Süchtig

От света болят глаза. Петер закрывает окна деревянными ставнями, жмурится, но под веками все равно пляшут и расплываются цветные шрамы. В гудящей голове – больной туман. У него за спиной Клаус полулежит, лохматый и теплый со сна, подпирает щеку рукой, пока Петер перебирает вчерашние чашки и морщится от липких винных пятен на столе. — Все никак пить не научишься. — Он по-тя-ги-вается, так, что видно торчащие ребра, густые темные волоски на груди… И клеймо пониже соска. Он хохочет, когда Петер швыряет ему в лицо измочаленную рубашку-срамоту с кружавчиками и жемчужинками по краям. Пить не научишься. Петер все-таки уважаемый горожанин. Он-то не шатается по кабакам и игорным домам, не валяется на столах у приезжих торгашей где-то между голубиным паштетом и столетним вином. Не умеет раздеваться так, чтоб бархат соскальзывал с плеч, не умеет притягивать за бляшку ремня так, что даже каменное сердце ходуном зайдется. Ростовщику оно не пристало. Вдовцу тем более. Он приваливается лбом к зеркальному стеклу, пытается продышаться. Холод пускает корни сквозь череп и тупая, густая боль отпускает, отходит… Но не до конца. Он вспоминает, как несколько лет назад, когда им повезло скопить лишнюю пару пятаков, они с Ильзой ходили пешком в соседний город. Там, на часах ратуши куклы разыгрывали подвиг святого Георгия. Раз за разом рыцарь протыкал деревянным копьем языкастого дракона на глазах у щекастых ветров и румяных ангелочков, раз за разом, денно и нощно… Бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно. Он ведет дела, механически, потому что так положено, потому что даже в этом гадком городишке должен быть ростовщик. Каждый месяц в один и тот же день он не может заснуть. У него в ногах сонные псы ворочаются, требуют ласки или лакомства. Петер не ест и не пьет. Он сидит до рассвета, перебирая четки — свадебный подарок Ильзиной матери, но не может вспомнить ни одной молитвы, сидит, глядя в запотевшее зеркало в тяжелой оправе. А что, собственно, изменилось? Ему и раньше хотелось иногда ударить докучливых бродяг, просивших милостыньку у церкви. Он и раньше злился на Ильзу, кричал, не замахивался, конечно, боялся… Он и раньше видел, какие у Клауса яркие губы. Клаус не похож на него. Он не спускал собак на нищих голодранцев. Не бил своей жены. У Клауса и вовсе нет жены, он ласкается к заезжим щеголеватым господам с перьями на беретах. У которых, всех до единого, знакомые, синие-синие глаза. Клаус хвастается, что ни одной ночи не спит один, но Петер знает, что, если его взять за предплечья, Клаус еле заметно морщится. Его тоже затащили в тот страшный грот. Ему тоже нашептывали, его тоже ощупывали жадным синим взглядом. Тоже напоили чем-то горьким, таким, что на голову будто бухается каменная плита, и до рассвета ты не сможешь шевельнуться… Только чувствовать, как внутри тебя копошатся, ловить чужое дыхание на коже. Он тоже очнулся потом, не чувствуя ничего, кроме мокрой воспаленной расселины на месте сердца. — Послушай… Тебе правда совсем не хочется все вернуть? —спрашивает Петер, сам не зная для чего. — Что вернуть? А, понимаю… Быть опять заикой Клаусом без гроша в кармане? Смешной ты, ей-богу. Петер смотрит на него, почти уже одетого, сосредоточенно причесывающегося черепаховым гребнем, на спутанные волосы, жесткие, блестящие, как черная проволока. О чем ты думаешь в свою бессонную ночь? Взгляд скользит по горлу, по пожелтелым синякам пониже кадыка. О бесконечных шабашах. О богатых господах в бубновых накидках, о девицах-ведьмах. О том, откуда берутся кружева и жемчуг, колечки и брошки. — И тебе никогда не хочется кого-нибудь убить? Клаус пожимает плечами: — Разве что мою покойную матушку. Редкостная была мразь, царствие ей небесное… — он смотрит на Петера как-то странно, пусто, почти с состраданием, что ли? — Опять тебя не пустил? Петер сжимает кулаки. Ногти впиваются в ладони почти до крови. Каждый день он спускается к воде. Каждый день кидает гальку в темные волны, зовет, зовет, зовет, пока в мозгу не останется одно-единственное имя. — Пустит. Никуда не денется. — Нужен ты ему двести лет. У него таких как ты, дурачков по нашим лесам пораспихано - во, — Клаус проводит рукой над взмокшей челкой. — По самую маковку. Он обнимает Петера со спины, приглаживает ему волосы… Хмыкает, когда Петер отдергивается. — Ну сам подумай, что ты можешь ему предложить? Он уже все, что хотел, у нас взял. Что он может предложить? Хватку дельца? У Михеля такого добра по сундукам распихано едва ли не больше, чем золота. Жадность? Упрямство? Барахло это все. Барахло. — И потом… Ладонь между ног и шутливый, теплый шепоток на ухо: — Ты в этом вопросе все еще бедный мальчик-угольщик. Петер отталкивает его, замахивается для пощечины. Клаус не пытается увернуться. Просто улыбается невесело, откидывает волосы с лица. — Давай, бей. Бей давай. Ты что, дурак, можешь сделать что-то хуже того, что случается на веселых шабашах и в темных гротах? Рука опускается сама. Мышцы кажутся мягкими, как набитый соломой тюфяк. Клаус повязывает кушак, не глядя сгребает талеры и уходит, посмеиваясь. Знает, что его присутствие не выветривается подолгу, что после него остается особое ощущение пустоты, с которым мало кто может смириться. В полутемной комнате ростовщик Петер Мунк умывается из треснувшего кувшина дорогого дрезденского фарфора. Через полчаса ему надо быть у обрыва.