Любовь и война

Стенки шатра трепало ветром и сминало, как листы кукурузной бумаги. Кожа Мито блестела от пота, миндалевидные глаза проваливались на белом лице. Даже не прикасаясь, Тобирама чувствовал в ней кипяток чакры Лиса. Отдыхая, она полулежала в тугих валиках свитков — от многометровых полотнищ до крохотных, размером с наперсток. Печати защищали свитки, плавили глаза тем, кто не имел отношения к клану Узумаки. Бинты сбруей держали ей грудь, накинутую на плечи мужскую рубаху высветлило застарелым потом, а по верху бежала окантовка со знаками кланового храма. Он знал, что у нее на теле давно не осталось места, свободного от фуиндзюцу: письмена, эксперименты, косицы охранных печатей, столбики — контролирующих. Сетка из металла обнимала тугие шары пучков волос. Воткнутые в них бумажные печати на спицах тоже покачивались от ветра. Тобирама, скрестив ноги, слушал старого Сарутоби, который руководил боями на западе. Ему самому не было неудобно, а вот ноздри смуглого носа по-обезьяньи трепетали и взгляд порой уплывал в расфокусе: развернув влажный лист нори, Мито начала неторопливо кусать липкий рисовый клубок. Запах женщины в старом шатре звучал особенно пряно, почти грубо. Она наверняка сама понимала. Под закатанными штанинами смугло розовели колени, тягучая линия голеностопа была разрезана белыми руслами шрамов, на двигающихся предплечьях слабо золотился пушок. В карих глазах стянулись до кошачьей узости зрачки, смотрела она почти одурело. Ветрено было потому что — и жарко. Сарутоби ушел, попытавшись напоследок измазать ее взглядом отвращения, но даже не сильному в тонкостях чувств Тобираме было ясно, что взгляд этот вызван вожделением. Как и всем им, Сарутоби хотелось бессмысленно-животно долбиться во влажную щель, не важно даже — чью. Голый голеностоп и сморщенные на рисовом шарике губы наводили только на одну мысль. Война ведь измучила всех. Тобирама знал, будь Мито мужчиной, она бы сама не покидала поля боя, не взобравшись на побежденных куноичи — в ней избыток страсти. Женщин в лагере было очень мало. А Мито перемещалась со штабом Второго хокаге, как чудовище на цепях — постоянное искушение. Понятное ему. — Вы отправили его на юг, Второй, — сказала Мито и смяла лист нори. — Хотя он осел и ретроград. Он сдаст ваши форпосты, если какая-нибудь девка поднимет подол и покачает перед ним голым задом. А я знаю те места наизусть, как базовые печати стихий и учение Инь-Ян. Отправить надо было меня. Тобирама неторопливо скатал свиток, шершавый и мягкий от непогоды. Даже в воронке своих рядов и в доспехе дружественной чакры он ощущал напряжение, но ей о том знать не следовало. Он сделал несколько глотков лимонной воды, чтобы промочить ссохшуюся глотку, и посмотрел на нее в упор. Губы Мито подрагивали в улыбке. Тени плясали на ее руках и коленях, пламя в фонаре бесновалось, отбрасывая на полотнища шатра девять взвивающихся хвостов. Просто иллюзия. Никто не спрашивал, отчего Мито-сан всегда остается подле Второго, как его охотничий пес. Отчего просто сменила одного хокаге на другого, как сувенир силы — перешла от брата к брату. По большому счету, всем было плевать. Хаширама взял ее юной девочкой, когда и сам был ненамного старше. Ашина Узумаки продал свою воспитанницу, старый хитрец, потому что больше нечем было платить за военные услуги на гористом полуострове. Его карманы прохудились, а храмам и источникам требовалась защита от лютовавших там Хагоромо, вот он и выдернул из одного храма девочку с волосами до задницы и перепаханным шрамами телом. Хашираме она понравилась. Он не знал ничего, ведь это его брат вел переговоры. Это Тобираму послали в храм. В свитке, который был передан Ашине, говорилось о девочке — но для их отца. Старый шакал Буцума к тому времени совсем раздружился с головой. Тобирама посмотрел на прислужницу храма, заляпанную пятнами солнца, посмотрел в гордые темные глаза и на жалкую улыбку. Он ощущал брезгливость и неловкость за отца. Тогда он уже считался мужчиной. Он был сыном главы, поэтому, заставив ее раздеться, сам хладнокровно осмотрел. Потом сообщил отцу в письме — порченная. На закате жизни Буцума почти потерял рассудок, вот и вспылил: пусть, мол, шлюху нелюбимый и непослушный старший сын забирает. Тобирама был глубоко удовлетворен. Его пальцы нащупали нетронутую плеву, но главным было то, что он «нащупал» потоки ее чакры. У этой реки будто не было начала и конца. Мудрый Ашина блестел осколками старых карих глаз, довольный подобным поворотом. Ашина сделал Хашираме подарок, а Тобирама — разумно вложился в будущее. Конечно, тогда речи о Лисе, джинчурики и войне не шло. Но в Мито была прорва чакры. Тобирама же не болван упускать такое. — Вы останетесь со мной. Я хокаге, а вы — джинчурики Скрытого Листа. Вы напрямую мне подчиняетесь. Он поднялся на ноги, наконец сбросил кирасу и тяжелый мех воротника. Мито не торопилась отвечать: пальцами гладила влажные виски, убирала выбивающиеся завитки за уши, смотрела на него. Тогда, в лесных сумерках при храме, пока Тобирама заканчивал письмо домой, она — долговязая, голенастая и суставчатая, с прорвой чакры внутри — бросилась на него. Он удивился. Голову заволокло, не к месту вспомнились ее узость и мышечная гладкость там, между тонких ног. Она все пыталась клюнуть его в губы, почти злая. Пришлось ударить, заломить руки, прошипеть: не сходите с ума, Мито-сан, вы теперь невеста моего брата. Тогда он в первый и последний раз видел ее слезы — досадные, они мазали ресницы солью и превращали черные глаза в кипяток. Больше Мито при нем не плакала. Ни когда в нее запечатали чудовище, ни когда умер ее муж, ни когда она скидывала его детей, не выдерживающих соседства с чакрой Лиса. — Вы держите меня на цепи, потому что я джинчурики Девятихвостого или… — Потому что вы джинчурики. — А я было подумала — потому что я единственная женщина в лагере, которую можно трахать, не кривясь от отвращения. Жаль, — рука вытащила из мешка яблоко в хрустящем застывшем сиропе. Из-под ногтей посыпались блестящие крошки. Белые зубы вонзились в крутой бок. Тобирама убрал карты и размял шею до сладкого хруста. Запоздалая усмешка. Она пришла в их клан девочкой, за годы до заключения мира и появления на картах Деревни. Белые стяги бросили отсветы и на ее маленькое остроскулое лицо: именно в первые дни строительства, под перекрестным огнем взглядов Учиха и Сенджу, которые хранили жгучую память старых сражений, Тобирама заметил ее — как женщину. Она уже успела родить Хашираме ребенка. В походке ее появилась надменность супруги лидера клана. На брата мужа она направляла спокойный, чуть горделивый взгляд. Она вызывала в нем бешеный огонь желания. Нелепая, бессмысленная, бессильная история. Простая ловушка шиноби: обманка, техника замены тела, режущая ладони боевая леска. Тобирама бы взял ее, подчинив и усмирив, и дело было не в том, что она больше его не хотела. Она была женой его старшего брата. Даже если Хашираму не волновало, чьими соками окажется запятнано лоно жены, самому Тобираме не было все равно. Брат должен быть безупречным, Тобирама желал видеть его таким. Поэтому он запретил себе думать о ней. Он думал о ней. Она ела яблоко, и вокруг ее губ собирались тонкие морщины. Таяла сладость, исчезая в красном вызывающем рту. Мито никогда не любила Мадару: чакра Узумаки по-волчьи набрасывается на чакру Учиха, после их боев не менее красно, как от Сенджу и Учиха, но куда грязнее. В годы мира Тобирама и Мито остались на одной стороне, но это не сделало их ближе. Только сильнее его сушило. Женщины, которые у него появлялись, тугие и крепкие куноичи, телесными шрамами напоминали о ней — даже если были шире в бедрах, грубее голосами, шершавее чакрой, — и глубокая неудовлетворенность порождала злость. Когда Мадара пошел на Скрытый Лист войной, Тобирама больше всех доказывал, что именно в тело человека запечатать чудовищную силу Лиса будет безопаснее всего, что это политически выгодно. Хаширама не думал о политике перед битвой, но он, конечно, все понимал. И после смерти Мадары, когда Божественные врата сковали Девятихвостого, позволил жене стать сосудом. Он тогда позволил бы что угодно. Так на теле Мито появилась еще одна, самая главная печать. Так в глубине ее глаз поселился вечный жар и след чужого безумия. Последние годы жизни брата прошли в суетной организации нового мира, а для Тобирамы началась подготовка к войне: он знал, что кто-нибудь из вчерашних союзников оступится, если Хаширама позволит себе слабину. Тобирама не знал, что после его смерти оступятся все. Он ждал предательства Учиха, но не того, что великие нации, как быки в период спаривания, бросятся друг на друга рогами. Битва велась, как за самку — за силу, за землю, за кланы, за техники. За право диктовать условия после смерти Бога Шиноби. После его смерти на лодыжке Мито появилась крохотная личная печать. Тобирама немного умел читать язык фуин, поэтому знал, что это знак любви и скорби. Тоска чужой женщины, женщины, которую его брат в последние годы даже не замечал, вызывала почти животную злость. Он пришел на вторую ночь после смерти Хаширамы. Перед глазами стояли печать и твердая косточка лодыжки, огромные черные глаза девочки в лесу, плавность ее рук и тяжесть походки перед родами и сразу после запечатывания Лиса. Мито была опущена в сумерки, измазана белилами и пахла горьким алкоголем. Она посмотрела на него с презрением и сказала: — Вы оставили свою честь, как мужчины, за этой дверью. Она не сопротивлялась, когда он взял ее. В мареве Тобираме чудилось лицо брата, по губам Мито скользила холодная усмешка. Ему хотелось ломать ей запястья, хотелось, чтобы похоть больше не сменялась покоем. Ему хотелось изливаться внутрь — чтобы из семени выросли его сыновья, чтобы ее мучило родами из-за него. Мито хохотала, задирая ноги, сочилась влага из ее жаркой алой щели. Печать на животе то вспыхивала, то гасла — и чернота зрачков одевалась в огненное зарево Лиса. — Вы ничем не отличаетесь от других мужчин, — сказала она и вытащила стальную спицу из пучка, — будьте хотя бы хорошим полководцем. Моя сила нужна Деревне не только как сувенир. Дайте мне использовать ее. Она лгала. Она знала, что рядом с ним ее место, потому что кампания Тобирамы постепенно и уверенно прорывала коалицию Облака и Камня. Он использовал ее силу, но — берег, как стратегическое оружие. Она просто хотела, чтобы он злился. — Вы останетесь здесь. — Я не ваша собственность. — Нет, конечно. Вы собственность Листа. А Лист принадлежит мне. Он, наконец, ощутил в себе желание: оно было похоже на жжение старой раны, которая не зарастает, если постоянно терзать пальцами. Мито сняла сетки, и волосы тяжело упали на плечи. Жар. Одежда Тобирамы липла к телу. С тех пор, как он отказал ей в лесу, она ни разу не призналась, что нуждается в нем. Что ей нравится, когда их тела бешено бьются друг о друга. Поэтому вязкое неудовлетворение каталось под языком и кололо чакру, горело в мышцах и оседало в костях. Поэтому ее хотелось рвать, лишать сил в постели, пробуждая страсть Лиса — сквозь Мито тот прорастал бамбуком, разрывая плоть, и выхлестывался темной кровью изо рта. Он провел рукой по волосам. Она толкнула свитки в сторону, освобождая место. Походные шкуры и мех — вернее ложа не найти. Животный, сладковатый, мускусный запах — запах войны и женщины. Рот уступил его рту, она сдала позиции: металл крови, густая слюна и сладость карамельного яблока. Его руки распяли ее руки, бедра раздвинули бедра. Никаких промедлений и лишних ласк, только рваный ритм. Бушующая огнем чакра — и когти, до лохмотьев царапающие его плечи. Он никогда не обретал покой, воюя, и не оставался сытым, даже засыпая рядом с ней: они стали врагами по одну сторону. Мито никогда не говорила ему «нет», для нее это значило отступить. Тени брата больше не стояло между ними. Он потерпел поражение в своей собственной войне. Тобирама забирал то, что принадлежало ему всегда, принадлежало с того вечера в лесном храме. То, что лишь одевалось в условности: в недружелюбные разговоры и презрение, в гнев и гордыню. В ее жарко пульсирующем теле он находил ответ. Тот означал «победа» — с пряным привкусом крови. Но кто обещал им мир без жестокости, и любовь без мести и злобы? Только Хаширама — однако мир предал его. Даже Тобирама его предал. Вламываясь в тело вдовы брата, он понимал: нет таких законов, о которых раньше мечталось, и нет договоров, способных примирить всех со всеми. Теперь были только кровь и война, страсть и жар. У него были — только любовь и война.