градом бьется о пол. замерзло. но бобби не собирается заходить внутрь, всё смотрит в небесную гладь, пытается найти хоть маленький отблик; огни самолета, воздушный фонарик. как назло ничего, пусто. дверь открывается бесшумно, пропуская чжинхвана, который садится рядом и накрывает дрожащее тело одеялом. — все уже встали, скоро выезжаем. — старший убрал вьющуюся челку с лба бобби и сочувственно погладил его по голове. — это тяжело, привыкать быть без него. но он с нами, ждет в сеуле, хватит себя гробить. в самолете чживон садится у окна, специально. про лампочку-солнце видимо забыли тоже.***
время с четырех до пяти утра всегда какое-то особенное. то ли дело в пустующих умиротворенных улицах, то ли в том, что ночь отступает, но солнце все еще не встало, словно это время — ничто. могло бы показаться, что секунды, минуты, часы не идут вовсе, если бы не щебетание птиц и их перелеты туда-сюда. небо местами окрашивалось розово-золотистыми всполохами и отражалось на водной глади. обхватив колени руками, парень в цветастой толстовке следил за облаками, плывущими по реке. совсем рядом раздаются тихие, глухие шаги. чживон бессильно роняет свою голову на ханбиново плечо, тот следом укладывается на кудрявую макушку. переплетаются руки в морские узлы крепко, намертво. бок к боку прижимается, тепло, плюшево. биай целует сначала в открытый лоб, потом в нос. аккуратно, в страхе, что мираж, а не чживон. но бобби рассыпается по щекам мохнатыми пчёлами, находит цветник из подсолнухов, амарантов и соломы рядом с кадыком, оставляет губами ткёт ожерелье из сот на ключицах. приклоняется, дарует светилу, а ханбин снова прячет в сердце-шкатулку всё, что от, о, и чживон. солнце, которое чживон так долго ждал, восходит на ханбиновых губах.