sunset, undressed, your name perished

Огни, огни повсюду — они кружат голову, ослепляют, заставляют жмурить глаза, даже несмотря на то, что совсем не яркие; особенно в такой темноте. Сейчас они далеко не звезды, и уж точно не как наше солнце — просто рыжие фонарные всполохи. Прорезают тьму. Освещают только маленькие участки, подкрашивают асфальт в жёлтый, глубокими тенями обводят каждую трещину на нем. Не помогают ни черта — стоит ступить за светлый круг, как ночь охватывает тебя со всех сторон. Вместе с ними, фонарями — вывески и фары машин. Они все дальше и дальше с каждым шагом. И луна. Она почти везде. Кажется, днем шёл дождь — не помню. Мы почти не выбирались из дешевой комнаты в хостеле, что находился так далеко от воды, что можно ноги сбить, пока ходишь. «Во всяком случае, лучше, чем на той неделе» — в ответ на мои вялые, сонные возмущения ответил Данте тогда. И я согласился, хотя мы оба в это не верили. В каком-то смысле та неделя была весомее. И даже лучше. Ну, она точно запомнится. Как и, думаю, нет, не просто думаю — я в этом уверен, — как и все это маленькое для него, невероятно большое для меня путешествие. Луна все ещё следует по пятам, и я отстаю и от неё, и от Данте на несколько шагов. Берег заполнен шумом волн, и я представляю, какие они соленые. Они гладили мою кожу несколько дней кряду, оставляя её странной на ощупь, а волосы — окаменелыми, хоть бери и отделяй прядки пальцами. Делай ёжика. Главное, не дать в волосы залезть пальцам чужим — мало ли что их хозяин затеет? Данте выглядел смешно, когда отплевывался от пропавшей рот соли. Кто знает, что там в этой воде, какая грязь и частички чужой отмершей кожи? Но море такое огромное, вода такая холодная, в контраст палящему солнцу, а я так был так весел — что было все равно. И сейчас всё равно — хочется, не раздеваясь, искупаться ещё. Холодно будет, наверное. Улыбаюсь сам себе, хотя, если честно, за эти дни так устал, что улыбаться не хочется. Хотя, может, вру — все быстро опровергается, когда этот идиот рядом. — Окунемся? — весело спрашивает он, когда замечает наконец, что я ощутимо отстал. И я улыбаюсь уже искренне, даже не стараясь улыбку сдержать — незачем. Хотя скулы уже сводит. Улыбаться сейчас — важно. Даже если вряд ли видно. Сам же я вижу лишь очертания человека рядом. Помимо нас на пляже больше почти никого нет, да и зачем кому-то нужно здесь быть? Все веселье в стороне, а время позднее, очень позднее даже для самых поздних прогулок. Помнится, раньше я коротал эти ночные часы за чтением, а после получал от отчима — мол, надо спать. Сам знаю, что мне надо. — Тогда до буйка. С последнего еда завтра, — авторитетно произношу я, поглядывая на Данте с все неугасающей ухмылкой. Он смеётся негромко и фальшиво, молча соглашаясь с условиями, и мы срываемся, как два хищника, или, скорее, как две гиперактивные собаки, прямо в воду. Нарушаем уже нарушенную методичными волнами гладь. Оба знаем, что денег ни у кого не осталось ни на какую еду, да и соревнование быстро теряет смысл само. Тела — горящие, потому что вода оказалась холодной; она уже давно остыла, соскучилась по жарким солнечным лучам. Мы беспорядочно барахтаемся, брызгаясь, пока отяжелевшая, мокрая одежда тянет нас на мелкое дно, пока дно тянет к себе нас, как двух моряков зовет за собой сирена. И неважно, что вода лишь по пояс. Я думаю, может, я капитан. Судно разбито, а луна над головой вертится, вертится, ускользает из-под пальцев, как мяч, оставаясь на месте; а Данте рядом постоянно мельтешит и убегает, но чудесным образом остаётся у руки. Держит в какой-то момент, пока мы беспорядочно смеёмся. Вода, кажется, будто бы нагрелась вокруг нас, или же я просто перестал ощущать этот сковывающий холод. Хотя зубы у меня стучат. А Данте рядом дрожит совсем не хуже меня. — Объявляю ничью, — торжественно выдаёт он, и я думаю, зачем он продолжает держать меня за руку. Думаю ещё, что дышать тяжело и я все ещё посмеиваюсь, хрипло и некрасиво. Не хочется заболеть. Не хочется уходить, внезапно думаю я, как тогда, в детстве, когда с ночёвки приходилось возвращаться домой. Домой уж точно мне не хочется. — Не согласен, — заявляю непреклонно, дёргаю за руку, — Требую реванш! В этот раз все куда спокойнее. И быстрее, потому что мы оба устали — но спать не время, совсем не время. Тогда, на той неделе, мы заночевали прямо на улице. Я тогда так устал и замёрз, и мы с Данте поссорились. Путешествовать вместе вообще оказалось проблематично — сложнее найти машину, ведь не каждый готов взять с собой сразу двоих оболтусов; и, учитывая, что мы были мало с ним знакомы, как ни крути, ссорились часто, особенно первое время. У нас были разные цели, и если у меня туманная, малопонятная даже мне самому, то у Данте, наверняка, было что-то определённое — правда, он так и не рассказал. Что-то важное, раз он к морю так сильно рвался. То был портовый городок, и у нас не наскреблось денег вообще. У меня, потому что изначально капитал был маленьким, у Данте, потому что он кидался ими беспорядочно. Дурак, думал я тогда. Данте, думаю я сейчас, понимая, что это все равно синонимы. Доппельгангер, сказал как-то сам Данте, и, хоть было это глупой шуткой, мне это совсем не понравилось. Не смешно. Как ни странно, но один старый рыбак помог нам — поделился рыбой, и, разведя костёр, мы поедали её. Съели без соли, но с удовольствием, потому что голод вынуждал, хотя, если честно, было не очень вкусно. За костёр никто не наругал. А недалеко от лодочек, встроенных в ряд, рисовал море художник. Мы аккуратно стояли недалеко у мольберта, наблюдали и молчали, молчали, как два добропорядочных мальчика. Хотя оба мальчиками не были. Хотя недалеко от детского возраста ушли, если быть откровенным. Данте, наверное, привык так жить — скитаясь из городка в городок, постоянно занимая у бесконечных друзей и знакомых. Питаясь как попало, спя, где придётся, как бродячий кот, и я думал, уже засыпая, спрятавшись за ящиками в темноте, что было бы здорово показать ему другую жизнь. Просто дать поглядеть глазком, сравнить, но не затягивать следом — ведь, в конце концов, мне самому очень понравилось вот так скитаться. Это я так говорю, просто, ведь реальных проблем на себе ещё не ощутил — и пока не ощущу, можете не беспокоиться. Показать, как по утрам тебя будит другой человек, а не ты сам просыпаешься, когда получится. Когда нет долгов, но есть карманные деньги — накопи и купи что хочешь. Когда дом одинаковый изо дня в день, когда тёплый и уютный, и знаешь, что сможешь туда вернуться, что тебя там, возможно, даже ждут. Когда чувствуешь себя в безопасности… В стабильности. Рядом с человеком, который тебе просто дорог. Или людьми. Я сам потерял многое из этого, но думать об этом мне хотелось. Я репетировал, что скажу отчиму, дабы привести в дом Данте, совсем забыв, что отчима уже нет. Я засыпал. — Замёрз? Да, было холодно, и я, сразу проснувшись, сонно смотрел перед собой, смотрел на Данте. Забавно, весь день мы толком не разговаривали — между нами будто ледяная стена появилась, не давая мне и рта открыть. Хотелось уйти и хотелось остаться, но тогда, уже ночью, когда вокруг пахло рыбой, когда было холодно и жёстко, я вдруг начал говорить. Он слушал и даже молчал. За это я был ему признателен. Сам Данте до этого ничего о себе не рассказывал, и я смирился с этим, закрыл глаза, но когда тот заговорил тоже, заполняя тяжёлую тишину, повисшую после моего рассказа, я испытал настоящее облегчение. И благодарность, почему-то именно благодарность, хотя ни за что в этом не признаюсь — глупо это как-то, сопливо… Я рассказывал о Кредо. Не любил его особо, мы часто ссорились, но после его смерти жизнь стала хуже. Не просто в материальном плане, а хуже в чем-то ином. Нас разлучили с сестрой и ещё несколько лет после его смерти до полного своего совершеннолетия я должен был жить с другой семьей, которая была для меня чужой, совсем чужой. Странно, но я скучал по Кредо. Не думал, что смогу так, ведь близки мы не были, но, может, мне так просто казалось? И даже ссоры никогда не были серьёзными, хотя переживал я их тяжело. — Значит из дома сбежал? Вот дурак, — Данте смеялся, но так беззлобно, что я даже не сердился. Более того, молча соглашался, понимая, что места мне нет нигде, даже на улице, — В таком случае тебе повезло, что встретился со мной. С этим я был согласен тоже, хотя вслух этого никак не выразил. Данте сам всё прекрасно понимает. Данте же рассказывал о родителях, которых давно уже нет. О брате, которого все ещё ищет. О своей жизни, такой, бродяжничьей. Рассказывал о некоторых друзьях, рассказывал о любимой еде, о мороженом. Рассказывал, что цели у него тоже нет — он просто бежит от самого себя, как и я бегу от чужой семьи. Оба беглецы, оба воины — я засыпал и не мог ничего толком ни связать, ни понять. Доски скрипели так, будто бы я был на борту. Отправляемся в великое путешествие. Эти доски жёсткие. И плечо Данте, на которое я положил голову — просто так удобнее, тоже жёсткое, и я слышал — тот даже дышать перестал, и двигаться тоже. А потом продолжил тихо говорить, рассказывая что-то странное, небывалое и глупое, про демонов, про существо с тремя огнями вместо глаз, про маленького, потерянного рыцаря, которого так и хочется спасти. Про героя, каким не являлся. Под его спокойный голос я засыпал, убаюканный шумом волн — воображаемым, ведь море было тихое и спокойное, будто спало вместе со мной. ** Не хочется уходить, но думать об этом времени нет. Знаете, когда путешествуешь на поезде, так легко разговориться со своим случайным попутчиком, рассказать ему о своих переживаниях и проблемах. Вы ведь больше не увидитесь, никогда; и с Данте, наверное, было примерно то же самое? Не знаю, чем руководствовался я, изливая ему свою душу, но Данте точно был уверен — после этого путешествия мы больше не увидимся. Наверное, когда-нибудь он появится лишь для того, чтобы занять у меня немного денег, да и то не факт — номерами мы до сих пор не обменялись. Я не давал этому расстроить себя. Мы все остатки ночи отогревались у костра, которого развели нелегально, а после убегали от правосудия и возможных штрафов. Толком не поспали, из-за чего сегодня были выжатые и уставшие, но не было времени спать. Любой день может стать последним, несмотря ни на что. — Тебя же наверняка разыскивают, — вот, что сказал Данте спустя время после того, как я признался в своём нелепо бегстве. Как-то неожиданно, но ожидаемо — противоречиво. — Всем все равно, — я пожал плечами в ответ, и добавил, — И я оставил записку. — ХА! Полицию это не остановит. Уж я-то знаю. Вдруг тебя похитили? Я и сам понимал. Поступил тогда импульсивно, и повезло, что до сих пор жив-здоров. И от мысли, что, когда найдут, проблем будет много — снова приемы у психолога, возможно, снова смена семьи и конец приятных мне самому дней, — становилось тошно, но сейчас мне было все равно. Все будет позже. А сейчас же были только я, Данте и пьянящая свобода, которая свободой даже не являлась. И издержки подобной жизни, выражающиеся в голоде и усталости, но постепенно я начинал, вроде бы, привыкать. Наивный? — И кто же меня мог похитить? — запоздало ответил я, хмыкая. Данте ожидаемо подобрался ближе. Такой глупый. Такой дурак. Я. Потому что начал улыбаться шире. И так тепло тогда стало. Так глупо. — А, может быть, я? — улыбнулся. Жарко, жарко. Жаркие летние дни. И наконец-то мы у моря. По вечерам у пляжа каждый день праздник. Каждый день такой заполненный, горящий, как огни, что мы с Данте запускаем в небо. У Данте тут знакомые, он снова брал в долг, и мне интересно, как он будет расплачиваться. Мы кричим и отбегаем, будто позади нас не фейерверк, а настоящий взрыв, и я думаю, хрипло смеясь — наверное, Данте все любят. Готовы простить за все, даже за долги. Я сам понимаю, что тоже готов его прощать, и это так странно, но я стараюсь не задумываться об этом. Незачем. Что-то особенное происходит, малопонятное мне, но мне так хочется просто отдаться этому, вверить себя в эти мозолистые руки, что едва ли крупнее моих — бери, делай что хочешь. И в эти яркие, задушенные от жары дни я и правда отдаюсь — морально, конечно же. Раскрываюсь, понимая и опасаюсь, что скоро все закончится, и спеша, спеша — надо успеть. Подобного больше не будет никогда, это уж точно. Первые дни своего побега я совершенно не смыслил в путешествиях автостопом — мне так повезло, что меня не обманули и я не потерялся по собственной глупости, говорил мне Данте. И я верил. И сам уже думал — повезло встретить именно его, потому что с ним весело. А мы ведь даже не друзья. — Цели у меня нет. Просто люблю это море, еду сюда каждый год, отдохнуть, просто… Просто поглядеть на это вот всё. Отдохнуть. Жизнь превращается в смазанную кашу. Я многое потерял, пока жил, запертый в своём городке. Когда я сбежал, в первый раз меня подвез мужчина, а потом девушка на байке. Ветер такой сильный, когда едешь на полной скорости, и впервые я получал от поездки настоящее удовольствие. Наверное, осознание того, что в любой момент могу разбиться в лепешку, очень веселило. Именно она и познакомила меня с Данте. Помню его тогда — в нелепом кожаном плаще, потягивал пиво и по началу разговаривать со мной отказывался. Зато мы оба хотели к морю, потому для меня было долгом вынудить Данте поехать вместе со мной. — «Отдохнуть» два раза. Настолько устаешь? Данте показывает мне пирс. На днях приехал какой-то концерт, на который у нас не было билетов, зато пляж стал таким весёлым из-за наплыва людей. Весёлым, людным и грязным. — Не веришь, да ещё и смеёшься. Я много работаю, и нет, не расскажу, кем, я в тебе теперь разочарован. Под пирсом, в том месте, где ещё не началась вода, темно и сыро, наверняка также грязно, как и должно быть под подобными пирсами. Серьёзно, Данте? Какое ужасное место. Почему именно оно? — Лучше скажи мне, когда у тебя там день рождения, а, пацан? Под звуки фейерверков и музыку, далёкую и чужую от наплывших эмоций, он целует меня — смазано, тепло. Мне тяжело дышать и тяжело стоять, и я держусь за него — за его дешёвую влажную майку. Здесь плохо пахнет, здесь Данте смеётся мне под нос, а я сердито кусаю его. Хочу выразить, как мне все это не нравится, и если делать что-то такое сопливое, то только в сопливом, красивом месте. Но мне ведь нравится. И снова, в который раз за все эти дни, я ни о чем не жалею. — Шестого апреля, а что? — какой-то намек? Во всяком случае, я запомнил и буду ждать, хоть и сам мало понимаю, чего именно. — Да так... — Данте почти шепчет в ответ, даже не думая переставать улыбаться. Все деньги мы потратили на эти дурацкие — классные — фейерверки.