.
9 апреля 2021 г. в 21:09
А потом смерти не стало. Нетерпеливые наследники сами милостиво дарили своим старикам покой, на который поскупились боги, и месяцами слышали живое дыхание из-под унаследованной земли. Нетерпеливые вдовы утруждались рубить благоверных на куски, когда те спокойно глотали подлитую в кубок змеиную желчь. А натерпевшиеся матроны стенали, пряча измучанные опустевшие груди от своего выводка — вскоре после того, как даже самые хиленькие младенчики перестали мирно гинуть во сне, на всех на них перестало хватать молока.
И по началу, по началу для Ареса было увеселительным это несовершенство. Побоища стали зрелищем еще более великолепным: живые поля изрубленного мяса, все еще стонущего и хрипящего, плоть и кровь, кони и люди, истекшие и перемесившиеся с хлюпающей землей в пузырящееся тесто. Керы, красные от ресниц до когтей… Ладони Ареса иногда покрывались волдырями вокруг рукояти — упивающийся живой кровью копис накалялся к финалу битвы до бела.
А потом он понял, в чью стороны были подпилены эти кости. Финала не наступало.
Стенания умирающих сладки тем, что длятся хорошо если пару часов — за неделю они превратятся в нытьё. И, о, хуже могут быть только жалобы тех, кого тебе не удалось убить! Непорядок, разберитесь, ведь кто-то там, наверху, из ваших, хотя мы и жертвы приносим, а мой сын уж скоро месяц без кишок… он даже не может заткнуть их или поставить на место. Четвертовать теперь совсем не весело не только потому что у Ареса украли этот нежный миг, в который чужая жизнь в последний свой момент течет по изгибине его меча, но и потому что теперь одно из этих… несуразных созданий может плюнуть тебе в лицо, как пьяный моряк после взбучки.
Арес любил кровь, и Арес любил погибель. И крови, о, крови было больше, чем надо, смертные существа не переставали истекать. А погибель — погибель перестал радовать его своим кратким холодным обществом, перестал скашивать взросшие на алых полях Аресовы дары.
Невзаимность дружеских порывов ранила Ареса почти так же, как невозможность прикончить им побежденных.
И поэтому он, отвернувшись от жалоб утомленных небесных собратьев и земных соратников, устремляет свою колесницу к дельте теряющий свою медь на поверхности Стикс. В отличие от Отца, проклинающего безалаберного младшего братца (позволил-де своему работнику халатствовать), Арес уверен, что и в подземном мире Танатоса не найдет. Короткими минутами встреч после особо кровавых битв он изучил повадки юного мортиса: скорее Олимп рухнет, чем этот мальчишка, не отрывавшийся от своего труда с первого вздоха смертного существа, добровольно сложит косу. Но иных следов нет — если только Деймос и Фобос, посланные отцом истоптать мир смертных, как гончие, не зацепят что-нибудь.
Интуиция его не подводит. Когда он сходит с лодки Харона на утопающие в крови ступени, встречает его убитая горем Мать — взгляд, ничем не отличающийся от женщин земли, сердца которых болят об израненных сыновьях, чьи муки не прерываются смертью. Она опускает томные, холодные глаза, и жмет руки к томной груди. Он ведь единственное, за чем Вы могли спуститься сюда — тянет Ночь, — но здесь вы его не найдете.
Говорит, что Аид слишком горд, и скорее запишет на счет её пропавшего без вести чада еще один «самовольный отпускной день», чем попросит помощи у Олимпа. Что Фурии изрешетили подземное царство до самых его ворот, но ни один из живущих здесь, кроме самого Танатоса, на поверхности не сможет дышать. Крылья среди кудрей юнца, прячущегося за её юбку, бьются как у придавленного сапогом голубя. Ломающимся голосом он треплется о том, как возлюбленный его брат постоянно качается в полубреду: там, где белокурое дитя может ощутить его на границах своих каталептических
палат, но не может зацепиться, полноправно войти в его разум.
Арес ерошит перья, бьющие маковым духом в нос, и отвешивает поклон уважительно качнувшей подбородком Никс. К частью, сам Владыка Царства-За-Рекой желает не столько защитить строгую секретность своих палат, сколько выпроводить небесного гостя. И — к счастью — в золотых списках брата смерти по порядку выведены те, чьей гибели он должен вести учет. Одними губами шепчет Арес первое неперечеркнутое имя — имя первого царя, улизнувшего от Смерти со дня её пропажи, чтобы запомнить, куда слать своих коней.
У Сизифа плоские губы, растянутые поперек такого же плоского, круглого лица. Он чешет многоугольные пятна сытого румянца на этом плоском лице, обводит жестом царские палаты: для Богов в моем доме нет замков, о, Воинственный Лорд, если они решают благословить его своими стопами.
Обещает сейчас же пустить домашним рабам кровь, чтобы благородный гость мог вкушать её вместо вина. А потом облизывает губы широким языком и почему-то извиняется за то, что не смог принести Аресу жертву после недавней стычки на границе города: барашек просто продолжал верещать, даже когда его, разрубленного, жгли на алтаре. Как будто Арес, не евший жертвенного мяса более года, этого не знает.
Как будто ни один из них двоих не знает, зачем он здесь — и что визит его закончится подтверждением Сизифовой смертности.
Но Сизиф продолжает перечить с видом туповатого невинного кролика: с клинком у горла, после угрозы отрезать уши его жене или втоптать Коринф в землю истиво уверяет, что не осмелился руки бы на бога поднять. Напоминание о том, что четвертованный он вечно будет лежать, как чурбанок, лишенный спасительной смерти, прошибает: не его, но его супругу. Она вспоминает, какой порядок был заведён между Землей и Олимпом Аресовым седовласым отцом: и молит, и ведет его под локоть тропинками для прислуги к кладовым под неудовольствие Сизифа, цокающего о том, что как-де слушать глупую бабу столь великому бессмертному воину.
Дверь подвала отворяется гулко и туго, разрывая нити паутины на косяке. Арес поворачивает голову и глядит на смертного, потирающего дрожащие руки.
— Здесь пахнет плотью и муками, Сизиф.
— Здесь хранят мясо, Господин, — царёк бел, как сырое тесто, — Верно, слуги принесли вчера свежего?
Еще до того, как спуститься внутрь, Арес замечает снующие в ужасе от полосы света голые хвосты. Коготки шуршат о пыльный пол, заглушая рваное, мокрое дыхание где-то в темноте. Могильный холод лижет кожу под его броней нежнее смертных ледниц. Не боясь смерти, люди с Богами пренебрежительны и беспечны — достаточно, чтобы спрятать одного из них среди корзин с сырами и вяленым мясом, подвесить зачарованную цепь на простой крюк для туш. Арес шагает в сторону негромких стонов, и потревоженные грызуны несутся к стенам.
Тело сына Ночи похоже на истерзанное облаками небо.
Животные не видят разницы между бессмертной плотью и солёными тушами — чтобы понять саму концепцию божественности, земные твари слишком тупы. Некоторые твари, например, даже способные каким-то чудом пленить смерть, слишком тупы, чтобы почаще пускать в ее бакалейный каземат кошек. Танатос был полунагим: и потому что хитон был основательно сточен, и потому что Арес имел удовольствие наблюдать его грудь, оголённую до костей.
Пряжки от сандалий и огрызки слишком грубых шнуров валялись на обглоданных до бела стопах. Серая-серая плоть среди разодранных коготками и зубками лоскутов кожи, пустая дыра живота, из которого выели потроха. Крысы угнездились в клети его ребер, оставляя на костях клочки меха, сливающиеся с клочками недоеденных мышц. Они были поразительно равнодушны к его лицу (хотя, по мнению Ареса, к этим хтоническим скулам даже мертвые не должны быть равнодушны), за исключением куска кожи на щеке, половины верхней губы и глаз — они выгрызли их, выпили, оставив зияющие темные пустоты.
Язык Ареса дернулся, голодно подбираясь с горлу. Он ел бараньи глаза, вымоченные в уксусе: лопающиеся под зубами, как ягоды, с тугим мясным соком внутри. Изъеденное тело почти сияло от истекающего из тысячи слившихся в единую агонию плоти ран перламутрового ихора. Действительно ли кровь хтонических богов переливается, как амброзия, или зрение Ареса подводит его, смущенное тьмой, ужасом и восторгом?
Он не шевелится от света и шагов, но на попытку Ареса поднять его лицо руками отвечает недовольным стоном.
— Узнаешь ли ты мой голос, роковой собрат? Ты никогда не пылал энтузиазмом в урыках бесед со мной, но я знаю, у меня, — сухой язык гладит сухие губы, — Характерный тембр.
Подбородок, покоящийся на подставленной Аресом ладони, слабо давит на нее, вниз — попытка Смерти кивнуть.
— Значит, быть мне твоим вызволителем. Я здесь от имени тех, кто не мог простить твоей пропажи. И не только от них — знаешь, мир… — лицо с ровной серой полосой сорванной кожи плывет перед глазами. В горле спирает, и Арес смотрит в багряную кирпичную стену, снова видя перед собой живые, мокрые поля изрубленных солдат. В груди закипает блаженный хохот, — Ох, тебя ждет славный урожай, Смерть. Можешь считать, что я трудился эти годы именно для тебя, ах-ха, твой несчастный брат, верно, сточит все свои перья, когда ты покончишь с… Крысами. Весьма расплодившимся тут без твоей холодной руки.
Арес не умолкает, снимая его со стены, чтобы не дать второму богу снова оказаться в одиночестве и тишине. Кандалы легко поддаются, узнавая божественность смуглых пальцев, и тело падает ему в руки, как спелая гроздь. Танатос не льнул к нему, не льнет и сейчас, но будто от внезапного прилива сил напрягает все оставшиеся мышцы и хватает Ареса за ворот более-менее уцелевшей рукой. Тянется к чужим ушам. У него, кажется, цело горло, но слишком издырявлены легкие — воздуха мало, приходится выдыхать каждое слово.
— Кры. К… Они… Их-хор… Почу… Я…
— Я расстрою тебя, — Арес продолжает смотреть на чужую грудь, уловив тихий, мокрый звук где-то в глубине. Это сердце, или?.. — Но эти твари весьма прожорливые, и даже если аромат твоего ихора подстегнул их неистовство, они достаточно прожорливы, чтобы, рано или поздно, съесть тебя и без единой царапины. Ты был ранен, когда тебя заковали, первородный жнец?
Он дергается в бок, пытаясь покачать головой.
— Руки… От… Отгрызть… Не смог… Кос… Ти.
Дверь захлопывается за их спинами, и свет бьет Аресу в опущенное лицо. И окончательно обнажает то, какое безобразие мелкие твари натворили с этим телом. И дает хороший обзор его груди; все еще держа Танатоса одной рукой, вторую Арес бесцеремонно запускает под его кости, раздвигая остатки легких. Как в мешок с мокрым тряпьем, если на ощупь. Крысий хвост бьет по ладони и воинственный бог выуживает её под недовольный писк и испуганный слабый крик: и швыряет об пол, разочарованно цокая, утирает руку о свою грудь. Зверёк хлопает серыми веками, дрожит, отходя от непонятной, ненужной, вроде бы, боли.
Другой зверек лежит подле сапога брюшком верх, изредка дергая поджатыми лапами.
— Да. Кости и правда нелегко перегрызть нашими несовершенными зубами, мой милый друг.
Хорошо, что во дворце Сизифа большой избыток разостланных в спальнях и коридорах шкур, и что сам богохульник слишком испуган, чтобы бежать — шепчется о чем-то со своей женой, не думая мешать воинственному правосудию. И Танатос лежит — А Арес склоняется над ним коршуном, наблюдая за тем, как на глазах слипаются и исцеляются маленькие кожные лоскуты.
Будет время для мести, и жатвы, и для войны. А сейчас — сейчас время любоваться.