дым и сумрак

Он помнит, как полыхал корабль. Как языки пламени охватывали палубу, мачты и перекрытия, как жадно лизали корпус, стремясь оставить от дерева лишь угли и пепел. Помнит истошные крики. Люди хотели жить — и жить свободно, а не в чужих руках. Люди вырывались и затем бежали по льду, растворяясь во тьме, как искры пламени в беззвёздной бездне. Он помнит — на носу корабля оставались трое. Кто-то, кого он видел второй раз в жизни. Кто-то, кого он любил. И кто-то, кто никогда не простит ему кольцо и отчаянный выстрел на вокзале. Один из троих уже знал, что не покинет корабль живым. Пламя и омут яростно схватили свою жертву, не выпустили обратно и однажды вернулись за новыми. «Петропавловск» — куда больше, мощнее и железнее брошенного фрегата — и полыхал ярче и стремительней. Должно быть. Он больше запомнил шум, разъедающий глаза дым и крики: резкие приказы, панические вопли и надсадный вой где-то под ухом. Всё сливалось в одну дрожащую слезящуюся картину из пятен, а огонь полыхал в ноге, зажатой балкой так, что не получалось её выдернуть и бежать вслед за остальными… Второй взрыв. Падение. В этот раз тонул Аркадий. Захлёбываясь, рвался к светло-мутной поверхности воды, то и дело прорезаемой обломками корабля. Барахтался и бился, как бы повисшая бесполезным грузом нога ни тянула ко дну. Вместе со сковавшей тело формой и сапогами. Вместе с тяжеленными мыслями. А потом дышал. Жадно пытался вдохнуть полной грудью, откашливаясь от воды, он алкал жизни, как никогда раньше; он, в отличие от повязанного с ним, выплыл, и был спасён. И потому, судорожно вдыхая, переполнял себя жизнью. Как вдыхает и сейчас, вынырнув из липких лап утягивающего в не-существование кошмара. С трудом поднимается на руках, весь в гадком холодном поту, перепуганный и дезориентированный. Голову кружит и ведёт, как при болезни, тело в мелкой, противной дрожи. Правая нога при малейшем движении откликается вспышками, серыми и пульсирующими. В душной, густой темноте прорисовывается всё больше деталей: длинные стены, приоткрытая дверь, ряд коек, заполненных людьми — все почти, заснув, лежат тихо, успокоенные морфием, от которого Аркадий отказался категорически; только из дальнего угла доносятся приглушённые стоны. Он в госпитале. — Доброй ночи. Образ плывёт в неясном лунном свете, проникающим через занавески с улицы, но голос Аркадий помнит так, будто только вчера он шептал глупости под ухо, только вчера кричал с палубы умирающего фрегата. — Алекс, — шепчет он. Фигура в изножье его койки кивает головой. — Ты мёртв уже четыре года. — Неправда, — он смеётся заливисто, так, будто никто, кроме Трубецкого, его не услышит. — Я никогда не умирал — по крайней мере, в твоей голове, — и улыбается, Аркадий не видит, но знает. Нога отзывается резкой болью. Но ведь если Аркадий в госпитале, сам он не может быть мёртвым? — Ты мёртв, я помню, как ты ушёл под воду… — бормочет он, протирая глаза. Липкий сонный морок не оставлял сознание, как не оставлял госпитальную комнату и Алекс: он даже пододвинулся ближе, не касаясь, впрочем, Аркадия — а смог бы? На голове неизменная шапочка, подтяжки держат брюки, рукава тёмной рубашки отчего-то закатаны, и видны худые запястья, по которым он так любил водить пальцами, пока расслабленный Алекс хихикал и протестовал, мол, ему щекотно… Он игнорирует слова Аркадия. Вместо этого, закинув ногу на ногу, спрашивает: — Как ты попал на корабль? Аркадий хочет ответить, но на языке, как и в глубинах сознания, ничего. Его голова — бездонный провал, в котором теряются камешки-мысли, не откликаясь даже эхом. — Ты придумал это, — заключает Алекс, не дождавшись ответа, и чешет затылок. — Ты теряешь рассудок, и ты придумал это. — Нет, я выполнял поручение, я доставлял… — возражает Аркадий, выдвигая самое логичное предположение; вспомнить бы только, что он доставлял… — Ты кавалерист, князь, кто бы послал тебя на броненосец? — усмехается Алекс. — «Петропавловск» действительно погиб, но тебя на нём не было. Аркадий молчит. Хочется лишь закрыть глаза, чтобы не было больше ничего, но даже за тёмной завесой останется въевшаяся в кости боль. — Ты видел его гибель с берега, а три недели спустя тебя ранили при Ялу. Ты был ранен осколками и контужен, но ты не тонул, — тут Алекс снова не сдерживает усмешки: — Везёт же некоторым. В звенящей пустоте, которой переполнена его голова, всплывают шум, гам, крики, ржание лошадей и выстрелы. Взрыв. Впивающиеся в ногу осколки — тоже в правую, на место давно зажившего пулевого ранения. — Мне так жаль, — выдыхает Аркадий наконец. Склоняет голову влево и смотрит на видение, порождение собственного воспалённого сознания. На призрак, фантом, который живее самого Трубецкого. На Алекса, такого позабыто-привычного и родного. — Я знаю, милый, — он улыбается грустно, прикрывая глаза. — Я знаю. Встав с койки, пальцами он нежно касается нескончаемо пульсирующей ноги Аркадия, и мягкая прохлада прикосновения растворяет боль. Точно родниковая вода в лесной речушке. Точно шёлковый звёздный свет. Подойдя к замеревшему, приподнявшемуся на локтях Трубецкому, Алекс, заглянув ему в глаза, говорит серьёзно и тихо: — Мы ещё увидимся, но ты не торопись. — Аркадий не помнит, видел ли раньше столько печали в зеленоватых глазах. Он кивает послушно. — А теперь — спи, — шепчет Алекс, склонившись совсем близко, и прохладными губами касается лба Аркадия. И полыхавшее пламя утихает.