Omega royal.

      Удушливый спёртый воздух полутемной спальни забивает ноздри, колом встает в горле, но не согревает, а лишь холодит скрючившееся на боку обнаженное тело.       — Всё прошло просто великолепно. Ты молодец.       Жесткая влажная ладонь по-хозяйски сжимает бедро, скользит по ягодице, отвешивая звонкий шлепок.       — Попробовал бы он только не быть паинькой, — Константин притирается сзади, возится с завязками на белье и шумно дышит в затылок.       Александр лежит на боку, почти на краю кровати, опираясь на локоть, выбрав, как и положено опытному стратегу, лучшую точку для наблюдения. Это то, что он предпочитает в последнее время, — смотреть. Любоваться, по собственному выражению. Поедать глазами грубые рваные движения мускулистого Костиного тела и вдыхать ставший теперь таким неизъяснимо манящим аромат Николая.       — Ну-ну, комплимент вполне заслуженный, — благодушно укоряет он Костю.       Первый выход в свет в новом качестве, — сказал Александр. Смотрины, — шептались по углам во дворце. Торжественный императорский обед для послов иностранных держав, — гласили изящные закорючки на гербовой бумаге приглашений.       Раньше смотрели как на породистого, но бестолкового и надоедливого пса. Шуму много, пользы мало, но в политических прогнозах приходилось учитывать. Мало ли… Теперь, о, теперь все эти надутые расфуфыренные индюки с елеем в голосе и металлом в глазах смотрели совсем по-другому. Внимательно, заинтересованно, расчетливо. Похотливо.       Похудевший и осунувшийся, с резко обозначившимися скулами, Николай глядел невидящим взглядом прямо перед собой, со своего нового законного места — подле маменьки. Сжимал в кулаке под столом полу темно-зелёного сюртука, пошитого к торжественному приему, тесного, плотно облегающего и выставляющего напоказ все достоинства высокой стройной фигуры.       Ношеную военную форму, сидевшую как вторая кожа, присланный утром денщик буднично вытащил из шкафа, небрежно перекинул через руку и унёс навсегда. Николай не смотрел, отвернувшись к окну. Таким как он не место в армии.       Этот мундир был на нём в тот проклятый день.       С утра нездоровилось. Неужели где-то просквозило? Волнами накатывал озноб, кружилась голова, холодели ладони и ступни. Смотр шёл своим чередом. Он отдавал приказания, сдержанно хвалил толковых, сурово распекал провинившихся. Сам едва держался в седле. Офицеры поджимали губы, но перечить не смели. Опасно злить командира и будущего альфу. Девятнадцатый год уж великому князю, здоровяку этакому, пора бы уже и проявиться натуре-то, ну да это у каждого в своё время случается.       Последняя шеренга сбилась с шага, спутала порядок. Полыхнуло перед глазами от злости и вдруг так скрутило нутро, что он рухнул на шею коня, не сдержав стона, и не сразу почувствовал, как растекается по чреслам жар, намокают форменные лосины и расходится по седлу позорное мокрое пятно.       А когда осознание произошедшего ударило в голову, набило лёгкие ватой, заставив пошатнуться в седле и едва не рухнуть на землю, последнее, что он увидел, прежде чем развернул на месте коня, всадив в крутые бока шпоры, были потемневшие глаза адъютантов, трепещущие ноздри, яростно втягивающие наливающийся силой запах, и медленно стекленеющий взгляд Флама.       Лакей-бета, непонимающе хлопая глазами, поймал брошенные поводья.       Проковыляв по бесконечному коридору на подгибающихся ногах, Николай рухнул на колени в гостиной у матушки, заламывая руки, пытаясь унять горячечную дрожь. Смотрел снизу вверх умоляюще, так, словно в её силах было что-то изменить, выторговать у природы иную сущность для того, кого она породила. И в ужасе отвёл глаза, сжался и уткнулся лбом в мягкий ворс персидского ковра, увидев в поначалу изумленном взгляде задумчивость, легкое разочарование, намек на открывающиеся перспективы.       Она заперла двери. И не позволила никому войти, даже Александру, в те первые три дня, самые мучительные три дня в его жизни. Но это ничего, Александр вошел потом. Вошел и воспользовался своим правом старшего мужчины в роду.       Но прежде она сидела у постели мечущегося в бреду Николая, подносила стакан с водой к сухим, потрескавшимся губам, меняла холодные компрессы на горящей в лихорадке голове. Задумчиво вертела в руках какой-то продолговатый сверток. И на второй день, понимающе и почти сочувственно вздохнув, деловито и с недюженной для своего возраста силой, перевернула его, корчащегося в непрекращающейся муке, на живот.       Холодное прикосновение металла, осторожное поначалу и твердое и неумолимое после. Безжалостное вторжение в истекающую природными соками плоть, тянущее, распирающее, почти рвущее внутренности на части, подарило облегчение телу и опалило душу неизбывным стыдом.       — Ты кажется так и не сумел осознать за эти месяцы все преимущества своего положения, — Александр протягивает руку и убирает мокрую темную прядь со лба. — Все эти зазнавшиеся выскочки готовы теперь в ногах у меня валяться за один твой благосклонный взгляд в адрес их подопечных царственных особ.       Александр смеётся, показывая зубы, и качает головой.       — Омега мужского пола. Большая редкость, но все же не исключение. Но омега мужского пола царских кровей… Ну надо же, — в голосе Александра неподдельная гордость. — Да ты же единственный в своем роде, братец.       — Вот уж свезло нам, — бурчит Костя, справившись наконец с деталями гардероба.       — Ну, ничего, — Александр переворачивается на спину и закидывает руки за голову. — Я подберу тебе подходящую пару, а заодно и приберу к рукам всю эту зарвавшуюся европейскую камарилью. Но не сейчас, чуть позже. Пусть пока погрызутся между собой.       Константин, явно утомленный брачно-династической болтовней, решительно впивается пальцами с плохо остриженными ногтями в нежную бледную кожу на пояснице. Николай утыкается лбом в кроваво-красный атлас покрывала. Он знает теперь по опыту, что Константин насытится быстро и, утробно урча, уползет в свое логово дальше по коридору. Александр снисходительно потреплет по затылку и уберется следом. Нужно просто проявить терпение. Ту добродетель, что была ему так не свойственна в прошлой жизни, и на основе которой беспощадная насмешливая природа заставит выстраивать жизнь будущую.       Нужно просто потерпеть и дождаться, когда ближе к утру в спальню, освещенную единственной свечой, проскользнёт Миша. Откроет окно, впуская утреннюю прохладу и свежий воздух. Осторожно опустится на кровать, обнимет со спины и будет гладить теплой рукой по груди, животу и плечам, успокаивая и утешая, как в детстве, после жестоких издевательств Ламздорфа.       Будет целовать в затылок, а потом неловко отодвинется, в попытке скрыть наливающийся в штанах тугой узел. И Николай заведёт назад руку и вцепится в его бедро ладонью.       — Не нужно, — будет шептать смущенно Миша. — Ты не должен… Это просто твой запах. Я не могу с этим справиться.       Попытается отстраниться, как в первый раз, как и во все последующие.       И Николай повернется к нему лицом и примется дрожащими нетвердыми руками стаскивать с Рыжего рубаху.       Миша нежен с ним, Миша ласков. Миша зацеловывает его во всех самых укромных и стыдных местах. Стирает мягкими прикосновениями губ и пальцев всё: похотливые взгляды придворных, усталое пренебрежение маменьки, равнодушие и грубость старших братьев. Миша не просто любит, Миша восхищается им, превозносит его, поклоняется ему, словно снизошедшему на грешную землю божеству. И только с Мишей, перекатывая на языке два слога родного имени, Николай закрывает глаза, прогибается в пояснице, вскидывая бёдра, запрокидывает голову и целиком и без страха отдается сильнейшему, безоговорочно покоряясь собственной природе.