Лучший друг

Ладонь старика с добрыми синими глазами шершавая, но тёплая. Мы идём по узкой просёлочной дороге примерно половину урока математики, что очень долго. Вот если бы мы шли половину урока рисования — другое дело. Там не успеешь открыть альбом и выбрать краски, а длинная стрелка на циферблате уже перепрыгнула четверть часа. С математикой совсем не так: решаешь-решаешь, решаешь-решаешь, но стрелка всё не движется, а иногда будто бы и вовсе бежит в обратную сторону. Математика — это очень долго. Пройдя приблизительно два примера и одну задачку, я оборачиваюсь и вижу, что позади нас стемнело. Это не очень хорошо, потому что мама ругается, когда мы с Колином возвращаемся по темноте. А ещё она точно разозлится, если узнает, что я нарушил правило о поведении с незнакомцами. Мама всегда злится, если мы нарушаем правила, особенно с незнакомцами. Она говорит, что незнакомцы могут навредить, даже те, которые улыбаются или предлагают сладости. Но этот старик не улыбался и ничего не предлагал. Он просто взял меня за руку, взглянул своими добрыми синими глазами и сказал, что нам надо идти. А мама говорит, что надо — значит надо, даже если не хочется. Я не уверен, что мне не хочется. Если честно, то немножко хочется, хотя и страшно. Это как играть на стройке в догонялки с Колином. Понимаешь, что может случится не-по-пра-ви-мо-е, но жутко интересно. Впрочем, с Колином интересно делать всё: и играть, и читать про пиратов, у которых вместо рук крюки, и бить крапиву палками, и кидать камушки в озеро, чтобы те отскакивали от воды, и даже решать математику чуть-чуть интересно, особенно, если у него хорошее настроение. Вообще, мама не одобряет нашу дружбу с Колином. Она говорит, что воображаемые друзья — это глупости. Говорит, что в нашем возрасте пора заводить настоящих. У мамы есть настоящие подруги, но мне кажется, что ей с ними не интересно. Они часто ссорятся, и мама постоянно жалуется миссис Бейли на миссис Кларк, а потом миссис Кларк на миссис Бейли. Но я никогда не жалуюсь на Колина. И мы никогда не ссоримся. Такая дружба, как по мне, в тысячу раз лучше. Темнота позади нас со стариком становится гуще. Мне от этого делается не по себе, и я крепче сжимаю морщинистую руку, пытаясь утешиться тем, что темнота — это всего лишь свет наоборот. Просто противоположности, как чёрный и белый, и ничего в этом страшного нет. Но мне всё равно страшно, и начинает крутить живот, как тогда, когда нам с Колином нужно было прочитать сто слов за минуту, а потом пересказать прочитанное. Или даже страшнее. Точно страшнее. — Почти пришли, — говорит старик. — Тебе не стоит переживать. В новом месте только поначалу тоскливо, но потом ты привыкнешь. Возможно, даже подружишься с кем-нибудь новым. — Но я уже дружу с Колином! Мне больше не нужны друзья! — произношу я упрямо и почти останавливаюсь, но догоняющая нас темнота заставляет двигаться вперёд, к синему мерцанию, точно такому же, как глаза старика. Старик вздыхает и качает головой. Не так, как это делает мама, когда мы с Колином пытаемся отстоять нашу дружбу. Он не поджимает губы, не складывает на груди руки и не смотрит жалостливо-разочарованно. Старик глядит так, будто понимает. Моей груди делается больно. Кажется, она становится уже, а сердце — больше, потому что ему там тесно. Очень, очень тесно! Я вновь оборачиваюсь, надеясь увидеть лицо Колина в последний раз, потому что откуда-то знаю, что мы больше не увидимся. Знаю, что больше не будет книжек под одеялом с фонариком или ночных набегов на холодильник. Мы никогда теперь не будем воровать клубнику с огорода соседки, которая у неё непременно слаще маминой, хотя она и говорит, что это один и тот же сорт. А ещё Колин никогда больше не скажет, что я его самый лучший друг. — Утри слёзы, малец, — говорит старик, заметив, что я шмыгаю носом. — Взрослеть — это всегда больно. Все через это проходят. — Да кому нужно это настоящее, когда ненастоящее в миллион раз лучше?! — отчаянно восклицаю я, выдернув руку из тёплой ладони. Нужно было слушать маму и не ходить никуда с незнакомцами. Тогда бы не случилось не-по-пра-ви-мо-го. Тогда бы мы могли ещё долго играть с бабушкиной кошкой. И скармливать соседскому псу булку от сэндвичей, поедая только начинку. Могли бы и дальше объедаться на ночь мороженым, чтобы утром заболело горло, и не нужно было идти в школу. Мы бы могли продолжать рисовать другие миры в старом альбоме яркими красками, собирать разноцветные стекляшки в банку из-под варенья, охотиться на бабочек, считать, сколько за день над нами пролетело самолётов. Разве это не по-настоящему? Да что вообще такое это настоящее?! Однако я нарушил правило, и не-по-пра-ви-мо-е произошло. Интересно, куда теперь денется Колин? Тем временем мы оказываемся перед большими черными воротами, как в мультике про семейку Адамс. Над ними летают какие-то страшные чудища с крыльями, словно у летучих мышей, а впереди клубится тот самый синий свет, который тянул меня к себе с той первой минуты, как я увидел добрые глаза старика. — Не бойся, — говорит старик. — Они не нападут. Они защищают. Если бы не этот свет, который хоть и выглядит холодным, но лижет теплом, стоит протянуть руку, то я бы точно убежал. Пусть за спиной и темно, всё равно бы убежал, потому что всё вокруг напоминает вампирский склеп из той книжки, что мы с Колином читали под одеялом с фонариком, а потом не могли уснуть, и мама, узнав об этом, громко ругалась. — Тебе надо войти, — поясняет старик, хотя это и так понятно, ведь синий цвет кажется безопасным в сравнении со всем остальным вокруг. Он бы понравился Колину, потому что синий — это его любимый. Старик подталкивает меня вперёд, и мне ничего не остаётся другого, как шагнуть в столп света, позволив тому сделать всё, что надо. Ведь надо — это значит надо. Я зажмуриваюсь, в надежде навсегда запечатлеть улыбающееся лицо своего самого лучшего друга. Друга, с которым мы вместе учились разговаривать, читать и писать, плавать и забрасывать мячик в корзину. Друга, который был рядом всё то время, что я себя помню, который никогда не говорил обо мне гадости, с которым мы никогда не ссорились, предпочитая вместо этого куда более приятные штуки. Посчитать перед сном звёзды — это приятнее, чем ссориться, вы можете попробовать, вот увидите, я не вру. Я зажмуриваюсь так крепко, что глаза начинают болеть, потому что свет рассказывает мне то, что я уже знаю, хотя и не хочу в это верить. Как тогда, когда папа ушёл жить к другой тёте, и мы с Колином долго плакали. Мы знали, что так произойдёт. Чувствовали, но всё равно не хотели верить, пусть это и было неизбежно. Мы больше не увидимся с Колином. И это неизбежно. Не-по-пра-ви-мо. Потому что он настоящий, а я — нет. Потому что Колин вырос, а я навечно останусь таким, как сейчас. Потому что он обо мне забудет, а я буду помнить о нём всегда. Ведь здесь, в месте, где живут позабытые воображаемые друзья, у всех добрые синие глаза. Добрые и печальные. Потому что они помнят, а их — нет. Потому что взросление — это больно.