Light is what you are

Мерри толком не понимает, что именно заставило его проснуться - свет вокруг ровный, не стучится бликами в сомкнутые веки, а тепло, въевшееся в кожу, постоянное и приятное. Он с ленивой улыбкой открывает глаза и пару минут привыкает - шторы они, совсем забывшись, на ночь не затворили, и теперь утреннее солнце до краёв заливает комнату, как банку. Мерри не жалеет об этой оплошности, расслабленно шевеля затёкшим плечом - всё вокруг беловато-золотое, как масло, и нагретое даже на вид. Под таким солнцем хочется обратиться камнем или в крайнем случае котом, чтобы иметь возможность сколько душе угодно нежиться в его лучах. А впрочем, кто может хоббиту запретить это делать? Для хоббита каждое утро - первый шаг в новый прекрасный, беззаботный день. И всё же это утро отличается от любого другого, что наступало прежде. Радость, которой оно наполнено, другая. Это утро они с Пиппином впервые встречают вместе. Пиппин, правда, пока его встречать не спешит - он ещё не проснулся, лежит себе, повернувшись к Мерри спиной, мирно посапывает, зарывшись носом в подушку. Кому угодно хватило бы одного взгляда на него, чтобы обрести величайшее спокойствие, а у Мерри сердце предательски не на месте - щемит от нежности почти до боли, а в горле аж ком встаёт. У Пиппина карамельные блики в волосах, дыхание ровное и умиротворённое, рубашка, в которую он оделся перед сном, сбилась с плеча, и солнце резво поспешило занять место ткани на его коже. Мерри уверен в этот момент - для счастья ему не нужно больше совершенно ничего, только лежать рядом с Пиппином и знать, что он имеет на это право, пусть и не смеет ни прикоснуться к нему, ни даже придвинуться ближе. Удивительное это дело - понимать, что они теперь пара. Как долго они были знакомы? Половину жизни? И столько же времени провели бок о бок. Кажется, не было никогда ничего естественнее и безусловнее, чем их предначертанность друг другу, принадлежность друг другу, и всё же в момент их первого поцелуя шум у Мерри в ушах стоял оглушительнее, чем от фейерверка-дракона, запущенного ими в день рождения Бильбо Беггинса. Прошедшая ночь стала последним шагом для их окончательного сближения, последним звеном цепи, связавшей их друг с другом безграничной взаимной любовью. Вспоминать хоть мгновение этих восхитительных нескольких часов стоило крутого головокружения, но Мерри не мог заставить себя перестать - и без того почти не в силах был поверить в то, что всё это произошло наяву. По счастью, тело вопреки разуму, который отказывается ему это подтверждать, помнит всё слишком хорошо, до сих пор горя неиссякаемым пламенем - диким и одновременно самым тёплым на свете. Это в самом деле не было сном. Мерри чудится, что теперь он какой-то другой, будто всё, что они с Пиппином сказали и сделали друг для друга, превратило его во что-то волнительно незнакомое, точно повидавший многие битвы меч принесли в кузницу, где умелые горячие руки перековали его, подарив новое неистовое, сильное и прекрасное сияние. Если бы такой меч мог испытывать признательность, если бы у него было сердце, способное петь и любить, он бы до самого конца времён неустанно славил своего кузнеца. Мерри никогда в жизни ещё не был так благодарен за то, что у него есть и сердце, и голос. Он усилием воли заставляет себя дышать, чтобы помешать слезам навернуться на глаза, и улыбается, улыбается, только счастью его всё равно почти нет от этого выхода. Будь ему даровано бессмертие, Мерри и вечности бы не пожалел для того, чтобы просто продолжать лежать вот так, подперев щёку ладонью, и любоваться засахаренной солнцем макушкой Пиппина, его острым ухом и краем скулы, поцелованной ярко-жёлтым светом. Чуть погодя он позволяет себе осмелеть - осторожно, самыми кончиками робких пальцев касаться его кудряшек, тёплой шеи под ними, а за ней этого до жути волнительно обнажённого плеча, снова и снова рисуя на нём нежные узоры. Минуты плавно сменяют одна другую, их скорость, кажется, только и делает, что сходит на нет, однако неизбежное всё равно происходит скоро - Пиппин просыпается, вздрагивая вдруг, и прыскает смехом куда-то в сгиб своего локтя. - Щекотно, - жалуется он медово-тёплым голосом, и как только Мерри поспешно, точно обжигаясь, убирает руку, поворачивает к нему голову, улыбаясь лучезарнее солнца, потопившего их в своём свете. - Доброе утро, Мерри. Его глаза сонные и мутноватые, как речная заводь, но полны совершенно невыносимой нежности. Мерри слегка сконфуженно и беззащитно улыбается ему в ответ, подползает наконец близко, чтобы прильнуть грудью к его спине, привлечь к себе, положив руку на его предплечье. - Доброе, Пиппин, - отзывается он приглушённо, легко целуя доверчиво подставленное основание его шеи и пряча глаза под створками дрожащих век. - Прости, что помешал, я вовсе не хотел тревожить твои сны. Пиппин нерасторопно гладит его пальцы, сомкнувшиеся на запястье другой его руки, и склоняет голову, чтобы потереться носом о его щёку. - Всё в порядке, - он с чувством зевает, прежде чем открыть глаза шире и продолжить куда бодрее и торопливее. - Я думаю, уже давно пора вставать, время еды вот-вот настанет! Или оно уже прошло? Который час? Я проспал завтрак?! Не может такого быть! Подумать только, вот ведь неудача! Мерри, не сдержавшись, смеётся ему в плечо, на свою беду слишком поздно вспоминая, что на нём по-прежнему нет рубашки. Кончики его ушей тут же жгуче вспыхивают. - Как ты можешь думать сейчас о еде, Пиппин? - его голос звучит тихо и обескураженно, а качает головой он слегка обречённо. Тяжело признавать, но Пиппин, похоже, обладает куда большей стойкостью, чем он. Тот пожимает плечами, возводя глаза к потолку, и отвечает самым непосредственным образом, продолжая гладить ему руку и, кажется, даже не почуяв подвоха в его вопросе: - Почему нет? Ты не думаешь? Мерри смеётся уже отъявленно, потому что его желудок вдруг выдаёт чёткую и громкую призывную трель, выражая с Пиппином полное согласие. - Думаю, - вынужденно признаёт он. - Я голоден. Но... - его голос бессильно иссякает, когда он прижимается лбом к этому залюбленному солнцем плечу, манящему прикоснуться к нему до разрыва сердца. - Я слишком не хочу расставаться с тобой сейчас. Пиппин не замедляется с ответом: - Тебе и не придётся со мной расставаться! Мерри вздыхает, и в этом вздохе нет нетерпения или раздражения - лишь тщетная попытка облегчить горячее напряжение в груди, растущее с каждой секундой. Ему чудится, что он двигается страшно медленно, когда касается губами кожи Пиппина между плечом и лопаткой - словно бы вымученно, всё крупнее дрожа. Никогда ещё он не чувствовал себя таким беспомощным. - Ты знаешь, о чём я говорю. Пожалуйста, Пиппин. Пожалуйста. Голос снова подводит его, звеня. Пиппин вздрагивает - уже от самого его дыхания на своей спине, что уже взрывает звёзды у Мерри перед глазами - а потом и от поцелуя. Льнёт покорно в его объятия, хоть и не сдаётся без боя, с серьёзным беспокойством хмурясь и настаивая: - Но ты голоден. Мерри упрямо качает головой, зарываясь носом в волосы у его уха, и туда же жарко шепчет: "Забудь об этом", - удовлетворённо и победоносно улыбаясь от совсем тихого долгожданного согласия. Пиппин очень тёплый и удивительно покорный - Мерри, стремительно превращаясь в пепел изнутри, думает о том, как же сильно умудрился вымотать его ночью, если он ведёт себя так. Несколько часов назад он был совсем другим, неутомимым, жарким, восхитительно щедрым на действия и слова - Мерри робел перед ним так беззащитно и бесповоротно, что даже страшился не суметь сполна ответить ему тем же. Теперь он рад наверстать упущенное, если таковое вдруг всё-таки осталось - Пиппин дрожит и плавится в его руках, судорожно пытаясь касаться его в ответ, а за каждый тихий умоляющий стон, срывающийся с его губ, за то, как Пиппин шепчет горячо и трепетно его имя, Мерри готов отдать свою жизнь без всяких промедлений и сомнений. И всё же он рад, как ничему другому, что ушли времена, когда жизнь необходимо за что-то отдавать - хорошо, как хорошо, что он сохранил её, отвоевал, вырвал из вражеских когтей, пусть теперь она принадлежит Пиппину по праву, пусть вся уйдёт на то, чтобы сделать его самым счастливым хоббитом во всём Шире. На всей земле. - Я люблю тебя, Мерри, - всхлипывает Пиппин на очередной его поцелуй и тянется к нему через плечо снова, скользит носом по его подбородку, по щеке - к губам, прежде чем невесомо коснуться их своими. Мерри замирает, жмурясь от невинного и сладкого прикосновения, позволяет Пиппину повернуться в его руках к нему лицом, прислониться лбом к его лбу. Пиппин тут же оживает, точно наконец-то проснулся, гладит его шею обеими ладонями, играет пальцами с его волосами. - Я тоже тебя люблю, Пиппин, - коря себя за промедление, пусть даже секундное, отвечает Мерри, а потом добавляет, не в силах противиться огню, рвущемуся на свободу. - Спасибо тебе. Я так счастлив. Эта ночь была самой лучшей за всю мою жизнь. - Лучшей? - Пиппин вдруг снова обретает голос и бодро, но задумчиво уточняет. - А что насчёт той, когда мы незамеченными забрались в кладовку моего троюродного деда и пировали там до утра? - Ты увидел крысу и заорал, - фыркает Мерри, закатывая глаза. - Так что нас всё равно поймали, а уж как всыпали потом... - Тогда ночь, когда ты впервые попробовал пиво? - не сдаётся Пиппин, не утрудившись даже признать свою вину за кладовую. Мерри вздыхает с нежностью и лёгким отчаянием. Не знай он Пиппина всю жизнь, посчитал бы, что тот нарочно пытается заставить его покраснеть. - Это всё было прекрасно, - признаёт он, мягко улыбаясь и изо всех сил стараясь не замечать, как нагреваются пламенно его щёки. - Но так прекрасно, как прошлой ночью, мне не было никогда. Пиппин смотрит на него с полминуты, уничтожая последнюю решимость не отводить взгляд, но постепенно выражение его лица меняется с недоумённого и заинтересованного на то ласковое, влюблённое, полное каких-то непостижимо тонких и глубоких эмоций, с каким он всегда смотрит на Мерри, когда ищет слова, которые после хочется вспоминать снова и снова, бросив насовсем все остальные дела. Уголок его рта преломляется в улыбке, как солнечный лучик, заставляя Мерри окончательно пропасть в любовании. - Я знаю, - говорит он, снизив голос до сокровенно-приглушённого. - Я чувствую то же самое. Хотел сказать тебе сразу, но побоялся - вдруг это слишком наивно. Или глупо. - Вовсе это не глупо! - восклицает Мерри, опешив от такого заявления и яро стремясь защитить Пиппина перед ним же самим. Опомнившись, продолжает уже бережнее и мягче. - Наивность - это же здорово. Ты не должен бояться быть наивным, Пиппин. Я, например, это в тебе люблю. Всегда любил. - Спасибо, Мерри, - Пиппин сияет, улыбаясь благодарно и растроганно. Обводит подушечкой большого пальца контур его губ, рассматривая их, точно нечто завораживающее, чем снова вгоняет Мерри в краску. - Я надеялся, что для тебя эта ночь была такой же, как для меня, но был уверен, что этого не может быть. Из всего, что я к тебе чувствую, я и малой части не смог тебе отдать. Мерри просто задыхается от возмущения. Ох и поспешил он спорить с Пиппином о том, что он глупый! Глупее хоббита ещё поискать надо! - Что? Малой части?! - невероятные воспоминания проносятся перед его глазами в быстро сменяющемся калейдоскопе, вспарывают кожу восхитительной дрожью, и гнев закипает в горле только жарче. - Как ты можешь такое говорить, Пиппин?! Ты назвал бы маленьким океан? Бесконечные пещеры, полные сокровищ? Что это с тобой? Вот он я, счастливейший из счастливых благодаря тебе, прямо перед тобой, умереть готов ради того, чтобы ты снова прикоснулся ко мне, а ты недооцениваешь себя даже сейчас?! Пиппин сносит все эти обвинения стойко и безропотно, да ещё и совершенно бессовестным образом улыбается. Стоит Мерри закончить, с его губ срывается протяжный вздох. Он начинает говорить, не промедлив и секунды, и его негромкий голос такой чувственный и нежный, что Мерри не помнит себя от досады - вся его злость разом куда-то уходит, как по волшебству. - Нет, Мерри, - Пиппин смотрит ему в глаза. - Я не думаю о себе плохо. Я просто очень хорошо понимаю, какую сильную любовь я испытываю к тебе. У меня нет других сокровищ, кроме тебя, и я не обменял бы этот бесценный дар судьбы ни на что другое. Свет - это всё, что ты есть, свет и отвага, благородство и красота. Я восхищаюсь тобой, я любуюсь тобой, я не свожу с тебя глаз, я не выпускаю тебя из своих мыслей ни на минуту. Ты всегда в моём сердце. Ты лучшая часть меня, и я от этого счастлив. Я надеюсь, что моя жизнь будет долгой, достаточно долгой для того, чтобы ты узнал о моих чувствах хотя бы половину, Мерри. Вот и всё, что я хотел сказать. Мерри не знает, как снова найти хоть отзвук своего голоса, да что там - как хотя бы снова начать дышать, шевелиться, как выдержать всё это достойно, не отвести трусливо глаза, хоть и весь обмирает под ясным и преданно-влюблённым взглядом Пиппина. Это нечестно, безумно нечестно, думает он в который раз - нельзя и сейчас оплошать, нельзя растеряться. Нельзя его подвести. Он опускает голову, взяв обе руки Пиппина в свои, целует их поочерёдно с таким жаром, точно даёт рыцарскую клятву верности королю, после чего поднимает на своего возлюбленного бессильно заслезившиеся глаза. - Я надеюсь, моя жизнь будет такой же длинной, как твоя, - шепчет он, умоляя свой голос не дрогнуть. - И каждый её день я проведу с тобой рядом. Я твой, я только твой, твой навсегда. Ты получишь столько же любви в ответ, сколько мне её подаришь. Ты можешь верить мне, Пиппин. Мерри не уверен, что это солнце, а не всепоглощающее счастье греет ему щёки и лоб, когда их губы сливаются в долгом, пронизывающе сладком поцелуе, а пальцы переплетаются, подкрепляя данные обещания огнём взаимного притяжения. Зато после, когда они смотрят друг на друга и улыбаются, каждый пропадая в глазах напротив, сомнений не остаётся - свет исходит точно не от окна. - Значит, то, что было ночью, тебе понравилось? - Пиппин прерывает молчание неожиданно громко. Мерри теряется, снова вспыхивая, как хворост, и кивает, уже совсем не находя сил даже на короткое "да". - Тогда позволь мне повторить это для тебя сейчас, - Пиппин тянется к нему слишком стремительно, чтобы успеть хоть что-то поделать, и совсем без усилий, не встречая сопротивления, опускает его спиной на кровать, прижимая к ней его руки по обе стороны от головы, приникает сердцем к его сердцу, зашедшемуся в лихорадочном взволнованном стуке. Мерри успевает забыть собственное имя от нахлынувших чувств, но Пиппин, конечно, не был бы собой, если бы перед тем, как потянуться к нему за взаимно горячо желанным поцелуем, не вскинул бы голову, чтобы отметить: - Ведь сейчас ещё даже не время для завтрака! Мерри, привлекая его к себе, смеётся от души.