Сделай это

      — Сделай это, пап.       От жадного любопытства в голосе Карла у Рика кровь холодеет и становятся дыбом влажные от пота волоски у основания шеи.       Его сын пришел, чтоб увидеть казнь: они живут в мире, в котором царят хищные трупы уже несколько месяцев, но насилие между живыми до сих пор для всех в новинку. Даже для Рика.       Одно дело — убить подонков, которые пытались вызнать, где устроилась твоя группа и сколько там женщин, а когда дело дошло до перестрелки, просто оказались недостаточно быстрыми. Совсем другое — прикончить парня, вчерашнего пацана практически, который стоит перед тобой на коленях связанный, пуская кровавые сопли опухшим носом (работа Дэрила), и чуть ли не ссыт от страха под себя, прямо на припорошенный сеном пол амбара.       Даже предполагая — нет, точно зная — в чем он участвовал со своей прежней группой (да, той самой, которая теперь парочки своих не в меру любопытных членов недосчитывается), заставить палец, лежащий на спусковом крючке, подчиниться совсем непросто. Даже Дэрилу не было бы проще справиться с этим. И Шейн тоже не торопился облегчить бремя лидера.       Быть может потому, что одного убийства на совести Уолша пока что более чем достаточно. Он знает, что поступил правильно, но вина всё равно грызет не меньше. Вот если Рик тоже это сделает, тоже из бывшего офицера полиции превратится в обыкновенного убийцу — тогда-то они снова будут на равных. Тогда-то у Рика не будет больше морального права рассуждать о том, как они должны поступать, а как не могут. Наконец-то Шейн сможет направлять его верной дорогой. Не будет смотреть в эти голубые глаза и видеть там сцены того, как прострелил хорошему человеку ногу и оставил на растерзание живым мертвецам. Не будут больше предсмертные — никак не смолкающие, мать их — крики Отиса мерещиться ему всякий раз, когда он остается в одиночестве дольше, чем на пять минут.       Карл в итоге получил свою казнь, как и хотел — и даже успел поучаствовать. Он никому так никогда и не признался в этом, но будь в ту ночь его позиция для выстрела более удачной, пуля в лоб дяди Шейна прилетела бы еще до того, как отец вынужден был его зарезать.       Карлу пришлось врать, будто он не понял, что произошло между двумя мужчинами, бывшими братьями, на залитом лунным светом поле. Отец слишком переживал за него. Хотя не должен, ведь теперь Карл не просто умеет стрелять. Он больше не боится спускать курок.       Он не бесполезный.       До его следующего убийства проходят долгие месяцы, почти год. Хотя технически оно первое, ведь Шейн успел испустить последний вздох и подняться снова, пока Карл с ним не разобрался окончательно. Но собственную голову сложно переубедить, особенно, когда наставляешь дуло пистолета на такое знакомое, практически родное лицо. Чувствовать вину можно даже перед восставшим трупом, когда для тебя он не безымянное тело. Но мама ещё не была мертва, когда Карл нажимал на курок. Он не мог быть уверен, ведь он не врач. Всё, что имело значение — ей больно. И некому больше было облегчить её страдания. На ферме, когда изувеченный Дейл медленно умирал в муках (из-за него, ведь в тот же самый день он испугался ходячего, что сделал это со стариком, и убежал, чуть не потеряв пистолет), у отца был Дэрил, чтобы разделить тяжелую ношу добивания раненого.       А вот Карл был один. И это его мама истекала кровью на полу бойлерной.       По сравнению с этим его второй — пацан-ровесник, который просто оказался не в то время не в том месте — был просто ничем. И сожаления у Карла не вызвал. Ни на мгновение.       Но он совсем не ожидал увидеть во взглядах членов группы, ставшей семьей… нет, не осуждение, а беспокойство. За него. Это обескураживало. И превращало его твердую уверенность в том, что правильно, как надо поступать во благо дорогих тебе людей, в потерянность. Он ненавидел это состояние, оно пугало. Раньше всё было проще, когда существовали четкие правила и нормы и твой личный кодекс, одобряемый окружением. А теперь единогласно было решено, что им с отцом лучше походить без оружия.       Он соврал бы, если б сказал, что было бы лучше нести такое наказание одному. Совсем напротив. Запрет на оружие для двоих превращал то, что могло быть расценено, как унизительное наказание провинившегося подростка, в заботу о психическом здоровье любимых. Он мог сколько угодно выказывать свое недовольство сложившимся положением вещей (потому что его, черт подери, ломало рядом с другими детьми, которые детьми всё ещё оставались, как им и было положено), но на самом деле был рад, что ему предоставили это время отдыха. Ухаживай за землей, за животными, помогай по хозяйству — и в голове покой. Единственное, о чём он жалеет, что всё это счастье так быстро утекло у них сквозь пальцы.       Думать, что потерял всех — абсолютно, до единого — самое невыносимое испытание, с которым ему пришлось столкнуться.       Израненный отец еле поспевает следом, плетется не быстрее ходячего, жалкий и разбитый, как те сожженные руины, что остались от их дома. Так легко направить весь гнев именно на него. Как просто вернуться памятью в момент, когда они точно так же, вдвоем, уносили ноги с полыхающей фермы. Но тогда всё было иначе. Тогда с ними спасся Хершел. Тогда упрямая уверенность, что остальные живы имела под собой хоть какие-то основания. Тогда всё действительно кончилось хорошо, потому что были машины и точка рандеву. Спасаться от мертвых проще, чем от стреляющих тебе в спину живых.       Но в этот раз они действительно одни. И какая-то мёртвая мразь действительно растерзала и съела — прямо как маму — его маленькую сестру. Осталось только запачканное кровью детское автомобильное кресло, которое никак не желало стираться из памяти. И страшно избитый человек, который точно также всё потерял. Карл слышал его полузадушенные всхлипы у себя за спиной и единственное, чего сейчас хотел — сорваться на бег.       Весь день он думал, что лучше было бы остаться совсем одному. Он наорал на бездыханно лежавшего на диване отца, произнес вслух все самые ужасные вещи, какие ребёнок только может высказать своему родителю. Тому, кто готов ради него горы свернуть. Карл сказал тогда, что ему плевать, умрет Рик или нет. И пожалел об этом в ту же ночь, когда действительно поверил, что отец обратился, так и не приходя в себя. Рик слепо тянулся к нему в темноте, шумно хрипя от каждого движения, а Карл горько рыдал и ждал, когда эти знакомые с первого дня жизни руки наконец доберутся до него и завершат этот кошмар.       Он не смог тогда выстрелить. И безумно этому рад, как и тому, что отец не слышал ничего из того прорвавшегося потока несправедливых обвинений во всех их бедах, который Карл обрушил на его бездыханное тело. Жалко только, что жестокий вопрос «Помнишь Шейна?» он уже не сможет забрать обратно. Но загладить вину Карл постарается.       Мама с папой всегда говорили, как сильно любят его. Что на всё ради него пойдут. Конечно же, он им верил на слово, ведь подобные обещания — это довольно абстрактные понятия, тем более для детского сознания. Он верил. Но никогда раньше не был свидетелем выполнения этого обещания, не предполагал, что в действительности оно значит.       До тех самых пор, пока не увидел, как отец зубами вырывает кусок горла у одного подонка. Как следом, отплевываясь и моргая от его крови на лице, подстрелил другого и выпустил кишки третьему. За этим Карл следил особенно пристально, и крепко державшая его в объятьях Мишонн не пыталась заставить отвести взгляд.       Он смотрел, как отец медленно проворачивает лезвие ножа в паху его несостоявшегося насильника, ведет чуть выше, и на сей раз на землю тяжело и мокро что-то шлепается, какая-то жизненно важная часть из этого мужчины, который кричит уже совсем беззвучно, будто громкость выкрутили на ноль.       Кровь, стоит Рику двинуться лезвием выше, к более мягкой плоти, начинает хлестать, как из прорванной трубы. Внутренности легко выскальзывают из брюшины, выпадая прямо на истоптанную землю, моментально облипая обломками веток, комками из глины, камней и листьев. Если б Рик не сделал того, что сделал, на этой земле лежал бы мертвый Дэрил. А потом тут же разложили бы и Карла с Мишонн. И сомнений не могло быть никаких. Если б он смог, то заставил бы захлебывающегося кровью мудака жрать с земли собственный кишечник. Но мразь уже почти сдох, а потому остается лишь покрепче перехватить липкую рукоять ножа и вспороть еще несколько сантиметров напоследок.       Карл смотрит на это и представляет себя на месте отца.       Сделай это, пап.       После Терминуса глаза у отца дикие, и Карл точно знает, что это не из-за того выпотрошенного ублюдка прошлой ночью, но никто не рассказывает, что именно произошло. Ни сам отец, разумеется, ни тем более Дэрил, ни кто-либо еще. Пока он не спрашивает у Кэрол. И дело даже не в том, что ее мнение по поводу приемлемого для детей уровня насилия отличается от мнения большинства. Просто ей не довелось постоять на коленях в очереди на «скотобойне» каннибалов в ожидании, когда затылок взорвется болью от удара битой, и по горлу чиркнет холодное лезвие.       Если б Карл знал раньше, он бы поддержал отца в желании вернуться и добить всех, кто остался в живых от той группы. Ведь это было правильно.       Группа решила, что лучше уйти и так они и поступили. Но каннибалы сами их разыскали, и на сей раз, глядя на казнь, на то, как отец выслушивает слезные оправдания от стоящего перед ним на коленях чужого лидера, а затем безжалостно опускает на его голову мачете, Карл впервые ощущает искреннюю радость от зрелища. Что плохого в том, чтобы прикончить скотов, которые раз за разом сами отказываются от своей человечности?       Чем сильней лицо Рика заростало бородой, тем неухоженней становился и его разум — и то и другое он мог заметить, лишь случайно поймав где-нибудь собственное отражение. Даже добравшись до «цивилизации», до будто появившегося из прошлого городка в океане дикого хаоса, он не вернулся к привычному укладу жизни, не стал вдруг старым собой, а лишь мимикрировал, надев маску. Которая моментально сползает, стоит кому-то попытаться проявить к ним агрессию. Порой в таких случаях единственное, что спасает идиотов — это слово Дэрила. Его короткий взгляд или кивок. Всего одно короткое «Рик». Но иногда, очень редко, его нет рядом, чтобы это сказать, либо он действительно согласен с решением Рика, каким бы непоправимо окончательным оно ни было. Каждый раз одна и та же картина: подсудимый, оружие, (уже почти)экзекутор и доверенный присяжный за его спиной.       Но иногда голос Карла — это то, что помогает маятнику качнуться в нужную сторону.       «Сделай это, пап.»