***
Дазай Осаму, темноволосый, худощавый и донельзя высокий, студент дизайнерского факультета, который не может жить без кистей и красок. Взгляд его часто грустный, на губах редко появляется улыбка, единственное, что приносит ему удовольствие — его работа. Каждый раз, когда он водит карандашом, кистью, ручкой, углём, да чем угодно, по бумаге, то становится абсолютно другим. В глазах начинает светиться тёплый огонёк, а губы расплываются в улыбке. Особенно он рад словам его соседа, когда тот хвалит его работы и восторгается талантом Осаму. Художники, особенно студенты, как известно, не очень богаты, и Дазай не исключение. У него есть мечта, когда-нибудь открыть свою собственную мастерскую и приносить в мир не только свои красочные шедевры, но и передавать свои умения другим. Дело великое, но до него ещё идти и идти. На всё это нужны деньги, и не маленькие. Дазаю приходится совмещать учёбу и две работы, он очень устаёт и не раз засыпал за столом. Порой он забывает поесть, а иногда специально пропускает обед или ужин, чтобы написать ещё картину или позаниматься с одним лишним учеником, и вместо нормальной еды предпочитает пару чашек горячего кофе, а может и не пару… Такой образ жизни Осаму очень не нравится его соседу по квартире, и по совместительству лучшему другу. — Скумбрия ты бинтованная, окончательно мозги красками залил? Опять ты один свой кофе хлещешь литрами, бегом сюда! Я у плиты два часа возился, где тебя черти носят?! — кричал невысокий, рыжеволосый паренёк. От звонкого голоса звенели стёкла. Всё лицо его усыпано веснушками, глаза ярко-голубые, блестят на солнце, переливаясь сотней красок. Нежные руки, аккуратные, стройные ноги. Само изящество и грация. В мягких домашних тапочках, с полотенцем на плече и фартуком он смотрелся очень мило. Дазай не смог сдержать улыбки и, протирая сонные глаза, уже плёлся на кухню. — Не злись, Чуя-кун, тут я, — промурлыкал он, усаживаясь за стол. Чуя Накахара. С ним Дазай знаком чуть ли не с пеленок. Он никогда не забудет тот день, когда был спасён буйным рыжеволосым мальчишкой. Осаму часто задирали в детстве за его «девичье увлечение», но после знакомства с грозой всех хулиганов он больше не знал печали. — Пошли все от сюда, сейчас палкой по голове накостыляю! — Чуя очень злился, что Дазай всё такой плакса, часто ругался, — и чего ты опять нюни развёл, соберись, скумбрия ты недоделанная! — хватал за руку и вёл к морю, там, у небольшого уступа они садились под дерево и наслаждались звуками природы. Накахара влезал на дерево и тихо, стараясь не отвлекать друга от работы напевал себе под нос песни любимой группы. Дазай же, каждый раз прислушивался, наслаждался голосом Чуи и в безмятежность рисовал в блокноте разные картины. Тут и там, будь то пейзаж или натюрморт, мелькал Накахара. То его любимая шляпа, невзначай, окажется на шкафу, то мелькнёт на фоне парень с огненно-рыжими волосами, то отразится на небосводе синева его глаз. Полные противоположности. Как известно, такие либо становятся заклятыми врагами, либо слепляются вместе и больше не отпускают друг друга. Эта парочка относится ко второму типу. Чуя с детства увлекся музыкой. Только-только ему стукнуло шесть, и он выклянчил у родителей гитару. Когда Накахара брал в руки инструмент Дазай всегда приходил послушать. Когда ему было шесть и даже сейчас, когда ему уже двадцать два. Он никогда не упускал возможности насладиться игрой Накахары. Даже сквозь сон, только услышав первые аккорды, Дазай раскрывает глаза и уже через пару мгновений оказывается стоящим в дверях комнаты соседа. — Снова пришёл, ну, садись уже, давай быстрее только, мне выходить скоро, — не выпускай из рук гитары он отодвигался, освобождая место для Осаму. Художник улыбался и усаживался рядом. Уставшие глаза закрывались и, в конце концов, Дазай всегда засыпал у друга на плече. Как бы сильно не старался, никогда не мог дослушать до конца. Мягкий голос, обычно кричащего и ругающегося Чуи успокаивал и умиротворял. Просыпался Осаму в такие тихие, уютные вечера лишь глубокой ночью, ненадолго приоткрывал глаза, услышав поворачивающиеся в замке ключи, а потом снова засыпал, когда Накахара подходил к нему и, чмокнув в лоб, желал сладких снов. Сейчас Осаму сидит в своей комнате, засучив рукава своей толстовки и вновь взяв в руки «смычок», «играет на скрипке». Делает это он довольно часто, особенно когда Чуя уезжал на долгие гастроли и оставлял его одного. В этот раз Дазай слишком увлёкся и даже не заметил, как дверь за его спиной открылась и в комнату вошёл Накахара. — Опять режешь себя? — услышал Осаму за спиной. Он испуганно вздрагивает. Оборачивается и спешно прячет лезвие. Отпускает рукав толстовки, но было поздно. Его уже застали и отнекиваться бесполезно. — Режь меня, — Накахара бросает сумку на пол и отставляет в сторону чехол с гитарой. Оголяет руку, подворачивая рукава рубашки. — Я хочу чувствовать, — говорит он, подходя ближе к Дазаю. — Режь и объясняй каждую линию. Осаму всё это время молчал, глазами смотрел в пол, склонив голову. Услышав, «режь меня», он передёрнулся. В глазах сверкнул страх. Хотел уйти, сбежать подальше, но не успел сделать и шаг, как оказался схвачен и прижат к стене. — Я хочу понять, что же ты чувствуешь, и как я смогу помочь тебе справиться с этим. Я хочу, чтобы ты бросил наконец эту чёртову «игру на скрипке»! — прокричал он прямо в лицо Дазаю, который, спрятав глаза, за чёлкой глядел в пол. — Художник здесь ты, а музыка — моя прерогатива. — Прекрати наконец этот цирк… Накахара! — прокричал Осаму от отчаянья. И было хотел сказать что-то ещё, но Чуя не растерялся и заткнул соседа поцелуем, вжав в стену ещё сильнее. — Не трогай свои руки, не смей прикасаться к ним лезвием, ты мой и только мой! — он потащил художника к дивану и опрокинул его. Возвысившись над Дазаем, Чуя прошептал ему на ухо, — не позволю тебе калечить себя. Твоя жизнь, уже давно тебе не принадлежит, если умрёшь, страдать уже будешь не ты, а я, Осаму, — рывком стянул с него толстовку, — не покушайся на неё, — он начал покрывать израненные руки Дазая поцелуями.***
— Не смей больше заставлять меня нервничать, Скумбрия…
Люди легко сравнимы с водой. Они так же рано или поздно остывают, так же изменчивы и быстротечны. Они привыкли судить по поверхности, не пытаясь нырнуть вглубь, забывая, что, несмотря на видимую гладь, под ней может скрываться буря, и наоборот… Всё самое важное — глубже.
Неизвестный автор.