Тысяча восемьсот двадцать шестой

Возвращаюсь затемно. Как и всегда. Всё в моей жизни теперь подчинено этому приевшемуся уже "как всегда". Подчинено и плотной плёнкой повседневной размеренности окутано. Неотвратимой, серой и плотной, как целлофан. Не сбросить, не высвободиться из пообтёршихся пут. Круг за кругом, старательно придерживаясь единого ритма, выверенного за последние лет пять распорядка. Кажется, оступишься, и… накроет. Насмерть прибьёт сбившейся чешуйкой на хвосте змея времени. Только вот… заметит ли кто? Сомневаюсь. Тысяча восемьсот двадцать пять серых слившихся в единый поток будней. Словно масло, размазанных по корочке бытия. Тысяча… Но не тот, что наступил тысяча восемьсот двадцать шестым. Вернулся с нелюбимой работы вечером, скинул промокшие ботинки, не торопясь, словно это могло бы значить что-то, размотал шарф, пальто вернул на вешалку в шкаф. Ещё хотелось задержаться у зеркала, ненадолго, просто взглянуть, но… Нельзя. Нельзя, потому что невзрачный человечек в отражении никак не может быть мной. Не может… Просто не может сложиться так, что после стольких лет автоспорта, после стольких побед и чёртовых взлётов всё решит мелкая неудача. Скользкое полотно, хреновая видимость – и вот он я с искусственным коленным суставом и изуродованным ожогом лицом. Подумать только… Растерянно прикасаюсь пальцами к брови и, словно подумав, – а стоит ли? – провожу линию ниже к виску. Провожу, чтобы коснуться грубого шрама, стекающего на скулу. Красавчик… Пальцы покалывает. Отголоском той самой боли. Подзабытой, фантомной… Но реальной, как ничто другое. Скользкое полотно, херовая видимость – и вот он я, паршивый менеджер в паршивом офисе. Выцветший, как обои в прихожей. Ну, да хватит жалеть себя. Перехватил поудобнее потёртый кожаный портфель и, шлёпая мокрыми носками по линолеуму, направился вглубь квартиры, чтобы и осточертевший уже костюм скинуть на спинку стула. Нет, не скинуть – аккуратно разгладив по стрелочкам, повесить брюки и, так же тщательно расправив рукава, примостить пиджак сверху. Натянуть растянутые некогда красные спортивки и выудить из шкафа футболку. Тоже первую, что попадётся под руку. Разве важно, что надевать, если кроме издохшего в горшке кактуса никто не увидит? Бумаги просмотреть бы… Но сначала на кухню, к полупустому холодильнику. Отыскать чего-нибудь перекусить да залить сверху горьким кофе. Пойдёт. Квартира трёхкомнатная, огромная для одного меня. Слишком просторно, слишком… слишком для меня. Стало слишком после того, как жена ушла от урода-неудачника, а шумная компания постепенно распалась. И, признаться, я рад. Рад, что всё вышло так. Что от спортивного телосложения осталась только болезненная худоба, а от модельной стрижки – обкромсанные русые прядки. Так куда проще упиваться жалостью к себе. Почти приятно осознавать себя полным ничтожеством. Осознавать, что потерял и чего бы мог добиться. Наслаждаться зубодробительным изощрённым мазохизмом, попутно разбирая документы на предмет наличия всех необходимых реквизитов. Но только после кофе. Дрянного, самого дешёвого кофе с кисловатым противным привкусом. Тащусь на кухню и отчего-то замираю перед самым порогом. Замираю, уже протянув руку к выключателю, пальцами коснувшись кнопки. Замираю, потому что что-то не так. Что-то… Что-то не так, как должно быть. Что-то фонит, словно прикосновением ладони к водной глади, отражаясь кругами. Не так. Паникой покалывает фаланги, ледяная крошка россыпью по брюшной полости… Сглатываю и тут же одёргиваю себя. "Да брось ты дурью маяться, старый дурак!" – раздражённо прикрикивает мой же внутренний голос, и становится капельку легче. Легче избавиться от охватившего было странного "нечто". Глупости какие. Устало тру переносицу и, всё же выждав с десяток секунд, жму на выключатель, заведомо посмеиваясь над своей паранойей. Да и что может притаиться в углу маленькой, светлой кухоньки? Ничего. Ничего. Рефлекторно шагаю вперёд и тянусь было к ручке холодильника, решив не ограничиваться только кофе. Тянусь и так и замираю, кажется, раскрыв рот. Что может притаиться в углу? Ничего, верно? Но может замереть чёрным сгустком абсолютного мрака под потолком, свешиваясь из вентиляционной вытяжки над плитой. Может наблюдать за мной абсолютно белыми с чёрными точками зрачков глазами и в оскале кривить то ли губы, то ли дёсны. Может… Как и я не могу заставить себя захлопнуть рот. Ступор. Сковало. Только ноздри всё больше и больше режет, режет от незнакомого терпкого запаха, сравнимого, разве что, с запахом озона. Сковало настолько сильно, что так и замираю с протянутой к пожелтевшей от времени дверной ручке холодильника рукой. Только пальцы подрагивают всё больше и больше… И словно припадком, как у эпилептика, накрывает, когда "это", не прекращая наблюдать, начинает медленно перетекать на пол. Капля за каплей, чёрным дымом. Дымом, но материально. Знаю, что материально. Чувствую, что материально, когда, подползая, касается пальцев моих ног… *** Оно так и осталось в моей квартире. Затаилось. Оно… Я не знаю, что это, не знаю, откуда оно. Но уже знаю, чего оно хочет. Нет, не так – в чём оно нуждается. Оно осязаемо, но в то же время захочешь – не схватишь. Оно тёмное. Очень тёмное. Иногда бесформенный сгусток, замерший в углу одной из комнат, иногда обретает контуры, подобие человеческой фигуры, возможно, мужчины. Я не знаю, я ничего не знаю… Не понимаю, отказываюсь верить. Собственным глазам и отражению в потускневшем зеркале. Зеркале, гладь которого упрямо твердит, что я почти седой. Я не знаю, откуда оно, но знаю, чертовски хорошо знаю, что ему нужно, чего оно жаждет, чем оно питается. Чертовски хорошо… Ухмыляюсь даже, когда перед душем касаюсь туго забинтованного плеча. Я не могу убежать от этого. Мне некуда бежать. Мне не страшно. Столько долгих дней назад обречён. Тысяча восемьсот двадцать шестые сутки. Мне, кажется, наплевать. Что это? Поглотившая пучина безысходности или особая магия явно потусторонней твари? Выкручиваю вентиль с холодной водой на максимум, но прежде чем ступить за плотную занавеску, оборачиваюсь к порогу. Над полом, тонкой струйкой пробираясь под дверью, стелется чёрный туман. Проголодалось? *** Проводить вечера при тусклом свете видавшего виды ноутбука стало привычным. Кучи таблиц и цифр. Иногда строчки букв. Под утро я уже не различаю их. Глаза пощипывает, а виски, кажется, такие тонкие, что внутричерепное давление легко пробьёт костяную преграду и мозги преспокойненько вытекут. Суббота, казалось бы, но мне больше нечем себя занять. Остаться наедине с самим собой куда хуже тысячи столбцов реестров и смет. Тянусь к кружке с остывшей коричневой гадостью. Ни вкуса, ни запаха – одна осевшая на дне горечь. Пальцы касаются матового стекла, и тут же рефлекторно одёргиваю кисть назад. Потому что холодный колючий туман незаметно подкрался справа и, словно щупальцами, мазнул по моему плечу, прикасаясь. Обвивает предплечье, перетекает к локтю, обволакивает, пока не касается запястья. Моргаю, и вместо плотной дымки мои костяшки гладят вполне сформировавшиеся пальцы. Чёрные, с очерченными кромками острых ногтей. Легонько царапает костяшки. Сжимаю ладонь в кулак. Формируется полностью, опирается на меня, свешивается из-за спины, должно быть, взглядом пустых – зрячих ли вообще? – глаз впиваясь в монитор. Неужто, интерес? Показалось… Показалось, потому что сотканные из концентрированного озона пальцы уже теребят ворот моей рубашки, спускаются ниже, играясь с рядом простых пуговиц. Играясь… А я физически не могу сопротивляться. Ни одному лишнему вздоху не вырваться, какие там крики… Сонный паралич охватывает тело. И только где-то глубоко-глубоко внутри, где-то там, куда ещё не добрались щупальца отчаянья, стенает что-то, воет, глотку рвёт, захлёбываясь от первобытного ужаса. Но это глубоко внутри. Пожалуй, так глубоко, что только лишь отголоски далёкого эха слышно – всё укутал туман. Закрываю глаза. Как жаль, что осязание не отключить вместе с остальными чувствами. Почти даже приятно… Прикосновения ладоней одной с кладбищенской землёй температуры. Стаскивает рубашку. Не сопротивляюсь. Скорее, помогаю, прогибаясь в спине. Тут же льнёт ко мне, прижимается к оголившейся коже, и от холода начинает сводить зубы. Покалывает мышцы, словно, окунув в прорубь, тут же укутали набитым снежной крошкой одеялом. И так восхитительно пусто в голове, пусто внутри меня. С каждым новым прикосновением этого нечто. Словно он намеренно выхолаживает меня, выдалбливает изнутри, до тех пор, пока не останется пустая оболочка. И тогда он сможет занять её? Не знаю, ничего не знаю… Не хочу знать. Что толку от знания, если ничего больше не имеет значения? Длинный, слишком длинный, для того чтобы его можно было сравнить с человеческим, язык проходится по моей шее, щекочет под подбородком. Тянусь вперёд, кончиками пальцев цепляюсь за потёртую крышку ноутбука и медленно закрываю её. Теперь абсолютно темно. И отчего-то кажется, что пусть даже искусственного тусклого света монитора я больше не увижу. Тот самый свет в конце тоннеля… померк. Перегорела последняя лампочка. Треск, вспышка… Взгляд застилает та самая плотная тьма. Чёрным налётом. Вяло отмахиваюсь было, пытаюсь отогнать её, но мою руку перехватывает это самое нечто. Контуры сжавших запястье пальцев едва угадываются, только серая сгустившаяся дымка. Слабый мятеж легко подавлен, больше я не сопротивляюсь, только устало прикрываю глаза. Пусть делает, что хочет. Это странное нечто. Пусть делает, в награду за навязанное восхитительное равнодушие. Принятие. Наплевать. Хочет забрать моё тело – пусть. Хочет убить – пожалуйста. Хочет сожрать – так я сам раздобуду тесак побольше. Хочет? Хочет… Обволакивает, оплетает меня, заключает в объятия. Объятия, не похожие ни на одни другие. Холодные, словно с россыпью вплетённых колючек сети. Терновника. Чувствую его сразу всей оголившейся кожей. Тревожно, противно даже. Предчувствие боли и ещё чего-то, чего-то… куда более странного. Обвившись вокруг торса, переворачивает меня на спину, укладывает меня на потёртый диван и, извернувшись, выскользнув, нависает сверху. Нависает, снова обретая какую-никакую форму. Бледное синюшное худое лицо и такие же пустые глазницы. Пустые и пугающе живые. Беспокойно мечется его взгляд, поджимает секундой ранее тонкими чёрточками проступившие губы, и чёрные, спадающие в беспорядке пряди распадаются лохмотьями, сливаются с его тёмным телом. Кажется, парит сверху… Но только доли секунды. После наваливается тяжестью. Не дышит, и я тоже. Задыхаюсь, когда это существо склоняется ко мне, причудливо изгибаясь, едва ли не складываясь в вопросительный знак. Сердце тревожно падает вниз. Пропускает пару ударов и дальше уже в ритме чечётки, не сбиваясь, не останавливаясь, всего меня окутывая притупившейся замороженной паникой. Ни дёрнуться, ни пошевелиться. Только башню рвёт. В висках отбойником. Тяжело… Обжигает, словно паром из чайника. Обжигает, налипая на мои губы. Налипая и забиваясь в рот, стелется по нёбу и набивается в глотку. Оттолкнуть, схватить это, но пальцы прошивают дымку насквозь, а вот его длинные костлявые крепко держат. Держат, пока я пытаюсь вытолкнуть это из своего рта языком. Оно целует меня? Пробует? Неприятно. Избавиться. Тупой болью. Сушит губы. Отпускает. Кажется, улыбается. Не вижу. Спросить бы… Не смею. Только беззвучно распахиваю рот и тут же, испугавшись повторного "поцелуя", сжать челюсти. Но ему уже не этого надо… Стекает ниже. Прикосновение к подбородку. Ниже… Щиплет. Интересно, лоскутами слезать будет? Монстр… Неосязаемый почти, сразу везде. Только покалывало живот, как, распавшись на тонкие щупальца, забирается под домашние давно растянутые штаны. Пытаюсь помешать этому, сгибаю ногу в колене, но… Но его слишком много. Везде. Фиксирует, приподнимает, и… Жмурюсь. Не так пугающе, как в первый раз – я уже знаю, что дальше будет. Знаю. Чувствую. Чувствую, как тонкие, словно перекисью облитые щупальца обвиваются вокруг меня "там". Ласкают почти, если бы ещё не так холодно… Обвиваются вокруг члена, и мне остаётся только закусить щеку. Почему-то сразу становятся очень скользкими, липкими. До пропитанных отвращением мурашек приятно. Выгибает дугой, до боли в позвонках. Окутывает почти всего, сжимает до хруста рёбер и, оставив, весь утекает вниз торопливо стаскивать оставшиеся тряпки. Отчего-то именно в этот момент понимаю, каково быть фарфоровой куклой. Что если мы все куклы? Дорогие, прекрасно исполненные. И всё это, весь этот уютный человеческий мирок – не более чем полка в платяном шкафу… Поиграй со мной… Поиграй… мной. Дышать больно, вдохи со свистом. Режет внутри. Рывком раздвигает колени и просто облепляет меня. Узкие петли, обхватившие член, затягиваются, болью стискивают уязвимую плоть, и стоит только болезненно вскрикнуть, как они опадают. Опадают, чтобы тонким окончанием одной из семи хвостов ламии осторожно, поглаживая головку, скользнуть в окутанную выступившей каплей смазки дырочку. Комкаю, царапаю покрывало. Не открывая глаз. Темно, везде темно… Проникает по сантиметру, расширяется, ласкает сверху, сжимает сразу весь член, и это ни на что не похоже. Не похоже ни на горячие ласки губами, ни на то ощущение, когда горячая плоть, проталкиваясь, вбивается в чужое тело, каким бы узким оно ни было. Не то, иное… Не торопится, гладит, скользит петлями, останавливается на головке, толкается в неё ещё одной тонкой плетью, но не проникает, только водит ей сверху, размазывает смазку и, скользнув чуть ниже, свободным кольцом ложится на уздечку, затягивается… Ниже, по набухшим венам, к основанию, ещё туже. Потом второе кольцо сверху, третье, неторопливо сплетая их… Лоб мокрый. Дышать и вовсе невозможно. Холодно, жарко, тянуще сухо и хлюпающее мокро. Слишком много и ещё больше могло бы. Слишком много разрывающих контрастов. От самого чистого, кристально-чёрного оттенка ужаса до прозрачного белёсого налёта равнодушия. Это всё он, он… Я знаю. Его… магия, наваждение, чары, зараза… Потухают последние угольки. Разума. Сюрреалистично. Невозможно. Нереально. Снова намотавшись, налипнув слоем тянучки, жжёт торс, но там внизу потрясающе, до искр из глаз потрясающе хорошо. То, что он делает… Колени ещё шире и… Просто набивается в меня. Не торопясь входит, скользит, постепенно растягивая длинными отростками, обвивает бёдра, тянется к груди, приклеивается ко мне. Вставляет один за одним, и там внутри меня они тут же срастаются, становятся единым целым и, сформировав плотную шишку на конце, начинают неторопливо толкаться вперёд, словно подушечками пальцев оглаживая простату. Толще и толще, толчок за толчком, не меняя ритма… А мне так грязно, так тянуще шипуче больно. И хорошо в это же время. Как насытившееся животное, урчит похоть, а сознание дремлет. Давно во мраке. Быстрее и быстрее, теряя размеренность, осыпаясь… И молча, абсолютно молча, не издавая ни единого звука. Только мои рваные вздохи, редкие задушенные ещё в глотке стоны и невероятно пошлое хлюпанье. Тянется выше, петлёй тёмного смога обхватывает мою шею, обвивается вокруг и ползёт выше, нажимает на губы и, насильно разжимая челюсти, пробивается в мой рот. Нажимает на язык, словно пальцами, и играется с ним, толкается под кончик, исследует щёки, обретая всё более и более чёткую форму. Форму с выступающим фактурным рельефом и уплотнением на конце. Под язык. И внизу. Всё сразу. Не останавливается. Мычу, но только плотнее забивается в мой рот. И внутри так много, что уже больно. Так много, что вот-вот порвёт меня. С трудом входит, куда медленнее, куда старательнее играясь тонкими петлями впереди. Играясь, снова формируясь. То же лицо. Перед моим. Куда более выразительное, словно запоздало проступила штриховка. Тонкие брови, миндалевидные узкие глаза, прямой нос и неестественно врезавшиеся худые скулы. Губы в этот раз неуклюже разлепленные, обнажающие ряды мелких острых, словно иглы, зубов. Чёрных, как и он сам. Снова бы закрыть глаза, отвести в сторону. Не могу. Не могу! Распахивает рот, и теперь кажется, что он тянется от уха до уха. Уродливо высеченный, наспех порезанный… И три ряда клыков. Медлит. Медлит для того, чтобы жертва стала как можно более… вкусной. И она становится. После того, как внизу совсем невыносимо туго, плотно, влажно и горячо. Пальцы, кажется, уже не разжать, фаланги окатывает новой болью, но не могу разжать покрывало. Судорога оргазма не приносит облегчения, только плотское удовольствие с последующей волной боли. Боли… Потому что наспех содрав повязку на плече, существо впивается в изуродованную этими самыми зубами плоть и жадно, пачкаясь, словно и не из дымки соткано, рвёт кусок за куском. Давится. Давится, пока я, словно замороженный, не могу издать ни звука. Тварь всё ещё во мне. Во мне… Кажется, не физически даже – просачивается в мою душу. Душу… Если ты её не сожрал. Дышу… Так больно… Не протяну долго… Чёрный.