Выбора нет

      Едва только вернулся в хату староста, так на него с порога и наскочил сын Мирко:       — Тятька! А, тятька! А расскажи про ведьмака!       Поднял своего единственного оставшегося сына на руки Себемир, погладил ласково по затылку да вместе с ним к лавке направился, где на краю уже кряхтел от сырости и ломоты в костях немощный дед. Взволнованно бросилась к мужу и себемирова жена, Леслава, в глаза ему смотря и ответы на все тревожные вопросы буквально по лицу его читая.       — Ну что? Взялся ведьмак избавить нас от чудища? — затаив в страхе дыхание, промолвила она.       — Уговорил его с трудом: серчал мастер, что денег мало собрали, — поведал староста, с тяжелым сердцем осматривая собравшееся подле себя семейство.       — Ишь, какой важный, ты погляди! — мгновенно принялся браниться дряхлый старик. — Поди ломался, паршивый выродок, как девка на сеновале — еще уговаривать его милость, мутанта окаянного, стало быть, надобно!       — Ну, а куда пошел? — снова спросила обомлевшая было Леслава.       — Да, видно, на болото: сказал, что хочет своими глазами поглядеть на то лихо, что там у нас водится. Видать, не слишком полезным для его работы мой рассказ оказался, — с горестью вздохнув, признался Себемир, попутно то на болезную, сошедшую с лица жену, то на замершего сына поглядывая. — Опиши, говорит, чудище, а у меня слова на языке путаются… И вспомнить страшно, а и молчать нельзя… Прогневать боязно. А то как начал я ему рассказывать о том, как мы с мужиками на чудище ходили и как кузнецов сын в итоге на топях сгинул, так он про это даже слушать не стал: так зыркнул на меня, что я мгновенно позабыл, как меня матушка покойная на пострижины нарекла. Не любит, видать, ведьмак пустые разговоры. Или устал выслушивать одно и то же: поди в каждой деревне вдоль большака у мужиков одни несчастья.       — Да просто нет ему дела до горя нашего, — печальным голосом ответила Леслава, ослабленной походкой к окну приблизившись и в даль вглядевшись, надеясь высмотреть в непроглядном сером полотне тумана фигуру ушедшего прочь убийцы чудовищ. — Я ж видела, как говорили вы. Как равнодушно, без тени жалости смотрел он на тебя… Уж не скрываешь ли ты чего от меня, любушка? — вновь обернувшись к мужу, качая головой, спросила несчастная расхворавшаяся женщина. — Уж больно трудно мне поверить в то, что удалось тебе разжалобить проклятого, раз уж сперва кошель наш ему тощим показался… Ведь бессердечные они.       — Удалось, милая, — подняв глаза и с пугающей твердостью посмотрев в лицо жене, ответил староста, — сжалился надо мной, несчастным, ведьмак. Взялся выполнить свою страшную работу. Видел точно я, что пожалел он мою голову седую… Не заставил в ноги себе падать, хоть и готов был я в отчаянии молить его хоть так… Ведь не обойтись нам теперь без его помощи никак: не справимся мы одни, Леслава. Выбора нет.       — А коли помрет на болотах ведьмак? Что будем мы делать? — снова вопросила обеспокоенная женщина, в окно заглядывая и все на оставленные возле стойла ведьмачьи пожитки косясь. — Кобылка-то, правда, у него ладная. Хоть и худая, и грязная — да только если убрать ту мертвечину, что ведьмак этот на бедную скотину навесил, то на похлебку мясную сгодится — хоть объедятся разок наши дети несчастные…       — Дура ты растреклятая! — замахнувшись клюкой, прикрикнул на бедную сноху рассвирепевший старик, и несчастная жена Себемира вся съежилась, в угол забившись. — Не знаешь ты что ли, что отродья эти паршивые заразу и проклятья с собою разносят?! На этого безродного выродка и смотреть-то нельзя, не то что касаться, а то ведь он сам — как трупоед, и даже хуже! — Леслава несчастная только испуганно голову опустила, сквозь страх вслушиваясь в слова разъяренного свекра, а тот уж разошелся, принявшись сыпать проклятьями и бранью направо и налево, не видя берегов: — Али не чуешь ты, овца, каким невыносимым трупным смрадом от урода этого бьет? Потравишь ты нас всех тут, баба тупая, коли позаришься на ведьмачью клячу! А ежели подохнет выродок на болоте окаянном, то туда ему, приблуде, и дорога! Спалить его поклажу надобно будет и место то, где сапоги его поганые землю нашу топтали, засыпать солью, а то ведь зараза пойдет, и к зиме перемрем мы все тут!..       Слушал Мирко, старостин сынок, как взрослые бранятся, и до того страшно интересно ему делалось, что он аж рот разинул. Прежде о ведьмаках он только в страшных дедовских сказках слышал, и были эти рассказы настолько пугающими, что холод порой пробегал от них по спине. Показывал ему также прошлым летом на ярмарке один проезжий купец умную книжку из числа тех, что чародеи и школяры в башнях своих изучают: неграмотный Мирко ни слова не понял, зато картинки, которыми были полны жирные от множества касавшихся их пальцев страницы, запомнил отлично — там тоже малевали ведьмака, такого же страшилу жуткого, как тот, что за заказом в деревню пожаловал. Листал тогда маленький Мирко книжку, и от страха аж поджилки тряслись! Представлял он, как ведьмак этот стрыге какой-нибудь с удара своим посеребренным мечом голову сносит, и от волнения аж сердце замирало: она-то, стрыга, и с головой-то страшная, а уж без головы..! И кем же надо быть, чтобы убить ее? Не думал Мирко тогда, что доведется ему когда-нибудь самому повстречать такого убийцу чудовищ, тем более что в жизни ведьмак еще страшней и диковинней, чем на страницах книжки, оказался.       Покосился себемиров сынок с тоской зеленой на окно и уже пожалел, что спрятался сразу и не рассмотрел ведьмака, пока тот разговорами со старостой был занят. Ведь не увидел бы его ведьмак тогда! И страшно, с одной стороны, даже издали наблюдать за выродком таким богопротивным, ведь вид у него до того жуткий, что не выбьется из головы никак — взгляд грозный, тяжелый, а уж лицо — так точно, будто у черта, — но если поглядеть, когда еще увидишь такое дело странное? И хочется, и колется, как говорится! Взглянуть бы и в самом деле хоть краем глаза на ведьмачий меч и тот медальон, что на шее у окаянного болтается… Ведь чары на нем наверняка…       Тогда-то в голове у Мирко план и родился. Сходить бы за ведьмаком на болото — хоть издалека на него поглядеть… Оно до ужаса страшно, конечно, да только интересно ведь, чем он там заниматься будет.       — Мамка! А можно мне к тете Анульке сбегать — на ляльку ейную поглядеть, пока ведьмак ушел? — с хитрецой в голосе попросился Мирко, но умудренная опытом мать его нехитрый замысел в один момент раскусила.       — Не надобно за ведьмаком ходить, сынок, — ласковым слабым голосом ответила Леслава, с горестью смотря на сына и лишь нежно касаясь своей материнской рукой его мальчишеских непослушных волос, — недобрый это человек, Мирко, ожесточенный. Наделает с тобой он лиха всякого. Его не просто так нигде не привечают: ничто иное он делать не умеет, ни к одному ремеслу у него дара нет, кроме как к убийству… Ни дома, ни родных — всю жизнь свою окаянную скитается этот ведьмак по большаку, злясь на людей за то, что судьба ему от рождения такая страшная выпала. И коли заденешь его чем-нибудь, рубит мечом своим заточенным, не задумываясь, потому как нет у него сострадания к горю людскому, не отличает он добра от зла, что бы там тятька твой ни говорил. А ежели на болоте он тебя застанет, то точно зарубит, приняв за чудовище. И голову твою нам принесет, денег затребовав…       И сделалось Мирко так жутко от этих слов матери, что эту идею лихую — на болото за ведьмаком ходить — он сразу оставил, на печку подальше взобравшись.       Долго еще бранились взрослые между собой, а после, спустя несколько часов, разбрелись кто куда: староста Себемир, вступившись за жену и разругавшись с собственным отцом, опосля к мужикам по делу ушел, Леслава из желудиной муки лепешки печь принялась, а дед, изможденный бранью, спать на лавку по обыкновению своему залез. И только Мирко как неприкаянный остался по комнате бродить, потому как запретили ему строго-настрого порог родной хаты переступать. За околицей будто нарочно дождь начался: мелкий, сырой и противный. Попрятались в хаты все остававшиеся снаружи кметы, поскольку ведь худая крыша над головой всегда была лучше, чем отсутствие таковой. Без дела маялся Мирко, то в окно со смесью тоски и щемящего страха поглядывая, то матери докучая, то деду невольно спать не давая. Не выбивался из головы у него клятый убийца чудищ, что он ни делал! И ведь так близко ведьмачьи пожитки лежали: всего-то делов — дорогу перебежать, да поверх оградки к стойне перескочить — но не рисковал после услышанного Мирко нарушать строгий указ. А вдруг наткнется еще на выродка окаянного!..       — Мамка… так, а куда ведьмак подевался? — слоняясь по хате без дела, то и дело донимал он уставшую, валившуюся с ног от голода и хворей мать.       — Не знаю, сынок. И не надо мне знать, — прикрывая глаза, отвечала Леслава.       — А ежели он сюда сейчас явится, когда тятьки нет дома? Что делать тогда будем? — сам страшась собственных слов, вопрошал себемиров сынок.       — Не заявится, — ласково утешала его разболевшаяся мать, — я солью за порогом посыпала, так что не сможет он в хату ступить.       — А ежели он… — от дури маясь и с шумом на лавке раскачиваясь, продолжал выдумывать вопросы Мирко, — через окно полезет? — и самому боязно сделалось от этого предположения, да только как вцепилась внезапно в плечо ему костлявая дедовская рука, так он с визгом и вырвался, скатившись под стол от испуга и неожиданности.       — Вот я тебя сейчас огрею по хребту, поганец!.. — вскричал измученный старик, разбуженный в очередной несчетный раз. — Чем языком молоть, лучше бы матери помог, лодырь бездарный!       Ведьмак, меж тем, в скором времени обратно в деревню вернулся, весь вымокший, грязный и, вопреки предположению, без головы чудовища — вместо этого притащил он с собой всевозможную смердящую болотную гадость: с коряг свисающую тину, гнилые протухшие шкуры да грибы-поганки всякие. Разложил всю эту мерзость прямо под дождем около стойла, да стал в пожитках своих копошиться, также перебирая и раскладывая их, будто готовясь к чему-то важному. Едва завидев его на дороге, старостин сынок, немея от жуткого трепета, поближе к окну перебрался, вместе с тем чувствуя, как безумно колотится сердце в груди: и хочется ведь посмотреть, что дальше будет, а только страшно очень — не приведи Мелитэле, еще заметит выродок, и быть беде! Присел тихонько Мирко в углу, возле стеночки, да так, чтоб только макушка да глаза выглядывали, и то и дело высунет голову в окно, каждый раз сжимаясь внутренне от страха. По счастью, ведьмак внимания на него нисколько не обратил, вместо этого занявшись своими пугающими непонятными делами. Достал из поклажи реторту, треногу и склянки разные и, возле себя на земле весь этот хитрый инвентарь расположив, колбу стеклянную внутрь котелка сунул, предварительно водой из фляги туда плеснув. Собрал он по округе тонкие веточки хвороста, сложил их в форме шалаша за оградкой под навесом, сверху присыпал щепками и сорванным мхом, да огонь разжег, поставив над ним треногу и усевшись подле на землю со ступой в руках: засыпал грибов, принесенных с болота, в ступку и принялся растирать их пестиком.       «И как это у ведьмака на сырости костер не гаснет?» — задумался себемиров сынок, со смесью страха и любопытства в окно поглядывая.       А тот грибы в порошок растер, из пожитков наполовину пустой бутыль водки достал и, на глаз нужный объем отмерив, залил примерно треть содержимого в заранее заготовленную реторту, присыпав сверху толченым порошком. Соскреб затем ножом с принесенной с топей наполовину разложившейся шкуры какую-то мерзкую слизь и со знанием дела туда же добавил. Напоследок в полученную смесь из склянки другой капнул он еще пару капель кроваво-красной жидкости, отчего окрасился раствор в насыщенный алый цвет — размешав заготовку, разместил ведьмак реторту на треноге над огнем, а нос ее длинный пониже опустил, просунув в колбу другую, что до того в котелке с обычной водой охлаждалась. У Мирко от такого хитрого действа аж челюсть сама собой отвисла. Распахнул он широко глаза, увиденному не веря и рот себе рукой зажав, чтобы прерывистым дыханием себя родным не выдать. Видал он пару раз у деревенской травницы Аксиньки, когда покойница была еще жива, как травы целебные в котелке варились: но та просто срывала листочки с сушеных ароматных пучков, да в котел с кипящей водой бросала… Такого же чародейского инвентаря покойная травница, должно быть, и сама в жизни не видывала.       — Деда… — тихонечко зашептал Мирко, не удержавшись и ненадолго оборачиваясь к ворочавшемуся на лавке старику, — ты погляди только, какую штуку ведьмак соорудил…       А сам убийца чудищ, закончив устанавливать свою конструкцию, спиною к оградке откинулся, лишь со знанием дела посматривая на красную жидкость в реторте. Течет дождь по его лицу, за ворот куртки затекая, а ему хоть бы что — знамо, сидит себе подле костра как ни в чем ни бывало, да только на приспособление свое внимательно поглядывает. Видать не в первый раз уже такое дело проворачивает.       Подковылял немощный дед к окну, где, замерев от любопытства, внук его Мирко расположился, и также на выродка страшного с опаской и отвращением глянул. А после внука своего за ухо безжалостно схватил да от окна подальше оттянул, принявшись по обыкновению своему браниться и проклятья на головы всем насылать:       — А ну пошел отсюда вон, паршивец! Я же сказал тебе, чтоб на ведьмача окаянного глядеть не смел! Уж кабы был я помоложе, то проучил бы тебя батогом, поганец несносный! Не шутки это все! Накличешь ты кошмар на наши головы! — как вырвался Мирко из дедовского захвата, тот на мгновение вновь к окну обернулся, злобой брюзжа. — А этот сучий потрох… вернулся, стало быть, урод проклятый. У, страхолюдина какая, ты посмотри — поди перелюбил всех водных баб на топи и отдыхать теперича изволит, милсдарь. Ишь как устроился: отраву свою гонит, будто корчмарь — сивуху! — и не выдержав, сплюнул на пол, от злобы давясь и ставни на окне с грохотом захлопывая: — Тьфу, мразь поганая, чтоб его Дикая Охота побрала! Скорей бы чудище убил да восвояси к черту укатился!       А Мирко уж уняться не может: хоть и боязно ему снова от деда получить или тем более самому ведьмаку на глаза попасться, но до того любопытно поглядеть, что дальше за окном делаться будет, что аж мурашки вдоль спины бегают. Дождался старостин сынок, когда разворчавшийся старик утихнет, снова на лавку взобравшись и воспаленные глаза прикрыв, и тихонечко к окну обратно переместился, к щелке между ставнями прильнув, — взглянув на это, только лишь обреченно покачала головой его изнуренная мать, Леслава, и снова выпечкой занялась, устало смахивая со лба холодный пот одолевшей ее хвори. Прильнул Мирко к окну, уже не прячась, и снова от разворачивающегося там действа оторвать глаз не может, а ведьмак все сидит, за варевом своим наблюдая, и лишь изредка над колбой, куда выпаренный раствор стекать должен, рукой своей проводит, пальцы странным образом сложив. Проведет, и тотчас будто легкий ветерок под пальцами его пыль с земли поднимает. Снова разинул Мирко рот, глазам своим не веря, — видать и в самом деле жуткий убийца чудищ чары накладывать умеет! Не придумывают, стало быть, взрослые, когда ужасы всякие про ведьмаков этих рассказывают. Страшенными они делами занимаются: по болотам с оружием наизготове слоняются, трупы павших чудовищ на потроха разделывают да затем отраву смердящую из невесть чего варят. А судя по тому, что говорят, обычным мужикам ничуть не реже чудищ от убийц этих окаянных достается… Как подумал об этом старостин сынок, так снова у него поджилки и затряслись, и уж пожалел он, что так легкомысленно к дедовым предостережениям сперва отнесся.       Уже хотел было Мирко от беды подальше глаза от щели между ставнями отнять, но страшный выродок, от склянок не отрываясь, одновременно с этим в карман своей клепаной куртки потянулся и целую пригоршню тыквенных семечек оттуда достал. А варево его в реторте уж закипает, цвет свой постепенно с ярко красного на черный меняя, и мелкими пузырями к верху посуды поднимается — сидит ведьмак, придирчиво за зельем своим наблюдает и, то и дело левую руку ко рту поднося, семечки лузгает, ошметки кожуры на землю спокойно сплевывая. У себемирова сынка от такой необычной картины аж глаза округлились да живот заурчал: после увиденного он уже все что угодно вообразить мог, но что у клятого выродка, мертвечиной обвешенного, нормальная еда сыщется… Смотрит на это дело Мирко, и все ему не верится, что взаправду увиденное происходит. Насобирать бы эти ошметки от семечек потом да мамке отнести — небось обрадуется. А лучше всего съесть самому, а то ведь на желудях и в самом деле далеко не уедешь. И снова до того любопытно неугомонному мальчишке делается, что и поделать с собой он ничего не может: и страшно ему глазеть на ведьмака, до мурашек вдоль мальчишечьего хребта страшно, но и интересно до жути вместе с тем. Ведь когда еще ремесло такое странное увидеть доведется?       Долго еще жуткий убийца чудовищ над варевом своим сидел — уж исщелкал все семечки, пока его зелье странное из одного алхимического сосуда в другой перетекало. Вымок до нитки. Мирко за это время только и успевал, что бегать от окна до печки, вконец в хате измаявшись и лишь в разглядывании ведьмачьего занятия себе развлечение найдя.       Закончив перегонять свой эликсир, вытащил ведьмак из колбы отвод реторты, да придирчиво получившееся зелье на свету рассматривать принялся. Темнеть уж стало, как закончил он со склянками возиться. Снова стягиваться над деревней зловещий туман начал, и мастер страшный, на предмет качества эликсир свой, после перегонки ставший иссиня-черным, внимательно оценив, по меньшим колбам излишки аккуратно перелил. Убрав посуду всю, достал он из своей поклажи пробирку новую и, тщательно смочив ее алым маслянистым содержимым заранее заготовленную холщовую тряпку, после этого меч свой серебряный из ножен вытащил.       Прильнул снова Мирко к щелке между ставнями окна, и аж сердце трепещет: до чего же красивое и дивное оружие у ведьмака — и в подметки ему не годятся те тупые куски железа, что бариновы люди на поясе при себе таскают! Блестит посеребренный меч, и блики на нем играют. Все бы отдал себемиров сынок за возможность в руках такое чудо подержать.       Протер ведьмак смоченной в масле тряпкой посеребренное лезвие своего меча и, смазав его как следует, обратно в ножны спрятал. А далее, колбу с остатками свежеизготовленного зелья откупорил и, будто стопку самогона, залпом в глотку себе ее мерзкое содержимое залил, после скривившись, точно от самой невыносимой горечи. И вид у него стал, словно под дых ему дали: видать, отвратным на вкус ведьмачье зелье вышло. Постояв без движения пару мгновений да, наконец, отдышавшись, спрятал после этого убийца чудищ опустевшую колбу обратно в поклажу свою и, прихватив оружие, засыпал землей почти догоревший костер. Взглянул на лицо его страшное Мирко в очередной раз и так и замер от ужаса, потому как до того жутким после приема эликсира вид у ведьмака сделался, что без содрогания смотреть на него стало невозможным: стал он еще бледнее прежнего, точно мертвец, а на заострившемся лице повсюду вены черные проступили… Коли б увидел его себемиров сынок в другое время за околицей с таким ужасным видом, точно решил бы, что это — вурдалак! Видать, и впрямь, как в дедовых словах, отрава страшная у ведьмака вместо микстуры получилась! И ведь неудивительно — из дряни-то такой! Отпрянул охваченный страхом мальчишка сперва от щелки между ставнями, да сразу же снова вернулся, как детская пытливость в нем испуг перевесила. А выродок жуткий пожитки свои окончательно спрятал и, к делу тщательно подготовившись, вновь на болото отправился — работу свою страшную, стало быть, выполнять.       Долго еще смотрел ему вслед взбудораженный Мирко — пока мрачная фигура ведьмака в сгустившемся тумане совершенно не скрылась, — а после на печку к себе обратно взобрался, охваченный страхом и трепетом.       Безмолвная ночь опустилась на полуразрушенную деревню Лихолесье. Погасили по обыкновению своему запуганные кметы огонь в покошенных халупах да под истлевшие одеяла попрятались — очередную жуткую ночь безумия и разгула болотных чудищ пережидать. Уж и староста Себемир, мужик не самого робкого десятка, дверь в хату скамьей изнутри подпер: не хочется никому, знамо дело, во время смертного боя между ведьмаком и чудовищем встать. А Мирко, сын его взбалмошный, все на печке своей ворочается — никак глаз после увиденного за день сомкнуть не может: видятся ему в каждом углу, в каждой мелькающей тени кошмары неописуемые! Упыри, мертвецы, рыбы летучие! Только макушка патлатая из-под тонкого одеяла торчит! И никак отделаться не может старостин сынок от мыслей об убийце чудовищ проклятом: как он там, на болоте один в поисках лиха кровожадного рыскает… И не страшно ему одному в логово твари окаянной заходить? Подумает об этом Мирко, и в глазах от страха темнеть начинает. Да только делать нечего: долгую жуткую ночь им всем предстоит пережить…       — …Как думаешь, дед… порубит ведьмак наше чудище? — затаив дыхание, испуганным шепотом вопрошает обомлевший мальчишка.       И дряхлый старик, задумавшись, серьезно отвечает:       — Порубит, Мирко. Злодей он страшный. Таких даже чудовища в гнездах своих страшатся!