***
Зима в Тобольске долгая. В Петербурге уже наступила бы серая, промозглая весна, с тающим снегом и хмурым пасмурным небом. В Тобольске же ещё лежат сугробы. И Александр каждое утро смотрит на них с мрачной обречённостью. От сибирской зимы можно, пожалуй, и рассудком повредиться. Было у отца четыре сына. Трое умных, а четвёртый декабристом стал. Александр Муравьёв — инициатор создания «Союза спасения», первой тайной декабристской организации. Позже вышел из декабристских обществ. После восстания был с сохранением чинов и дворянства сослан в Сибирь. Александр привык день за днём сверлить взглядом ненавистные сугробы, такие же монолитные и нерушимые, как российское самодержавие. И отворачиваться от окна, сосредотачиваясь на работе, которой у него невпроворот. Он сидит, уткнувшись в бумаги, когда в сознание вдруг прокрадывается милый сердцу и такой непривычный здесь звук. Звук звонких капель, срывающихся с крыши. Он осторожно переводит взгляд за окно — не повредился ли всё же рассудком, не мерещится ли ему. Но нет, не мерещится. Над Тобольском светит яркое-яркое, совершенно весеннее солнце. И ненавистный снег плавится под ним, как сливочное масло под горячим ножом. И со всех крыш уже срывается, барабаня по набухающим ноздреватой влагой сугробам, весёлая капель. Александр выходит на крыльцо, накинув на плечи шинель. Нет больше нужды кутаться, плотно застёгивать пуговицы. В Тобольске тепло, наверное, почти как у брата Михаила, где он там сейчас, в Вильне? Солнечные лучи скользят по лицу, и Александр отчаянно не хочет уходить в дом, боясь упустить эти крохи долгожданного тепла, стоит на крыльце и улыбается — солнцу, капели, всей этой долгожданной оттепели.***
На Кавказе вечно полно проблем. Николай привык, что нельзя расслабиться ни на мгновение. Война не позволяет подобного. Было у отца четыре сына. Трое умных, а четвёртый на Кавказе служил. Николай Муравьёв — генерал от инфантерии, Кавказский наместник. Войне и Кавказу посвятил всю свою жизнь. Николай читает рапорт одного из офицеров и хмурится. Обстановка снова неблагоприятная. Завтра, наверное, грянет бой. Надо быть готовым. Яркое пятно мелькает перед глазами. Николай недоумённо хмурится, но тут же расплывается в улыбке. На бумаге сидит бабочка. Первая в этом году, отогревшаяся на тёплом солнце бабочка. Трепещут хрупкие крылья. Ей, бедняжке, конечно, ещё холодно. Но она не унывает. Не стоит унывать и ему. Бабочка, яркое пятно на чётких карандашных строках — как символ жизни. Жизни, за которую они и воюют. Которая всё равно возьмёт своё. Ради которой стоит улыбаться. И проблемы, конечно, никуда не уходят. И всё так же предстоит назавтра бой. Но почему-то так тепло становится на душе. Так спокойно и радостно.***
Очередной день кажется бесконечным. В присутствии Святейшего Синода стоит неестественная, ничем не нарушаемая тишина, такая обычная для него. Андрей сидит за столом с самым понурым видом. Перед Андреем — несколько толстенных томов старинных книг, и конца и края работе не видать. Было у отца четыре сына. Трое умных, а четвёртый духовным писателем стал. Андрей Муравьёв — православный духовный писатель и историк церкви, чиновник Святейшего Синода. Андрей сидит, погрузившись в работу, в древние богословские заумствования, когда нахальный ветер распахивает вдруг форточку и врывается в комнату. Нахальный ветер — не новость для Петербурга, но этот — какой-то особый. Ветер переворачивает страницы лежащих перед Андреем пыльных фолиантов. И словно бы развеивает ветхую затхлость комнаты. И неожиданно хочется бросить всё, выйти на улицу и просто идти, радуясь начинающейся весне, очередному дню и самой жизни. Андрей, конечно, не может себе этого позволить, он человек серьёзный. Он встаёт, захлопывает форточку и возвращается к работе. Но вот перестать улыбаться у Андрея уже не получается. И, может быть, и не надо.***
Михаил идёт по Вильнюсу. И улыбается, потому что не улыбаться невозможно. «А не такой плохой, оказывается, город», — думает он с изумлением. Ещё бы столько проблем этот город и его население не доставляли. Но сейчас думать об этом совершенно не хочется. — Ну вот, — говорит удовлетворённо Нёхиси, — хоть посмотреть приятно. А то шёл с таким лицом. С каким по Вильнюсу ходить нельзя. — Категорически нельзя, — соглашаюсь я. — Просто опасно ходить по Вильнюсу с таким лицом. Вы спросите, что мы с Нёхиси делаем здесь, в девятнадцатом веке? Ну что за вопросы. Сидим. Отлично сидим на одной из тех крыш, которые сохранились и в том времени, куда нам предстоит вернуться. Пьём кофе из протащенного сюда контрабандой термоса. Хороший кофе, Тони варил. И вообще, почему это Стефану можно выбрать себе домом двадцать первое сентября две тысячи шестого года, а нам с Нёхиси нельзя просто посмотреть на город в исторической, так сказать, перспективе? Ну и развесить, раз уж мы всё равно тут, Сети Счастливых Случайностей. Им тут полезно. Вон с какой кислой мордой шёл, а вляпался — и ничего, улыбается. — И пока хотя бы один из вас в Вильнюсе, Вильнюс будет в вас и будет дарить вам свои чудеса, — негромко говорит Нёхиси, обращаясь, кажется, не ко мне, а к тому неулыбчивому, то есть уже улыбчивому военному, за которым мы и наблюдаем. — Ты о чём? — не понимаю я. — Да так, забавный парадокс. Вляпался в нашу Сеть он, а случайности разнесло его братьям. По всей империи. — Ты откуда знаешь? — Знаю, значит, — отмахивается Нёхиси. И снова смотрит на удаляющуюся уже фигуру в этом дурацком старинном мундире. — Запомнили, ребятки? Пока хотя бы один из вас…