Этимология

Самым плохим решением сегодняшнего вечера было открыть ту финальную бутылку шампанского. Или всё-таки лишним был вискарь. Или лишними были десять лет после армии и универа, четыре проклятущих килограмма, которые никак не желали сгоняться в качалке, стабильная работа, ипотека и усталость, усталость, усталость. Грёбаные тридцать три, возраст Христа. Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Россия — наше Отечество. Смерть неизбежна. Блядь, как же кружится голова. Паша забредает в пустую тёмную комнату, подальше от всё непрекращающегося праздника, и с грацией кулька картошки падает на кровать. Его, кажется, вырубает в тот же момент, как его щека касается прохладной ткани свежих простыней, потому что дальше он вспоминает вечер урывками: надвигающиеся на него стены, угрожающе раскачивающаяся на потолке люстра, дикая сухость во рту, простыни — уже несвежие, сбившиеся под ним в тугой жгут. И мягко зовущий его голос. Он приходит в себя, когда кровать рядом с ним прогибается и ему на голову приземляется Мишель. Паша глухо матерится, а тот лишь пьяно хихикает, заваливаясь на него всем телом, да так и остаётся лежать, свернувшись калачиком у изголовья кровати. В руках у Миши стакан живительной влаги — или это просто вода из-под крана — и он лучший и самый добрый из Пашиных друзей, который всегда держит его интересы ближе всего к сердцу. — Вот, просили тебе передать, — ухмыляясь во все тридцать два зуба, сообщает он, поднимая руку со стаканом в воздух и дразняще размахивая им прямо перед Пашиным носом. Кто именно просил — не уточняет. — Заботятся, видишь. И одновременно, он самый жестокий из его окружения, потому что знает, как побольнее ударить в спину. Паша пыхтит и краснеет лицом, силясь оторвать чугунную голову от подушки. Задремавший было в его конечностях алкоголь вновь бросается по венам прямиком в голову, и его снова ведёт. Сжалившись, Миша помогает приподняться и, подложив ладонь ему под затылок, поит водой. Смочив горло, Паша немного приходит в себя: в ушах продолжает шуметь, мир слегка расплывается по краям, и подняться с кровати он всё ещё бы не решился, но вот лежать на Мишином животе (как он здесь оказался? в происходящем с ним всё ещё чувствуются какие-то пробелы) довольно приятно. Миша тоже пьян, но пьян по-бестужев-рюмински: ярко и изящно. Он раскраснелся и с горящими глазами уже какое-то время рассказывает, что Паша успел пропустить, смывшись с праздника жизни: как кто-то порывался петь песни, а Серёжа с Матвеем пытались споить Полю — и это мало отличается от того, какое трепло он обычно. Только по тому, как он иногда путает слова и окончания, понимаешь, что на самом деле он не в своём уме сейчас не меньше Пашиного. — А потом Серёжа поставил бокал на лоб и сказал… Чёрт, я не помню, что он сказал, но это надо было видеть! На лице его всё ещё горит жизнерадостная улыбка, но после этих слов он вздыхает, и этот звук выходит у него неожиданно тоскливым. Паша смотрит на него и сам не осознаёт, что хмурится, пока Миша не кладёт ладонь ему на щеку и гладит, стирая морщинку на лбу между бровей. У него большие тёплые руки и совершенно стеклянный взгляд. — Всё будет хорошо, — неведомо зачем и непонятно кому объясняет он. Паша мрачнеет лишь только больше, и как будто в подтверждение своих слов Миша со смехом: “Правда-правда! Ну, Пестель, что ты хмуришься, mon cher, обещаю тебе,” — лезет к нему с поцелуями. Тыкается губами в лоб, в небритые щёки, пока не застывает над губами. Облизывается и возбуждённо сопит, но ждёт, предоставляя выбор Паше. Тот может отвернуться и забыть о предложении, как много раз до этого, или вспомнить поговорку про синицу в руках и притянуть его ближе. Миша на вкус как алкоголь, как тепло родного человека, он колет Пашины губы усами и обжигает тихими стонами. Паша переворачивается набок, Миша тянется вслед за ним, и неожиданно они лежат параллельно друг другу, майки задраны до подмышек, и в промежутках между нескоординированными поцелуями Паша пытается вытащить наружу оба их члена. В комнате темно и душно, Миша обнимает со всех сторон, отращивая, кажется, восемь рук как осьминог. Он не замолкает ни на секунду, осыпая Пашу комплиментами, уверяет “так хорошо” и “да” и “ещё” — и ни разу не называет его по имени. Паша наконец-то справляется со своей задачей, облизывает ладонь и просовывает руку между ними, сжимая их члены вместе. Действительно хо-ро-шо. Жарко, славно, ярко, Мишка стонет, дрожит и прячет лицо в Пашином плече, чтобы не перебудить весь дом. — Ты в порядке? — уточняет на всякий случай ещё раз Паша, и Миша судорожно кивает несколько раз и ослепляет окутавшую их тьму заснувшего дома своей улыбкой. Он притягивает его ближе и целует сладко-сладко, нежно, как мог бы целовать любимого, но в итоге вся эта неизлившаяся нежность достаётся Паше. Паша опять хмурится и протестующе рычит, двигается всё грубее. Под ними скрипит кровать, слышатся шаги в коридоре и кто-то включает кран на кухне. Паша толкается ещё раз, снова, зажмуривается, представляя… И кончает, заляпывая спермой свою руку и их обоих. Миша не успевает за ним, у него стоит крепко, но он гладит Пашу по плечам и затылку, мурчит успокаивающе и помогает прийти в себя. Паша мотает головой, разгоняя внезапно навалившийся каменной плитой сон, и дрочит ему, кручёным движением опуская кулак вдоль ствола до основания и обратно к головке. Миша кончает между поцелуями, и это, пожалуй, единственный момент, когда он делает что-то молча. Надо будет запомнить, отстранённо думает Паша. — В следующий раз надо бы повторить при свете, — говорит он, удивляя самого себя. — Красивый ты всё-таки мужик. Миша улыбается ему и поднимается с кровати. — В следующий раз… — задумчиво тянет он, но Паша не уверен, слышит ли он ответ взаправду или ему привиделось, пока он балансировал на грани сна. — Обязательно. На следующее утро его будит какой-то звук и пульсирующая головная боль, вновь напоминающая про шампанское, коньяк и качалку. Сквозь полуприкрытые веки Паша видит две фигуры, освещённые косыми лучами утреннего летнего солнышка. Улыбающийся и такой знакомый — Миша; высокий и тощий застывший у входа в комнату хозяин дома — Лёша. Они о чём-то переговариваются в проёме двери, не входя в комнату, чтобы не потревожить его сон. Паша пытается прислушаться, разобрать их слова, но от света в глазах неожиданно режет до слёз, и он со стоном переворачивается на другой бок и, на мгновения забывая все свои горести, проваливается обратно в сон.